Лайош Мештерхази - Свидетельство

• Название: Свидетельство
• Автор: Лайош Мештерхази
• Издательство: Правда
• Жанр: О войне
• Год: 1983

Лайош Мештерхази, писатель-коммунист, написал роман о Будапеште. Автор рассказывает о родном городе военных лет, о его освобождении советскими войсками от господства гитлеровцев, о первых днях мира.

---

— Вы говорите: с явлением?

— А как же иначе? Конечно!

— Значит, вы считаете, что мне следует явиться?

Поллак удивился.

— Куда явиться? Куда?

— Видите ли… — Коротышка Мур придвинул табурет к Поллаку. — Я ведь зачем пришел к господину Хайду? Эвакуируется наш правительственный комиссариат. Не знаю, известно ли это вам, но я служу в правительственном комиссариате по снабжению. Референтом… На днях часть нашего учреждения эвакуируется на запад, а другая — остается здесь. И завтра я должен сказать, еду я или остаюсь… Вот я и пришел к господину Хайду — что он посоветует.

— В таких делах разве можно давать советы, господин Мур? — вмешался Хайду, видя, что Поллак, готовясь к дальнейшим разглагольствованиям, уже впился глазами в коротышку. — Как можно в таких делах советовать?!

Мур с отчаянием посмотрел на него.

— И все же… я хотел бы слышать ваше мнение. Потому что ведь я… — Он беспомощно развел руками. — Ну, что, что мне делать? Бросить квартиру «на поток и разорение»? Или остаться самому? И очутиться на территории военных действий? С семьей, с тремя дочерьми? Все же…

Он посмотрел на Хайду, затем снова на Поллака. Сапожник пожал плечами и — то ли иронически, то ли сочувственно — усмехнулся.

— Что же я стану вам советовать, господин Мур, когда вы все равно поступите так, как вам прикажет ваше начальство? Что вы еще можете сделать?

— Нет, ведь половина служащих останется здесь! Я же сказал… Но завтра нужно дать окончательный ответ, кто хочет остаться, кто — нет.

Поллаку удалось наконец нащупать под табуретом сброшенный свой ботинок. Он осторожно, все там же, под табуретом, всунул в него ногу и поднялся.

— А я говорю вам: идите! — тыча указательным пальцем в воздух, начал он. — И не берите с собой ничего, кроме ночной сорочки, полотенца, мыла да зубной щетки. Почувствуйте хоть раз, что такое нагая, ничем не прикрытая жизнь. Пусть наконец и у вас возникнут в подлинном своем виде «экзистенциальные проблемы». В вас сразу же рассеются чиновничьи туманные грезы, изменится самосознание. Изменится? О нет! Родится заново!

Коротышка Мур тоже поднялся и, смущенно переминаясь с ноги на ногу, переспросил:

Самосознание, сказали вы? Я всегда говорил: edere, deinde philosophare…[15] Уверяю вас, что это так, это еще римляне утверждали.

— Вот именно! — ухватился за мысль Лайош Поллак. — Именно! А уж когда дойдете до того, что вам и есть будет нечего, тогда-то вы и переменитесь! А сейчас? Сейчас вы, конечно, прикованы, словно раб к колеснице, к своей мебели на три комнаты да к фарфору… Ведь есть у вас сервиз на шесть персон?

— На двенадцать. С рук взял. Недостает только двух глубоких тарелок и у соусницы отбита ручка. По дешевке достался… А так, разве может человек нашего достатка позволить себе настоящий чешский фарфор.

— Ну, видите? Об этом я как раз и говорю! А вот когда дойдете вы до жизни такой, что будете из грязи подбирать выброшенные кем-то заплесневелые корки, когда корки эти покажутся вам бесценным сокровищем, когда вы до того уже докатитесь, что станете торговать телом дочерей своих и жены…

— О, прошу вас! Что вы говорите…

…вот тогда-то ваше самосознание и освободится от всякого мусора, — неистовствовал Поллак, и каждое его слово секло, словно кнут. — Эта буря выметет дочиста все, вплоть до подсознательного! И только тогда познаете вы исконную истину: что есть человек? А он — ничто, он — песчинка, самое слабое существо изо всех на земле. Но много людей вместе, объединенные, организованные, — это величайшая сила в мире! Тогда, и только тогда, в вас родится новый человек.

Мур стоял, смущенно глядя на Поллака, бормотал, словно оправдываясь:

— Да, конечно. Я тоже вот так иногда… Вы не подумайте, что, ежели человек не говорит и у него на шее семья, три дочери… У него тоже могут быть глубокие мысли. У меня, сударь, даже «Жизнь пчел» Метерлинка есть. Но мне уже пора. Да и вас, я вижу, задержал… Прошу прощения!.. Очень был счастлив познакомиться с вами, — попрощался он с Поллаком. Затем протянул руку Хайду. — Прошу извинить, если помешал. Так что же вы посоветуете, господин Хайду? Как бы вы поступили на моем месте?

Хайду пожал плечами.

— Повремените до завтра, господин Мур, утро вечера мудренее. Так ли решите, эдак ли — везде свои опасности есть. В таком деле советы давать не годится. Подумайте лучше сами до завтра…

— Ярко выраженная чиновничья психология, — прищелкнул пальцами Поллак. — Стопроцентный мелкий чиновник.

Хайду зло отмахнулся.

— И чего вы ввязались с ним в эту дискуссию? Чего вы хотите от него! Сами ведь слышали — чиновник. Пора бы знать, каковы они все. Счастье еще, что он…

— Вот именно! — У Поллака сверкнули глаза. — Именно, все они такие! Весь город; вся Европа — все такие! Поэтому я и жду прихода русских. От них, и только от них жду я нового мира! Сегодня русские — раненый зверь. Он уничтожит все, как пожар, камня на камне не оставит после себя! А нам именно это и нужно! Ну, что могли бы принести с собой англичане, американцы? Коктейли, чаепития в пять часов вечера, преклонение перед греческими и римскими формами, Шекспира? Вонючие, зараженные всеми пороками тысячелетий помои, именуемые европейской культурой? Не-е-ет! Даже за жерлами гитлеровских пушек стоит все та же классическая колоннада Feldherrnhalle[16]!.. А здесь нужно полное уничтожение, дочиста! Да поможет нам огонь, ураган освободиться от скверны, даже если при этом мы сами все сойдем с ума! Освободиться, хотя бы вместе с коростой пришлось содрать и шкуру…

Надевая ботинки — тайком от Мура, — Поллак не мог завязать шнурков и теперь ходил по комнате, странно шаркая.

— На пустыре, посыпанном солью, будем строить новое. А не латать да перекраивать старье… Вот в чем суть!

Неожиданно он остановился, и в единый миг все его вдохновение улетучилось: он вспомнил, что ему нужно где-то провести ночь.

— Коллега Хайду, вы сказали, что…

Однако Хайду уже не слушал его. Из передней до него долетели голоса — женский и мужской. Вернулась жена, а с нею — пожилой, сутулый мужчина в очках с проволочной оправой.

— Здравствуй, Янош! — поспешил ему навстречу сапожник. — Подожди минутку! Посиди там в комнате, я сейчас.

Он притворил дверь, ведущую из мастерской в квартиру, и с сожалением на лице повернулся к Поллаку.

— Видите, что у меня тут творится? Здесь вам оставаться никак нельзя, каждую минуту кто-нибудь да приходит. А вы к тому же не умеете держать язык за зубами… Дворник у нас — нилашист… Нет, у меня вам нельзя остаться!

Поллак переменился в лице.

— На улицу выбрасываете, коллега Хайду? В такое время… Мне бы хоть какое-нибудь… хоть какое-нибудь местечко… И я не издам больше ни звука. Я ведь и сейчас только потому, что… Я же не сказал ничего такого. Ну что я сказал? — В голосе его была уже мольба. — Вы не выбросите меня на улицу, коллега Хайду!..

Сапожник поскреб подбородок.

— В какую-нибудь пекарню, говорите?

— Да-да! Да. — У Поллака заблестели глаза. — Наверняка у вас есть знакомые. Потому я и пришел к вам.

— Есть-то есть… Да только… выйдет ли что? Ну ладно, попытаемся! Это недалеко отсюда. На улице Марвань… Пекарня Франка… Если на работу и не возьмет, то хоть прибежище на несколько дней даст.

— Вы напишете ему? Ну хоть два-три слова?!

— Писать? Вы с ума сошли! Теперь не пишут! Скажите, что я прислал, передайте от меня привет. Да вы не бойтесь, все будет в порядке. Главное — не трусить! Пушки гремят уже под самым Будапештом! Пушки ваших русских, так чего же вы еще хотите?!

— Бояться? — раздраженно наморщил лоб Поллак. — Это не страх. Это нечто другое. Страх мне неведом, коллега Хайду. Меня проверяли психоаналитики. Слышали о таких? Словом: улица Марвань, Франк. Как вы думаете… если я пойду кружным путем, по маленьким улицам, не остановят меня патрули?..

Янош Стричко с большой неохотой согласился на деловое предложение сапожника.

Стричко стукнуло недавно сорок семь, но выглядел он на все шестьдесят: у него было такое квелое лицо, что казалось, он только что вышел на свободу после долгих лет тюрьмы. Вся жизнь Стричко прошла в сумрачной мастерской, приютившейся в старом двухэтажном домишке на площади Кристины. День-деньской, всегда при свете лампы, чинил он без устали часы всей округи — карманные, ручные, будильники, а еще — ветхие стенные часы с мудреными механизмами, каких немало было в старинных домах в Крепости и на площади Кристины.

И разбирался в них изо всех часовщиков столицы один только Янош Стричко.

Передняя часть его мастерской была отведена под магазин. Здесь, под стеклом прилавка, лежало в выдвижных ящиках несколько пар часов — большей частью очень подержанных и чиненных-перечиненных. Они достались часовщику за несколько пенгё, или в счет платы за ремонт других часов, или, наконец, были сданы владельцами на комиссию. Еще были на витрине украшения: дешевые ювелирные изделия, позолоченные кольца, самоцветы, «бриллианты» из стекла. На всей витрине не нашлось бы и трех действительно стоящих вещичек. Люди, собиравшиеся купить драгоценности, редко забредали к Яношу Стричко. Они шли на улицу Ваци.