Сергей Каледин - Черно-белое кино

• Название: Черно-белое кино
• Автор: Сергей Каледин
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-08048

Литературный дебют Сергея Каледина произвел эффект разорвавшейся бомбы: опубликованные «Новым миром» повести «Смиренное кладбище» (1987; одноименный фильм режиссера А. Итыгилова — 1989) и «Стройбат» (1989; поставленный по нему Львом Додиным спектакль «Гаудеамус» посмотрели зрители более 20 стран) закрепили за автором заметное место в истории отечественной литературы, хотя путь их к читателю был долгим и трудным — из-за цензурных препон. Одни критики называли Каледина «очернителем» и «гробокопателем», другие писали, что он открыл «новую волну» жесткой прозы перестроечного времени. «Меня интересовал человек с неразработанным голосовым аппаратом, который сам о себе ни рассказать, ни написать не может», — объяснял писатель, почему героями его становились весьма непривычные персонажи. Эту же линию продолжали и следующие книги Каледина.

В «Черно-белом кино» рассказываются невыдуманные истории невыдуманных людей, с которыми судьба тем или иным образом свела писателя. И рассказываются они в лучших традициях русской классики.

---

Стало скучно. И я утянулся из Москвы на дачу. Оказалось — на ПМЖ.

В родном садовом товариществе «Сокол» оценили мою грамотность, назначив начальником помойки, а также доверили ровнять подъездные пути. Я старался. Но соседний председатель, отставной прапор Вова Заяц, остался недоволен моим служебным рвением, обвинив в краже общественного гравия. Ворую, мол, по ночам, для чего приобрел особую бесшумную тачку на дутых шинах. Недружественные садовые товарищи призвали меня к ответу. Снова началась сухая разборка. Выяснилось, что гравий вроде я не крал, а вот сам Вова втихаря рэкетирует пенсионеров, то бишь отрезает неугодных от привычного водоснабжения, понуждая, под угрозой засухи, подключаться задорого к его персональной незаконно сооруженной артезианской скважине. Но отключил Заяц по недомыслию совсем убогих: ветеранов, инвалидов и даже моего соседа — сверстника Серегу с болезнью Дауна и соответственно — с калонедержанием.

Дачник.

Суд я выиграл, обиженных отстоял, но расположения садовых товарищей не снискал.

Как-то ночью у моего забора шум-гам, собаки орут. Не иначе, думаю, Вова со товарищи, попив вина, ломятся на мою территорию, хотят мне месть учинить. В одних подштанниках с топором в руке выскакиваю под лунный свет. Людей не видать, лишь неместные шавки кого-то остервенело рвут у леса возле поваленного забора. Оказалось, косуля молча билась на земле, запутавшись сломанной ногой в сетке рабице. Пока бегал за кусачками, к добыче подтянулись садовые товарищи с ружьем. А косуля тем временем сама умерла, наверное, от страха.

Утром привычно отправился в лес, нужно лыжню на зиму готовить, бурелом растащить, мостик через канаву сделать.

У пукающего болотца мелькнул белый узенький незнакомый зверек, хвостик на конце черный, будто сажей испачкан… Возле лесного озера с цаплями и утями егеря накрыли поляну для местного зверья — лосей, кабанов, — посеяли бурую ботву типа малорослой кукурузы.

Я уселся на пенек, достал блокнот. Итак, «Почему я живу в деревне»? На днях «Огонек» такой вопрос задал. Стояла поздняя яркая осень, и кровососущая насекомая сволочь не донимала. Но особо не расписался. В кустах послышался хлюп-шлеп, и на белый свет выехал егерь Иван Михалыч, верхами. Поперек седла перевалился не туго набитый комковатый мешок.

— Здорово, Михалыч. Чего мрачный?

— Вот зубы, блин, в Можайске вставил, да, видать, плохо: чихну — выпадают.

Егерь зевнул, передернул плечами, как цыганка, частично крашенная коса, схваченная на затылке резинкой, легла на плечо.

— Соль лосям привез. Кто-то спер. Ты не брал?

— ?..

— Мало ли… На халявку-то… Чего пишем?

— Да вот… почему в деревне живу…

Егерь неторопливо закурил, взвалил мешок на плечо и понес к кормушке. Тяжелые булыжники соли загрохотали в корыте. Но с любопытством не справился.

— Ну и почему? — лениво спросил он. — Жил бы в Москве, как все ваши.

— «Все ваши» — это кто? — насторожился я, привычно подозревая под «вашими» любезных егерю «жидов»…

Помнится, позвал я как-то Михалыча на дачу захмелиться по случаю Пасхи. Православной. Он прискакал уже праздничный, натурально верхом и на участок въехал на коне. Навстречу ему мой отец. Завидев живописного всадника, воскликнул: «Сынок, к тебе гости!» Михалыч опешил, ибо папа мой, подтверждая свою фамилию Беркенгейм, очень уж походил на еврея, а Михалыч, прочитав «Кладбище» и «Стройбат», почитал меня за русского писателя…

— … С вашими, — раздраженно повторил Михалыч с натягом в голосе, обтирая грязного коня пустым мешком, — с поэтами, писателями…

Хотел я ему сказать, что с поэтами, вернее, с поэтессами, я уже пожил и ничего хорошего из этого не получилось, что с писателями лучше не жить, а читать их, а если слушать, то по радио, но обострять ситуацию не стал.

— Ты скажи мне лучше, Вань, кто мне дорогу нынче перебежал: маленький, беленький?..

— Кончик черный?

— Хвостик черный, — кивнул я.

— Горноста-а-й, — равнодушно махнул рукой егерь, недовольно оглядывая коня. — Опять мыть надо, обгадился весь, как эта…

— Погоди, погоди… Горностай, он же на мантиях у царей. Откуда он у нас, леса-то здесь вшивые? Горностая в Сибири Дерсу Узала ловит…

— Кого-о! — возмутился егерь. — У нас здесь леса я тебе дам!.. И экология… Ты вот по лесу тише шастай — собак развелось, лосят гоняют. Молодняк пожрут — за людей примутся. Отстрелять бы — руки не доходят. Тут зверья много. Рысь в прошлом году зашел. А за Рузой ваще волки воют. Ты лучше в Москву к себе ехай.

— В Москве я, Михалыч, глупею…

В сельской жизни тьма преимуществ.

— У-у. — Егерь понимающе кивнул и погладил заворчавшего было коня.

— …В лес войду дурак дураком, — продолжил я. — До Облянищева доплетусь, в копну на поле сяду, на небо посмотрю — рассказ готов. Потом к Таньке чайку попить…

— Жива еще? Ты гляди аккуратней с ней, — перебил меня егерь, раздраженный таким легким заработком. — Сама женьшень пьет для здоровья, а другим, блин, типа поебень-траву варит. Ведьма.

Про Таньку я знал больше Михалыча. Танька до войны сидела по 58-й статье. Коммунистов ненавидела. А на другом конце деревни доживал хромой курносый старикашка, единственный коммунист на всю округу. Дед в свое время вместе с Танькой работал на стекольном заводе в Дорохове; Танька стекло варила, а дед строчил доносы. Написал и на Таньку.

— Ладно, — сказал Михалыч, — я погнал, а ты сиди… думай. А то заезжай завтра — день рождение.

— Сколько тебе?

— Шестьдесят два. Даже шестьдесят три, я ведь сорок первого.

— Значит, шестьдесят четыре.

— А я их не считал.

Сижу, стало быть, думаю. Муравьи из ближнего двухметрового муравейника неагрессивно ползают по мне. Благодать… Надо бы в Москву съездить. А зачем? Что я там забыл?.. Интернет у меня на даче через мобилу берется; канализацию, горячую воду наладил. Чего еще забыл в Москве? Друзей? Да их и в молодости было раз-два, и обчелся, а с годами и те повывелись. Кто разбогател — ума-разума лишились. Как-то один, которого знаю треть века (он конюхом тогда на ипподроме работал, мы с ним, пьяные, ночами по сугробам скакали), пригласил на дачу. Оказалось — трехэтажный особняк с колоннадой, с лифтом, стокилограммовым сенбернаром. Вроде все со вкусом. А в конце застолья повел к себе в кабинет похвалиться портретом главного Вовы работы Никаса Сафронова. Я думал, шутит, дуркует. Нет, всерьез, на голубом глазу.

С бедными друганами обратно беда — там гордыня и зависть. Да и не очень, как выясняется, друзья нужны под старость. Одиночеству мешают. В молодости вот друзья действительно необходимы, тем более в одинаковой бедной молодости, когда вокруг сплошной социализм жалом водит, того и гляди, укусит. А сейчас не то что на дружбу, на приятельство времени жалко.

Раньше в Москву ездил родственников проведать. Теперь их практически не осталось, а сын в Монреале. Нет, радости в Москве, конечно, есть, еще какие — театры, музыкальные кафе, Козел на саксе, живая музыка…

Насчет культурного общения? Для культурного общения книги есть. А чего в магазине не найду, из деревни по интернету закажу. В Москве на дом принесут. Принести-то принесут, но толком ведь в Москве не почитаешь: звонки, суета, мысли как в кофемолке — вжик-вжик — в основном без толку.

На тусовках вертеться — не по возрасту. Хотя, если говорить начистоту, от тусовок какой-никакой прок все-таки есть. Там случаются хохмы, хохмы преобразуются в байки, а байки — золотой запас жизни. Ну, например. В Париже после премьеры «Гаудеамуса» Льва Додина (по «Стройбату») на банкете я безуспешно искал Анастасию Вертинскую, чтобы поблагодарить ее за участие в судьбе спектакля. Ношусь между красивых теток, ну нет Вертинской, хоть ты что! Подруливаю к роскошной даме: «Вы не видели Вертинскую?» Дама участливо пошарила раскосыми глазами по залу: «Во-он она». Вертинскую я тогда так и не нашел. Позже выяснилось, что про Вертинскую у Вертинской и спрашивал. Через год на другой тусовке подошел к ней извиниться за парижское недоразумение. Извинился. Оказалось — перед Ларисой Удовиченко. Не-е-т, пора гусей пасти и о Боге думать.

Кстати, о Боге. Пристрастил меня к Богу Мень. Не лично, к сожалению, заочно. А купить Меня оказалось докукой: в какую церковь ни ткнусь — везде отлуп: Менем не торгуем. Еле нашел — у Космы и Дамиана. И теперь стал лучше понимать Веру Борисовну Бахматову. Вера Борисовна была неграмотной, но каждое утро раскрывала Евангелие, закрывала глаза и читала на память. Все просила меня покреститься. Креститься я воздержался, а Бога с ее помощью полюбил. До такой степени, что весной собираюсь в Польшу, поглядеть, как тамошние попы солидарно с Папой коммунизм в одночасье порешили. Казалось бы, Папа совсем был не героический: чахлый, стреляный, на ладан дышал, а поди ж ты! Чего ж у нас-то все так прискорбно получается. Хотя, что лукавить, дело-то ясное: Папа окормлял всех поляков, а у нас Александр Мень только интеллигенцию успел наставить, а до народа не добрался — замочили предусмотрительно.