Александр Дюма - Полина; Подвенечное платье

• Название: Полина; Подвенечное платье
• Автор: Александр Дюма
• Жанр: Исторические любовные романы

«Полина» и «Подвенечное платье» – два прекрасных романа о любви и непреодолимой силе рока.

Жизнь аристократки Полины де Мельен обещала быть безоблачно счастливой, однако, едва выйдя замуж, светская дама оказывается заточенной в подземелье старинного аббатства, куда за последние двадцать лет не ступала нога человека. По воле случая Альфред де Нерваль, уже давно питавший безответную любовь к Полине, вызволяет ее из темницы. Некоторое время спустя, взяв со спасителя клятву хранить все в тайне, Полина рассказывает ему историю своей жизни…

Положение в обществе, честное имя и высокое происхождение прочили юной парижанке Цецилии де Марсильи безмятежное существование. Так бы оно и было, но власть во Франции переменилась, и теперь ее семейство вынуждено спасаться бегством. По подложным документам они перебираются в Англию, где их ждет нелегкая жизнь. Вызволить семью из бедственного положения может лишь удачное замужество подросшей Цецилии. Но для кого вышивает она свое подвенечное платье – для простого, но богатого Эдуарда или для благородного, но разоренного Генриха?

---

Я бежала из Парижа с такой же поспешностью, с какой четыре дня назад бежала из деревни; потому что первой мыслью моей, когда я увидела карточки графа, было то, что он сам явится, как только настанет приличное для такого визита время. Я хотела бежать от него, не видеть больше; после мысли, какую он возымел обо мне, после записки, им написанной, мне казалось, что я умру от стыда, увидевшись с ним. От всех этих размышлений мои щеки покрылись краской столь яркой, что матушка подумала, что в закрытом экипаже недостает воздуха; она велела остановиться и откинуть верх коляски. Тогда стояли последние дни сентября, замечательная пора; листья деревьев начинали желтеть и краснеть. Есть что-то весеннее в осени, и последние цветы года походят иногда на первые его произведения. Воздух, природа, беспрестанный меланхолический и неопределенный шум леса, – все это помогало моим мыслям рассеяться, когда вдруг, на одном из поворотов дороги, я заметила впереди мужчину, ехавшего верхом. Он был еще далеко от нас, однако я схватила матушку за руку с намерением просить ее возвратиться в Париж, потому что узнала в этом человеке графа; но вдруг остановилась. Чем бы объяснила я перемену решения? Это показалось бы капризом, и только. Мне не оставалось ничего другого, как собраться с духом.

Всадник ехал шагом и вскоре присоединился к нам. Это был, как я сказала, граф Безеваль.

Он подъехал к нам сразу, как только заметил; извинялся, что прислал так рано узнать о моем здоровье; но отъезжая в тот же день в деревню к господину Люсьену, он не хотел оставлять Париж с чувством беспокойства, и если бы время было приличное, он сам бы приехал. Я пробормотала несколько бессвязных слов; матушка поблагодарила его. «Мы также возвращаемся в деревню», – сказала она. «Так значит вы позволите мне проводить вас до замка?» – спросил граф. Матушка поклонилась ему и улыбнулась.

Все объяснялось так просто: дом наш находился на три лье ближе, чем дом господина Люсьена и ехать нужно было по одной и той же дороге.

Итак, граф продолжал скакать подле нас все пять лье, которые нам оставалось сделать. Быстрота езды, невозможность постоянно держаться возле кареты были причиной того, что мы обменялись всего несколькими словами. У нашего замка граф соскочил с лошади, подал руку матушке, чтобы помочь ей выйти из экипажа; потом предложил помощь мне. Я не могла отказаться и, дрожа, протянула ему руку; он принял ее спокойно, без волнения, как любую другую; но я почувствовала, что он оставил в ней записку, и прежде, нежели я успела сказать что-нибудь или сделать движение, граф повернулся к матушке и поклонился ей; потом сел на лошадь и, несмотря на приглашение отдохнуть, направился к господину Люсьену, сказав, что его там ждут. Граф скрылся из виду через несколько секунд.

Я неподвижно стояла на том же месте; в сжатых пальцах держала записку, которую не смела уронить и которую однако решилась не читать. Матушка позвала меня, и я пошла к ней. Что делать с этой запиской? У меня не было огня, чтобы сжечь ее. Разорвать? Но могли найти кусочки. Я спрятала ее в вырез своего платья.

Я не знала мучения, равного тому, которое испытывала до тех пор, пока не вошла в свою комнату: эта записка жгла мою грудь: казалось, сверхъестественное могущество сделало каждую строчку ее видимой для моего сердца, которое почти соприкасалось с ней; эта бумажка имела магическую силу. Наверное, в ту минуту, когда я получила ее, я готова была разорвать ее или сжечь без размышлений; но, войдя в свою комнату, я уже не имела на это духу. Я отослала горничную, сказав ей, что разденусь сама; потом опустилась на постель и просидела с час, не двинувшись с места. Я все смотрела, не отрываясь, на свою руку, сжимавшую записку.

Наконец я развернула ее и прочла:

«Вы любите меня, Полина, потому что убегаете. Вчера вы оставили бал, на котором я был; сегодня оставляете город, где я нахожусь; но все бесполезно. Бывают судьбы, которые могут никогда не пересечься, но, коль скоро это происходит, они не должны более разлучаться.

Я не похож на других людей. В возрасте, созданном для удовольствий, беззаботности и радости, я много страдал, много думал, много пережил; мне двадцать восемь лет. Вы первая женщина, которую я полюбил. Да, я люблю вас, Полина.

Благодаря вам, если Бог не разрушит этой последней надежды, я буду жить будущим и забуду прошлое. Над ним одним не властен Бог, в нем одном бессильна любовь. Будущее же принадлежит Богу, настоящее – нам, а прошлое – ничтожеству. Если бы всемогущий Бог дал бы забвение прошлому, в целом свете не было бы ни богохульников, ни материалистов, ни атеистов.

Теперь я все сказал, Полина. Что я могу открыть вам такого, чего бы вы не знали; что могу сказать, о чем бы вы не догадались? Мы с вами молоды, богаты, свободны; я могу быть вашим, вы – моей; одно слово от вас, я адресуюсь к вашей матушке – и мы соединены. Если поведение мое, как и склад души, контрастирует с привычками светского общества, простите эти странности и примите меня таким, каков я есть; вы сделаете меня лучше.

Если же, вопреки моей надежде, Полина, какая-нибудь причина, которой я не предвижу, но которая может существовать, заставит вас избегать меня, как вы это делали доныне, – знайте, что все будет бесполезно: я буду преследовать вас везде; меня ничто не привязывает к одному месту; напротив, меня влечет туда, где вы; быть подле вас или следовать за вами – будет впредь единственной моей целью. Я потерял много лет и сто раз подвергал опасности свою жизнь и душу, чтобы достигнуть цели, которая даже не сулила мне счастья.

Прощайте, Полина! Я не угрожаю вам, я вас умоляю; я люблю вас, вы любите меня. Пожалейте же меня и себя».

Невозможно рассказать вам, что происходило в душе моей при чтении этого странного письма; мне казалось, что я вижу одно из тех страшных сновидений, когда, при угрожающей опасности, хочешь бежать, но ноги прирастают к земле, дыхание замирает в груди, а из горла не вырывается никаких звуков. Тогда смертельный страх разрушает сон и приходит пробуждение: сердце готово выскочить из груди, на челе проступает холодный пот.

Но тут мне не от чего было пробуждаться; я не грезила во сне – страшная действительность схватила меня своей могущественной рукой и повлекла за собой. Однако, что нового случилось в моей жизни? В ней явился человек, с которым я едва обменялась взглядом и несколькими словами. Какое он имеет право связывать судьбу свою с моей и говорить со мной, как человек, от которого я завишу, тогда как я не давала ему даже прав друга. Я могу завтра же не смотреть большее на него, не говорить с ним, не знать его. Но нет, я не могу ничего… я слаба… я женщина… я люблю его.

Впрочем, понимала ли я что-нибудь в этом? Было ли чувство, которое испытывала я, любовью? И разве внедряется она в сердце, наполняя его ужасом? Зачем я не сожгла это роковое письмо? Не дала ли я права графу думать, что люблю его, принимая письмо его? Но, впрочем, что я могла сделать? Шум при слугах, при домашних… Нет; но отдать его матушке, сказать ей все, признаться во всем… Но в чем же? В детском страхе? Да и что бы заключила матушка при чтении подобного письма? Она подумала бы, что каким-нибудь словом, движением, взглядом я обнадежила графа. Нет, я никогда не осмелилась бы что-нибудь сказать ей.

Но это письмо? Надо было сжечь его. Я поднесла его к свече, оно загорелось и превратилось в кучку пепла. Потом я быстро разделась, поспешно легла в постель и задула в ту же минуту огонь, чтобы спрятаться от себя, скрыться во мраке ночи. Но сколько я ни закрывала глаз, сколько ни прикладывала руки к своему челу, несмотря на эти двойные преграды, я опять все увидела: казалось, это роковое письмо было написано на стенах моей комнаты. Я прочла его не более одного раза, но оно так глубоко врезалось в мою память, что каждая новая строчка, начертанная невидимой рукой, появлялась, как только предшествующая исчезала; я читала и перечитывала таким образом это письмо десять, двадцать раз – всю ночь. О! Уверяю вас, что между этим состоянием и помешательством небольшое расстояние.

Наконец на рассвете я заснула от усталости. Когда проснулась, было уже поздно. Горничная сказала мне, что к нам приехала госпожа Люсьен вместе с дочерью. Тогда внезапно меня посетила мысль: я расскажу все госпоже Люсьен; она всегда была так мила со мной; у нее я увидела графа, а он друг ее сыну; это самая подходящая поверенная для такой тайны, как моя; само Небо мне ее посылает. В эту минуту дверь комнаты отворилась и показалась госпожа Люсьен. О! Я искренне поверила тогда в Провидение. Я встала с постели и протянула к ней руки, рыдая; она села подле меня.

– Что случилось, дитя мое, – спросила она через минуту, отнимая мои руки от лица, – что с вами?

– О, я очень несчастна! – вскрикнула я.

– Несчастья в вашем возрасте то же, что весенние бури; они проходят скоро, и небо делается чище.

– О! если б вы знали!