Петер Вайдхаас - И обратил свой гнев в книжную пыль...

• Название: И обратил свой гнев в книжную пыль...
• Автор: Петер Вайдхаас
• Издательство: АСТ-ПРЕСС КНИГА
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-462-00086-3

Петер Вайдхаас в книжном мире — легендарная личность. Двадцать пять лет он были директором Франкфуртской книжной ярмарки, самой крупной в мире, куда ежегодно съезжаются издатели из всех стран, где задается тон моде и определяется направление в развитии книжной индустрии.

Но самое главное, Петер Вайдхаас — это незаурядная личность, человек кипучей энергии и страстного темперамента. Его рассказ о своей бурной жизни, о сложном пути становления, о поездках по разным странам и встречах с интересными людьми — по-настоящему увлекательное чтение, которое доставит искреннее удовольствие любому, даже самому взыскательному читателю.

---

В эти годы я снова и снова удирал от провинциального убожества маленького городка Мюльхайма-на-Руре, где прошла большая часть моих школьных лет и где я познал те главнейшие лживые клише и постулаты «фатерланда», против которых всегда потом восставал. Как только первые весенние ветры начинали продувать улицы этого спокойного и невозмутимого городка, я не мог усидеть на месте. И уже стоял за городом на автобане, чаще всего на выезде в южном направлении, с гитарой в руках, рюкзаком за спиной и фыркающим и бьющим копытом воображаемым белым конем в голове, полной романтических иллюзий.

Поначалу это было спонтанное желание просто убежать куда глаза глядят, но чтение дневников и прозы Франца Кафки не прошло для меня бесследно, и постепенно я отчетливо понял, что обращает меня в бегство: отсутствие отца как примера для подражания и общий дефицит подлинных, спасительных авторитетов. То, что предлагалось взамен, — учителя, священник, мораль «так-не-следует-поступать», а «следует-так», речи горе-политиков, неизменный круг тем в разговорах родителей за «своим» столиком в ресторанчике за углом — все это были мнимые авторитеты, не находившие отклика ни в моей душе, ни в душах моих сверстников, к тому же давно уже затрепанные и насквозь лживые. Поколение старших опиралось на повиновение, на выхолощенные общественные устои, в которые практически давно уже никто из них не верил, поскольку историческое развитие довело все до полного абсурда.

В 1952 году я написал небольшой рождественский рассказ о бедном Нахтигале (Соловей), в котором и сегодня отчетливо ощущаю настроение и атмосферу тех мюльхаймских дней. Был сочельник, я с тоской смотрел из окна своей комнаты на оживленную, украшенную к Рождеству множеством золоченых звезд и перевитых красными лентами елочных венков, ярко освещенную и мокрую от дождя торговую улицу. Это было время, когда на Рождество зажигали свечи в память о «наших братьях и сестрах» в другой части Германии.

И тут я увидел среди суетливо спешащих людей пьяного. Он шатался из стороны в сторону, прислонялся, чтобы передохнуть, к витринам магазинов, не мог удержаться на ногах, падал, поскальзываясь на мокром асфальте, снова поднимался, заговаривал с пробегавшими мимо прохожими, но пожинал только отрицательные кивки головой. Никто из них даже не попытался замедлить ради него свой бег. Я взял карандаш и написал:

рождественская ночь нахтигаля

он сделал несколько больших шагов, потом еще три
семенящих
и уперся рукой в оконную раму витрины.
какой-то прохожий остановился, с тревогой поглядел на него,
покачал головой и пошел дальше — в сочельник и пьяный! —
но потом снова задержался и даже дважды оглянулся.
нахтигаль стоял упершись лбом в витринное стекло,
слегка скособочившись, готовый упасть в любую минуту.
прохожий сделал несколько шагов назад, но только
несколько,
и крикнул оттуда, чуть подавшись вперед,
словно перегнувшись через невидимый барьер:
не может ли он чем-нибудь помочь ему и что с ним такое?

нахтигаль повернул немного голову по-птичьи вбок
и, не меняя своего положения,
с удивлением, но благодарно смотрел на вопрошавшего:
это был пожилой господин, все еще ожидавший
с некоторым страхом ответа — на расстоянии и в согбенной позе.
нахтигаль глядел на него снизу вверх:
гамаши на сверкающих лаком штиблетах,
темное пальто с большими пуговицами
и толстым меховым воротником и никакой шляпы.

нахтигаль испугался — лысина господина,
стоявшего согнувшись,
сияла навстречу ему во всем своем великолепии.
нахтигаль мгновенно ощутил беспокойство,
как бы этот ласковый пожилой господин не простудился,
и потому спросил его:
— а ваша лысина не мерзнет?
одним рывком старик выпрямился, вскинул трость,
которую нахтигаль даже не заметил,
и удалился, что-то невнятно бормоча себе под нос,
ветер донес до ушей нахтигаля
только отдельные невнятные обрывки слов вроде
Германия, Рождество, свиньи.

прохожий больше не оглянулся, а то бы увидел,
как пьяный шалопай, так он обругал его в сердцах,
медленно сполз по витрине вниз и, рыдая, остался стоять
на коленях.

какое-то время нахтигаль так и стоял — на коленях.
он тупо не ощущал холода, не чувствовал его больше,
а холод уже пронизал его кости и тело
и парализовал ноги,
и теперь ему было уже хорошо и приятно,
он словно лежал на теплой мягкой подушке.
но сердце его еще пламенно горело —
так думал он, глядя на трепещущее пламя горящих в окнах свечей
и на зажженные на елках огни.
пламенно, пламенно пела его душа,
и затуманенным взором он вдруг увидел загоревшуюся елку,
и дом заполыхал, и город, и весь земной шар —
все горело и пламенело.
он ликовал: мир полыхал в ярких языках пламени.
он попробовал подняться —
ноги не слушались его.
он упал, но снова чуть выпрямился,
хотел вскочить и ликующе запеть, словно соловей.
но тут вдруг перед ним выросла фигура
и кто-то обнял его за плечи.

нахтигаль, только что собиравшийся выпрямиться,
замер, не двигаясь.
— почему ты так ненавидишь, нахтигаль? —
спросил строгий женский голос.
нахтигаль опять опустился на колени.
— почему ты так ненавидишь? — настаивал голос.
нахтигаль готов был заплакать,
но слез больше не было.
он хотел убежать, но ноги не слушались его.
— почему ты так ненавидишь и именно в эту ночь?
нахтигаль извивался, как под градом ударов.
потом он взглянул на женщину снизу вверх,
но не смог разобрать ее лица,
оно скрывалось за слепящим светом фонаря,
тот, глядя с этого ракурса,
светил как раз из-за ее головы,
из яркого снопа лучей опять раздался голос,
на сей раз более мягкий, ласковый и женственный:
— ну почему, скажи мне, будь добр,
почему ты так ненавидишь?

нахтигаль закрыл лицо руками и,
словно испытывая бесконечное освобождение, закричал:
— потому что я должен, я должен ненавидеть,
чтобы не околеть,
потому что… потому что я… —
он хрипел и протягивал к ней руки,
но женщина — теперь он видел, что это еще юная девушка,
на плечи ей падают длинные распущенные белокурые волосы,
стала отступать шаг за шагом назад,
все быстрее и наконец вовсе отвернулась,
когда же нахтигаль с раскрытыми объятиями
пополз за ней на коленях,
она убежала прочь.
нахтигаль еще успел заметить, что под мышкой у нее
сборник псалмов
и что во время бега она раскидывает в стороны ноги,
и он подумал:
ах, какие красивые были у нее ноги.

нахтигаль встал, он долго раздумывал,
не ангел ли его посетил,
а он напугал его своим мрачным неприветливым видом,
своей нищетой, казавшейся теперь смехотворной и ему.
он вспугнул ангела, и тот исчез
так же тихо, как и пришел.
нахтигаль неотрывно смотрел на угол улицы,
где исчез его ангел.
глубокое раскаяние охватило его:
что за мрачный у меня характер,
что за жалкий я человек.
он отряхнул брюки, одернул пиджак
и набрал полную грудь воздуха.
ко мне приходил ангел,
сегодня, в Рождественскую ночь,
все люди радуются сегодня,
вот и ко мне пришел ангел,
чтобы и я возрадовался.
он сунул руки в карманы брюк
и побрел вверх по улице.
он, правда, не забыл, что вспугнул ангела,
но запрещал себе думать об этом,
а кроме того, убеждал он себя,
ангелы — существа милосердные.
нахтигаль дошел до церкви,
пожалуй, я зайду, сказал он себе,
ангелы часто живут в этих домах.
он надавил на тяжелую чугунную ручку двери,
но дверь была заперта.
нахтигаль понимающе кивнул — ангелы уже спят.
он присел у порога, он улыбался
и думал о своем ангеле,
в какой-то момент он глубоко и счастливо вздохнул
и уснул.
во сне он слышал чудесную, нежную, сладкую музыку.
вот дверь, перед которой он сидел, растворилась,
и появился его ангел.
радостного тебе Рождества, приветствовал его ангел.
радостного, радостного, пропел соловьем нахтигаль
и протянул ладони.
ангел склонился над ним, взял его за руку
и ввел за собой в дверь, перед которой он ждал,
в бесконечную, тепло и уютно укутывающую темень.

Но случилось так, что первыми людьми,
проходившими утром следующего дня мимо церковного портала,
оказались
упитанный господин в черных лаковых штиблетах с гамашами
и зимнем пальто с меховым воротником
и с сияющей лысиной, не прикрытой, как ни странно,
на лютом морозе никакой шляпой,
и его восемнадцатилетняя дочь —
милое, кроткое, белокурое создание.
они задержались на мгновение перед окоченевшим трупом соловья
нахтигаля,
протягивавшего к ним с улыбкой руки,
наморщили лбы,
и, хотя все соседи без устали рассказывали про них,
как они всегда готовы помочь другим и как жертвуют собой,
они поспешно продолжили свой путь дальше.

Да, мне явно недоставало истинного авторитета. Трудности восстановления хозяйства в послевоенное время, требовавшие от поколения отцов полной отдачи сил, привели к тому, что подрастающие юнцы были предоставлены самим себе. Мы беспомощно озирались, потеряв ориентиры, а все, что происходило в обществе вокруг нас, внушало нам отвращение.