Николай Японский - Дневники св. Николая Японского. Том Ι

• Название: Дневники св. Николая Японского. Том Ι
• Автор: Николай Японский
• Издательство: "Гиперион"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: ISBN 5-89332-090-5 ISBN 5-89332-091-3 (1 т.)

Настоящее пятитомное издание представляет собой первую полную публикацию огромного дневника, который на протяжении всей своей жизни вел основатель русской Православной миссии в Японии архиепископ Николай Японский (1836–1912). Приехав в Японию в возрасте 24 лет, о. Николай в течение пятидесяти лет занимался миссионерской деятельностью. Им были основаны семинария, школы богословия, иконописная мастерская. В совершенстве изучив японский язык, он перевел для своих прихожан–японцев Священное Писание. Когда он скончался, японская православная община насчитывала 34000 человек, и это его прямая заслуга. Помимо миссионерской деятельности о. Николай проявил себя и как незаурядный ученый, оставивший в своих дневниках уникальные этнографические материалы о Японии, зафиксированные им во время своих многочисленных путешествий по стране — от деревни к деревне, где жила его паства. В Японии отец Николай пользовался и пользуется необычайной известностью, а его заслуги — всенародным признанием. Интерес к нему появился и в России, особенно после его канонизации русской Православной церковью (10 апреля 1970 г.).

Первый том дневников охватывает период с 1870 по 1880 гг.

Под редакцией Кэнноскэ Накамура

Исходный pdf - http://mirknig.com/knigi/religiya/1181616647-dnevniki-sv-nikolaya-yaponskogotom-1.html

---

21 генваря 1880. Понедельник

Утром назначено было идти в Знаменскую Церковь за пожертвованными вещами, но получил записку от протоиерея Василия Ивановича Барсова, что сегодня староста и причт не могут принять. Целый день проскучал, сидя дома, так как сделалась совершенная оттепель и в шубе Ивана Ивановича трудно выходить, камлотка [28] же у него арестована. Нанял прогоняемого Андрея в слуги, пока здесь, и вечером послал его на Васильевский остров за камлотовой рясой и шляпой; Иван Иванович прислал и свою драповую и строго наказывает беречься именно в это время выходить легко одетым. Вечером поехал к Феодору Николаевичу. Дорогой на санках по камням едва добрался до Инженерного замка; извозчик должен был идти у саней, подгоняя лошадь. Федор Николаевич поздравлял с орденом; Иван Васильевич Рождественский рассказывал ему, что Император едва согласился: «Отчего же не четвертой степени?» И только, когда объяснили. — мол, скоро архиереем, — подписал. Федор Николаевич наказывает еще пять десятилетий прослужить. Не в меру! При возвращении он завел меня на Моховой в часовню Череменецкого монастыря, откуда обещались пожертвовать облачений. Восьмидесятилетний о. игумен Никодим ласково обещались жертвовать, и тут же о. игумен указал две иконы, которые отдает. Он хлопочет об увольнении его от игуменства за старостию, так как память ослабела, говорит; впрочем, очень добрый старец с светлыми умными глазами.

22 генваря 1880. Вторник

Утром написал письмо к Щурупову, соглашаясь дать семьсот пятьдесят рублей за план. Пришлось нарваться на человека! Только благодаря вчерашним советам Федора Николаевича и под влиянием прочитанной затем сцены из «Одиссея», как он укротил свой гнев при виде беспутных служанок, отправлявшихся на свидание с женихами, я осилил себя и написал ласковую записку после грубостей архитектора.

B 10–м часу вечера. Письмо с приложением рисунков храма не было отослано тотчас же только потому, что Андрей куда–то отлучился. Вдруг является Щурупов — мягкий, ласковый по–прежнему, и волнующийся. «Прошу шестьсот пятьдесят рублей, не хочу стать наравне с каким–нибудь учеником». — «Согласен, но зачем вы прошлый раз так нерезонно рассердились? Я имел такое же право желать исполнения заказа дешевле, как вы ценить свой труд дороже (из вчерашнего наставления о. Феодора)». Щурупов рассыпался в уверениях, что он вовсе не сердится, что у него такой способ говорить, и предложил написать условие, то есть то, чего я сам хотел от него как–нибудь добиться. Я дал ему бумаги и усадил за письменный стол, предварительно удалив копию с письма к нему. Он написал безграмотный контракт, но в нем ясно прописано, что он должен сделать все детали и рисунки иконостасов. Я дал ему сто пятьдесят рублей задатку; контракт с его подписью остался у меня, а я спишу копию и с моею подписью отошлю к нему, что уже и исполнено. Таким образом сто рублей, висевшие на волоске, сбережены. Видно, что Щурупов боится Митрополита, то есть чрез него потерять в будущем возможность рисовать планы для духовенства. — Андрей захотел отправиться домой, чтобы отдохнуть и поправиться здоровьем; действительно, он истомился, как видно, на трудной службе многим господам. Я уволил его. — В половине первого часа пришел о. Иосиф, цензор, чтобы отправиться вместе посмотреть некоторые богоугодные заведения, к которым он близок, как член или как участвовавший при основании. При выходе столкнулись с бароном Романом Романовичем Розеном, на днях приехавшим в отпуск из Японии. Весьма приятно было встретиться с японским знакомым. Вернувшись в комнату, полчаса превесело проболтали. Он уже представился Государю; говорил, что утомляется на балах, живет в Hotel de France на Большой Морской, ездит в отличной карете; в Японию, кажется, не очень хочет. — Когда еще сидели, пришел посол от Великой Княгини Екатерины Михайловны с приглашением сегодня на обед к ней в шесть с четвертью часа. — С о. Иосифом прежде всего отправились в приют «Святого мученика Мефодия Патарского» на Песках. Приют начался лет десять тому назад, почти незаметно: один добрый чиновник, по имени Мефодий, стал принимать к себе бесприютных девочек, которые прежде просто прислуживали ему, а он их одевал и учил. Девочек стало собираться больше, а Мефодий, постепенно увлекаемый своим добрым делом, пожертвовал всем своим состоянием на приобретение участка земли, построение на нем каменного дома с Церковию и разведение сада. Когда все это было заведено, Мефодий подарил свой приют Великой Княгине Александре Петровне, которая в настоящее время и есть главная попечительница его. Теперь в приюте живут тридцать пять девочек и приходят мальчиков и девочек до пятидесяти. Принимаются в приют дети самые бедные, без различия состояний, имеет право принимать сама Великая Княгиня; приходящих принимает ближайшая начальница — Мещерская, которая нам показывала приют (Мещерская сама вдова; сын и дочь ее живут при ней и ходят в гимназию). Встают дети в половине седьмого, через полчаса молитва и чай; приходящим дается сбитень; они остаются здесь на целый день и кормятся обедом. На детей, живущих в приюте, расходуется в сутки на пищу тринадцать копеек. Но значительную часть провизии жертвуют случайные благотворители, так что из кассы приюта в сутки выходит на девочку не более восьми копеек. Приходящих в сутки положено расходовать, кажется, по три копейки. Приходят все крайне бедные. По правилу положено, чтобы приходящие все были чистые и чистенько одеты; а иной придет грязный. «Отчего?» — «Воды дома нет». — Ему дадут мыла и воды, и он вымоется здесь. Приют уже начинает процветать. Мещерская, видимо, с радостию рассказывала, что за прошлый год уже триста пятьдесят рублей заработано девочками шитьем белья, метками платья (и я заказал себе пометить буквою «Н» дюжину платков, которые просил их же и купить). Деньги заработанные оставляются — и после, при выходе из приюта, девочки получат свою часть. В год расходуется на содержание приюта до пяти тысяч рублей, считая тут жалованье начальницы четыреста рублей в год и учительниц по пятнадцать рублей в месяц. Из учительниц одна в самом младшем классе, краснощекая серьезная девушка лет семнадцати, уже из воспитанниц самого приюта. Она же и регентша. Прежде всего нас повели в Церковь по лестнице, уставленной горшками с зеленью. Церковь чистенькая и светлая; народу дозволено приходить молиться, и потому священник и диакон за службу довольствуются доходами, не имея нужды в плате от приюта. Когда мы вошли в Церковь, на хорах раздалось пение: «Достойно есть» входного; пели очень стройно, голоса — чистые и прекрасные, особенно сопрано. Затем пропели концерт и многая лета. В алтаре над жертвенником, на каменной доске, просьба Мефодия — молиться о нем. Против Церкви, во втором этаже, спальни детей, очень чистые; почти над каждой койкой образок — собственность девочки. Там же фортепьяно, пожертвованное кем–то, в углу комнатка, крошечная, — учительницы — бывшей здешней пансионерки; Мещерская рассказывала, что она очень рада этой своей комнатке. Отсюда я зашел на хоры к певицам; в это время они неудачно начали «многая лета», — я просил их окончить петь; но регентша, как видно, не желала кончить так неудачно, переназначила тон, и пошло хорошо; я дал два рубля певчим. — Повели потом осматривать классы. Когда мы еще входили в приют, для детей был отдых и слышалось их пение какой–то песенки и шум. Теперь все чинно сидели по классам; приходящие и пансионерки, мальчики и девочки все вместе; всех классов четыре; начали осматривать с младшего; в двух первых спрашивали Священную Историю; бойко рассказывают с рассказов учительниц; лишь только один запнется, как многие другие поднимают руки, чтобы показать, что они знают и готовы отвечать; в третьем — арифметику — раздробление; в четвертом — более взрослые девочки занимались рукоделием: одна шила на ручной швейной машинке; есть у них и большая, чтобы вертеть колесо ногой, но доктора запретили употребление ее, как вредное для развития организма; другая обрубала платки, третья шила шелковое платье. Начальница с гордостию сказала, что им заказывают уже и подвенечные платья — должно быть, это и есть. Потом видели кухню, еще помещение учительницы (другие учительницы — приходящие) и, наконец, зашли в комнаты начальницы, где угостили нас чаем; у нее две комнаты — приемная, она же и кабинет; на столе приходо–расходная книга, — и спальня, где кровати для нее и сына. Из девочек назначаются две дежурные, которые в спальнях, когда встанут и уберут свои койки, везде обметают пыль, а в кухне приучаются и помогают стряпать; у них платьица другого цвета и с короткими рукавами для удобства при работе. Великая Княгиня, когда здорова была, часто приезжала в приют и совершенно матерински обращалась с детьми; теперь недавно она прислала в приют девочку — двухлетнюю, которую тут же и видели мы. На Елку, бывшую в Рождество, разные благотворители надавали больше трехсот рублей; и дети все получили платье, обувь и много конфект; дети приводили своих маленьких гостей, так что яблоку негде было упасть в приюте, — и все были очень счастливы. — Дети гурьбой проводили нас из приюта. — Отсюда поехали на Петербургскую сторону осматривать Марьинский приют Красного Креста, — куда принимаются дети убитых в минувшую войну офицеров. Он под покровительством Великого Князя Сергея Александровича; главной же начальницей Софья Ильинишна Ермакова. Ее тоже застали в приюте, и никогда не забыть мне чувств при виде всех этих крошек — мальчиков и девочек, детей наших павших героев. У каждого последняя мысль, верно, была об остающихся сиротах, — и вот здесь они призрены и воспитываются. И как же заботятся о них! Везде такая чистота, изящество; пища такая хорошая; при нас они обедали вместе с своими воспитательницами; показывали наперерыв свои тетрадки, пели «Боже, Царя Храни!» и разные детские песенки вроде: «Ох, батюшка, не могу», «Петушок, Золотой Гребешок»; двое пели привезенную из дому песню «О воле». Трогательны рассказы Ермаковой о детях, как они исправляются, — о двух малютках Оглоблиных из Смоленска, детях капитана, привезенных матерью — один был точно дикарем, — теперь как все. Двое из детей приготовляются уже к поступлению в военную гимназию. Прочие все такие малыши; но как стройно поют! И трехлетние, пища, точно комары, поют очень правильно, — учатся петь под фортепьяно; показывали еще комнатную гимнастику; казачка Варя (из Ростова–на–Дону), черноглазая девочка лет восьми, была образцовой. — Дай Бог процветания этому приюту. В высшей степени отрадно видеть, что дети людей, умерших за Отечество, не бросаются на произвол судьбы. — Оттуда нужно было спешить домой, чтобы не опоздать на обед к Великой Княгине; но о. Иосиф убедил на пять минут заехать в «Приют Благотворительного Общества в приходе Святого Владимира». Дети пропели; всех человек шестнадцать, приют только что устроен; назначенье — ремесленное; дети дали на память коробку их работы и книжку их переплета с надписями. Дал один рубль. — По приезде домой, наскоро переодевшись, отправился к Великой Княгине. Кажется, минута в минуту поспел в четверть седьмого. Были еще барон Остен–Сакен, Саблер, сын Княгини — младший, дочь и какая–то дама и еще в золотых эполетах кто–то; застал всех уже за закуской. Великая Княгиня встретила очень приветливо, сама подала тарелку и предложила икры; обед весь был постный и, конечно, превосходный, блюд в семь; но мне едва удавалось отведывать каждого блюда — нужно было удовлетворять вопросам; рассказал о Хидеёси, о харакири, на вопрос Княжны — мягки ли японцы и прочие. После обеда барон Остен–Сакен прочел немецкие стихи, поданные ему Княгиней; все похвалили, а я похлопал глазами. Княгиня спрашивала, много ли жертвуют на храм, — сказал — совсем мало. Должно быть, собирается сама пожертвовать, при прощанье сказала, что до отъезда в Японию еще увидимся. Сидели после обеда в Красной Гостиной, обитой шелком, на стене большая картина Архангела Михаила, освещенная двумя лампами. Княжна, по–видимому, очень простая и милая; Князь — молодой офицер, серьезно высматривающий. Минут тридцать пять [спустя] после обеда княгиня, княжна и князь, вставши и раскланявшись, ушли к себе. За обедом мне пришлось сидеть по правую руку княгини, между ею и княжной. В разговоре все время держались русского языка.