Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

• Название: Тихий гром. Книги первая и вторая
• Автор: Петр Смычагин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Действие романа челябинского писателя Петра Смычагина происходит после революции 1905 года на землях Оренбургского казачьего войска. Столкновение между казаками, владеющими большими угодьями, и бедняками-крестьянами, переселившимися из России, не имеющими здесь собственной земли и потому арендующими ее у богатых казаков, лежит в основе произведения. Автор рассказывает, как медленно, но бесповоротно мужик начинает осознавать свое бесправие, как в предреволюционные годы тихим громом копится его гнев к угнетателям, который соберется впоследствии в грозовую бурю.

---

— Н-н-о-о-о, пошел, родные! По-ше-о-л! — и выразительно повел рукой снизу вверх, словно вытягивая всю эту силищу в гору.

Разом гикнули ямщики, дружно рванули кони, как струны, ровно натянулись постромки — и сдвинулись сани, плавно пошли на подъем, утюжа промытую землю.

Услышав выкрики гонщиков, Зурабов бросился к окну и, наслаждаясь зрелищем столь слаженных усилий, проговорил, не поворачивая головы:

— Я пойду проводить обоз, а ты, Михалыч, скажи Настасье Федоровне, чтобы ужин готовила с хорошей закуской. Угостить надо этого Лагунова — молодец мужик.

6

Вроде бы та же самая степь, и колки березовые вокруг — те же самые, и дорога та же… И хлеб у дороги такой же, как четыре года назад, и васильки в нем, и травы на межах, и убаюкивающий неумолчный переклик перепелок и трели жаворонка, и ястреб плавно скользит в голубой вышине, высматривая добычу, и грачи на дороге — все так же! И все-таки что-то уже не так.

Солдат Василий Рослов, выйдя поутру на станции из вагона, послонялся по городу, на Меновом дворе побывал, на базар заглянул и, ни единой знакомой души не встретив, зашагал к окраине, выбираясь на дорогу, что ведет в родной хутор. Авось какой-нибудь попутчик догонит и подвезет. А и не догонит, так велики ли для солдата тридцать верст! За службу-то сколько их пройдено — немеренных и несчитанных!

Можно бы в городе к тетке Федоре зайти, да подводы у нее все равно нет — в стряпках она живет и едва ли племянника помнит.

Пока выбрался за город, солнце за полдень по ясному небосводу скатилось. Поправил шинель на руке, встряхнул за плечами котомку и прибавил шагу. По первости занимали его мысли две широкие полосы по краям дороги. Они тянулись от самого города и нескончаемо сопровождали его на всем пути. Будто сказочно громадные сани тут проползли, выгладив эти тускло поблескивающие полосы. Такие же полосы, помнится, встречались ему где-то возле станции.

Потом надоело гадать, что это за следы и кто их оставил. Глянул на вольную степь, на спеющие хлеба, на березовые колки, живописно разбросанные по полям. К перепелкам прислушался, к жаворонку, поискал его глазами в небе — не нашел, а вместо него увидел ястреба, деловито прощупывающего полусонные окрестности зорким взглядом. И вдруг, словно прищемило душу, ощутил он нечто похожее на отчужденность ко всему этому. До боли все знакомое с детства, родное показалось Василию каким-то иным, непохожим на то, что знал с пеленок. Так в чем же тут перемена? Не находя ответа, Василий не догадывался, что больше всего изменился он сам за долгие и тяжкие годы службы. И хотя это был вроде тот же человек, неизменным осталось лишь его имя.

Задумавшись, Василий не заметил, как с тыла накатилась на него густая тень, прохладный ветерок пробрался за воротник гимнастерки, застудил на спине горячие струйки пота и умчался вперед, завихривая на дороге пыль, растоптанную множеством конских копыт.

С виду все вроде бы просто и незамысловато: воротился солдат со службы в хутор — становясь в борозду, и вся недолга. Так ведь борозда-то милее станет, коли по своей землице пройдет она, да лучше, если возле родного гнезда проляжет. Конечно, дом деда Михайлы — это и его дом, но пора бы и своим обзаводиться. А с чего начать?

Вот если б Катюху не отдали замуж, летел бы он теперь как на крыльях домой.

— Кузька Палкин обнимает ее небось, — вслух раздумывал Васька, — ластится, сюсюкает возле ее, слюни пускает… Откуда же счастье эдакое человеку?..

Неведомо по какой причине, мысли метнулись обратно, на службу. Вспомнился полковник, у которого в связных почти полгода оттрубил. Оставляя его сверх срока, как исполнительного и справного солдата, полковник-немец не раз повторял:

— Оттого зольдат гладок, што поель на бок. Здесь тебе карашо. Дома ведь у тебя фсе равно никого нет, и дома нет. Послюжи, Рослоф, царю и отечеству — это тебе зачтется.

Он не объяснял, когда и каким образом зачтется, а опостылевшая служба тянулась и тянулась как вечность.

Где-то далеко сзади ворчливо пророкотал тихий гром.

— Ишь ты, как жизня хитро сотворена! Кузька под Катькиным подолом греется, он, губошлеп, в стороне, а Васька, стало быть, в бороне! — И обуяло Василия неукротимое зло, никогда раньше не испытанное. Он выкрикнул даже: — Выходит, ежели Васька везет, его и погоняют!

Каким-то расчудесным образом полковник и Кузька слились воедино в разгоряченном воображении. Над полковничьими погонами торчала глуповатая Кузькина голова…

И вдруг — Василий даже вздрогнул — сверху, будто сухие бревна разломились и стали падать на пустые бочки. А вместе с грохотом обрушились тугие холодные струи воды, в момент промочившие всего до нитки. В сапогах противно зачавкала вода. Василий даже не попытался накинуть шинель — бесполезно. Сделалось темно, словно сумерки наступили.

Солдат шагал посередине дороги, не обходя луж. А мысль о том, что ему, Василию Рослову, будто на роду написано так вот всю жизнь шлепать по борозде и не вырваться из нее, никак не уходила из головы. Кто-то невидимыми, но цепкими руками держит мужика в этой самой борозде, не давая выступить на ровное непаханое поле. И Василию хотелось, чтобы немилосердно лил этот дождь, смывая борозды, чтобы грохотал гром и в серой пучине неба беспрестанно сверкали молнии, очищая застоявшийся воздух.

Впереди на дороге показалось какое-то мутное пятно, размываемое струями дождя. Пятно не отдалялось, не двигалось, и скоро Василий смог различить телегу и задние колеса. Лошади впереди не видать, а маячит вместо нее что-то приземистое — ниже передка. Прибавил шагу и, приближаясь, разглядел все.

Старенькая телега накрыта была дырявым грязным рядном. На нем лежало кучкой с десяток пар новеньких лаптей. В передке — узелок, в серой тряпке еда, по всей видимости, завязана. Тут же свалена сбруя. Оглобли раскинуты широко в стороны, а между ними, возле самых их концов — освежеванные, страшно красные лошадиные ноги с чисто вымытыми дождем копытами. Лошадь лежала на боку, а возле, стоя в грязи на коленках, копошился человек, снимая с нее шкуру, подрезывал ее маленьким ножом.

— А этого, знать, прям в борозде смерть настигла! — негромко сказал Василий, но человек не обернулся. — Вот она, жизня-то наша.

Между круглой шапкой и воротником полосатого бешмета виднелась тонкая, дряблая, искрещенная сеткой морщин, землистого цвета шея. По ней стекала вода за воротник. Василий обошел старика, пытаясь заглянуть ему в лицо. А тот низко склонился, подрезывая шкуру под вздувшимся животом лошади. Видна была лишь длинная белая борода. С нее, как с мочалки, стекала вода. Темные, морщинистые, с голубыми жилками мокрые руки крупно дрожали, и оттого лезвие ножа не попадало в болонь, а тыкалось то в мышцы, то в шкуру, кровавя пальцы.

Шкура с верхнего бока лошади была снята до головы. А что же дальше-то делать этому человеку? Не справиться ему одному, не повернуть тушу.

— Эт как же вышло-то у тебя, дедушка? — громко спросил Василий.

Старик вздрогнул. Острый нож чиркнул по пальцу, но это не смутило и не огорчило беднягу. Он поднял выцветшие безразличные глаза, подставляя желтоватое ссохшееся лицо дождю, хриплым, едва слышным голосом спросил:

— Чего говоришь, человек!

— Как вышло-то у тебя это? — прокричал Василий, думая, что старик туговат на ухо, и добавил: — Чего с конем стряслось?

— Шел — упал… Совсем старый кобыла был, — вроде бы спокойно ответил старик, тронув кровавым пальцем выбеленную многолетьем бороду. В глазах у него стояли слезы, и, наверно, они текли по жухлым щекам, но по лицу, усам и бороде плескались дождевые струи, размывая их соленую горечь. Эти струи тотчас же смыли с белой бороды и кровавое пятно, оставленное от прикосновения порезанного пальца.

— Дак чего ж ты собираешьси делать?

— Не знаю… Шкура взять надо бы… Телега-то оставлять жалко.

Василий подумал: не тот ли это башкирец, что всегда лапти по хуторам возил? Спрашивать больше ни о чем не стал. Бросил на телегу разбухшую пудовую шинель, там же оставил тощую котомку и, завернув до локтей рукава гимнастерки, достал из кармана свой складной нож — единственную домашнюю вещь, если не считать нательного креста. Гайтан и тот не раз поменять пришлось — перетирает его медным крестом.

— Давай-ка пособлю я тебе, бедолага. Дожжик вон и то притомился — пореже вроде бы стал. А ты и вовсе, никак, обессилел с горя-то.

Они перевалили тушу на другой бок и принялись за дело. Дождь, утихая, шел теперь лениво и ровно. Гроза ушла куда-то на север, и с той стороны изредка доносились глухие — будто сытый цепной кобель рычал — раскаты грома.

Работая возле лошадиной головы, Василий невольно присматривался к ее морде, потом суетливо схватился за ее левое ухо, ощупал его, оглядел так и этак, на хвост глянул, на шкуру и присвистнул: