Орест Высотский - Николай Гумилев глазами сына

• Название: Николай Гумилев глазами сына
• Автор: Орест Высотский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-235-02568-7

Ядро настоящего сборника составляют впервые публикуемые в полном объеме биографические записки о ярчайшем поэте Серебряного века Николае Гумилеве, составленные его сыном Орестом Высотским, также поэтом, до конца своих дней работавшим над книгой об отце. Вторая часть сборника — это воспоминания о Николае Гумилеве, собранные и прокомментированные известным специалистом по русской поэзии, профессором Айовского университета (США) Вадимом Крейдом. Эти материалы Крейд расположил «сюжетно» — так, чтобы у читателя создалось наиболее полное представление о драматичной и захватывающей биографии поэта, в эпоху крушения империи воспевавшего державное отечество, отважного воина, путешественника, романтика.

Книга иллюстрирована уникальными фотодокументами.

---

Интрига получилась запутанной. Возникает новое препятствие: вдруг открывается, что отец раненого рыцаря был убит отцом сестры Марии, и долг мести препятствует браку влюбленных. Все удручены — «сцена темнеет, сверкает молния, гремит гром и начинается ливень». Но тут появляются странствующие комедианты, промокшие до нитки. Они узнают, в чем причина печали, и Коломбина выступает в защиту любви:

«Христос велел любить!»
Игуменья: «Как сестры и как братья!»
Коломбина: «По всячески и верно без изъятья!»

Обращаясь к рыцарю, комедианты поют:

«Милый дон, что за сон?
Ты ведь юн и влюблен!
Брачного платья мягкий шелк
Забыть поможет тяжелый долг…»

По просьбе кардинала комедианты разыгрывают «Прекрасную Елену»; все опять улаживается. Но в трагедии должны быть яд и кинжал. Появляется тень убитого отца рыцаря и требует отмщения. Рыцарь закалывается кинжалом, Мария принимает яд.

Вся пьеса, разыгранная под руководством Гумилева, представляла собой сплошной шарж: нарочитые выкрики, буйная жестикуляция и соответствующая мимика.

Так закончилось лето, пора было возвращаться в Петербург. На станции Подобино Гумилев, грустно улыбаясь, прочел экспромт:

Грустно мне, что август мокрый
Наших коней расседлал,
Занавешивает окна,
Запирает сеновал.

И садятся в поезд сонный.
Смутно чувствуя покой,
Кто мечтательно-влюбленный,
Кто с разбитой головой.

И к Тебе, великий Боже,
Я с одной мольбой приду:
Сделай так, чтоб было то же
Здесь и в будущем году.

Прощаясь с Верой Неведомской, он вдруг заговорил о том, что грядут большие события, что нас ждет упадок белой расы, тонущей в материализме, восстание желтой и черной рас, и признался: иногда он ясно видит картины и события вне круга теперешней жизни. Они относятся к каким-то давно прошедшим эпохам, и для него дух этих старых времен гораздо ближе того, чем живет современный европеец.

Анна Ивановна присмотрела в Царском Селе и купила двухэтажный дом, увитый диким виноградом. Рядом стоял тоже двухэтажный флигель, а возле дома — небольшой сад и чистенький дворик с клумбой посередине. Верхний этаж занимали Анна Ивановна и ее падчерица Шура с детьми. Внизу разместились сыновья со своими женами. Николай Степанович занимал четыре комнаты. Сразу после большой, пустынной гостиной, с окнами на улицу и во двор, в которой почему-то никто не засиживался, была библиотека с полками по стенам, до потолка заставленными книгами. Книги лежали и на большом овальном столе, стоявшем посреди комнаты, и на широком диване. В следующей комнате с темно-синими обоями стояла кушетка Ахматовой. В третьей, окнами во двор, висели полотна художницы Александры Эстер, ее подарки Гумилеву. В этой комнате была обстановка стиля модерн, во всех остальных стояла старомодная мебель красного дерева, давно потерявшая свой блеск. Наконец, четвертая комната служила рабочим кабинетом Гумилева. Там был большой письменный стол, на нем два портрета в рамках и греческая ваза. Стены закрыты картинами абиссинских мастеров на кустарных тканях, висели браслеты из слоновой кости, дротик, два кинжала, пятнистая шкура гепарда, на ней — два ружья.

Гумилев в письмах обязательно сообщал свой адрес: «Царское Село, Малая, 63 (собственный дом против гимназии)».

В Петербурге опять пошла та же, что и прежде, литературная жизнь: встречи в «Аполлоне», диспуты, столкновения приверженцев разных направлений. Обычно немногословный, в литературных спорах Гумилев высказывался резко, всегда в форме сентенций, не допускающих возражений. В эту осень он особенно часто говорил о стихотворном мастерстве, о том, что еще в Древних Афинах существовали школы поэтов, напоминал слова Делакруа: «Надо неустанно изучать технику своего искусства, чтобы не думать о ней в минуту творчества».

В пылу полемики указывал на промахи даже больших, талантливых поэтов, таких, как Блок, который ради звучности, напевности стиха допускает нарушения синтаксиса и просто пишет нечто невразумительное, вроде: «Не жду я ранних тайн, поверь, они не мне взойдут».

Блок действительно считал, что все решает вдохновение, что поэтическое творчество, идущее из «потусторонних глубин», не нуждается в проверке алгеброй, что истинная поэзия сродни подсознательному лепету и что смутность этого лепета есть признак символизма, постигающего неизъяснимую тайну. А Гумилев находил, что все это просто неряшливость, и с возмущением цитировал блоковскую строчку: «Лошадь храпела на век».

Его все больше очаровывала идея прекрасной ясности, о которой писал Кузмин. И он не находил ничего, принижающего поэзию, в том, что о ней говорят как о ремесле, которое прежде всего требует умения и навыка.

Старые друзья к таким разговорам отнеслись прохладно. Алексей Толстой говорил, что ему просто некогда вести разговоры о теориях; Петр Потемкин перешел сотрудничать в «Сатирикон»; Сергей Ауслендер был занят семейными идеалами, и даже секретарь «Аполлона» Зноско-Боровский заявил о своем уходе из редакции журнала. По сути, это означало, что с «Академией стиха» покончено, да к тому же хозяин «башни», Вячеслав Иванов, вскоре переехал в Москву.

Идея организации Цеха Поэтов всецело овладела Гумилевым, и он вместе с присоединившимся к нему Сергеем Городецким развил бурную деятельность. Формировалась новая группа молодых поэтов. Кроме Гумилева и Городецкого в нее сразу вошли Анна Ахматова, Дмитрий Кузьмин-Караваев и его жена Елизавета Юрьевна. Вскоре появилось пополнение: щуплый, рассеянный и чрезвычайно смешливый Осип Мандельштам, молодой ассириолог и поэт Владимир Шилейко, переводивший с шумерского древний эпос о Гильгамеше. Примкнул к кружку и недавно появившийся в Петербурге Владимир Нарбут, который уже выпустил свой сборник стихов. В столицу Нарбут приехал из далекого степного имения, вел он себя несдержанно. Через несколько месяцев после его появления секретарь «Аполлона» Зноско-Боровский был вызван свидетелем в суд «по делу дворянина Владимира Николаевича Нарбута», который ночью, по дороге из одного ресторана в другой, к восторгу сопровождавшей его компании, оседлал одного из Коней Клодта на Аничковом мосту и избил городового, пытавшегося его утихомирить. Городецкий привел к Гумилеву еще одного поэта — Михаила Зенкевича, большелобого, с русым чубом, падавшим на глаза, живые и пытливые.

20 октября состоялось первое заседание кружка в квартире Городецкого на Фонтанке, 143. Собрались молодые поэты, пригласили и «стариков» — Александра Блока и Сергея Маковского.

Подражая Средневековью, кружок решили назвать Цехом Поэтов: название подчеркивало, что поэзия — ремесло. Решено было, что управлять Цехом должны синдики, как в Средние века называли старейшин; они и будут руководить творчеством членов Цеха. Синдики станут по очереди председательствовать на собраниях, их суждения и замечания надлежало принимать безоговорочно, самим же синдикам делать замечания не полагалось.

На первом заседании синдиками единодушно избрали Гумилева и Городецкого, роль цехового стряпчего (была и такая должность) отвели Дмитрию Кузьмину-Караваеву, секретарем назначили Анну Ахматову — в ее обязанности входило оповещать членов Цеха о днях собраний.

После первого заседания Цеха Блок перестал там бывать, вся эта затея показалась ему чуждой и бессмысленной.

1 ноября Цех собрался у Гумилева в Царском Селе. Фактически Гумилев стал главным руководителем Цеха. Осип Мандельштам говорил: «Гумилев — это наша совесть».

В ту пору в Цехе состояло 26 поэтов, но не все из них разделяли идеи, исповедуемые учредителями. Михаил Лозинский, друживший с Гумилевым, хотя и был членом Цеха, по-прежнему причислял себя к символистам. Впрочем, тогда, в конце 1911 года, еще не было сформулировано новое направление. У Цеха были более скромные задачи — овладеть техникой стиха, поддерживать высокую поэтическую культуру.

Той же осенью при журнале «Аполлон» было организовано книжное издательство, и Гумилев отдал в него подготовленный для печати сборник стихов «Чужое небо».

В литературной среде кипели споры о символизме, кларизме, Цехе Поэтов, футуризме, эгофутуризме. Журналы Петербурга и Москвы были полны взаимных выпадов: одна группа нападала на другую, та тоже не оставалась в долгу. Были поэты, которые самозабвенно отстаивали позиции своего кружка, другие переходили из лагеря в лагерь. Так рождалось новое поэтическое направление — акмеизм.

Новые веяния все отчетливее проявлялись в живописи. Художественные выставки следовали одна за другой, на них соперничали мастера, примыкавшие то к кубизму, то к таким группам, как «Бубновый валет» или «Ослиный хвост».