Святослав Рыбас - Громыко. Война, мир и дипломатия

• Название: Громыко. Война, мир и дипломатия
• Автор: Святослав Рыбас
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-235-03477-8

В книге Святослава Рыбаса представлено первое полное жизнеописание Андрея Громыко, которого справедливо называли «дипломатом № 1» XX века. Его биография включает важнейшие исторические события, главных действующих лиц современной истории, содержит ответы на многие вопросы прошлого и прогнозы будущего. Громыко входил в «Большую тройку» высшего советского руководства (Андропов, Устинов, Громыко), которая в годы «позднего Брежнева» определяла политику Советского Союза. Особое место в книге занимают анализ соперничества сверхдержав, их борьба за энергетические ресурсы и геополитические позиции, необъявленные войны, методы ведения дипломатического противостояния. Показаны внешнеполитическая практика, деятельность крупнейших мировых лидеров — Сталина, Рузвельта, Черчилля, Мао Цзэдуна, Аденауэра, де Голля, Хрущева, Андропова, Брандта, Никсона, Картера, Рейгана, Буша-старшего, а также знаменитых дипломатов Генри Киссинджера, Вальтера Шееля, Анатолия Добрынина, Валентина Фалина, Георгия Корниенко, Эгона Бара и др.

---

При всем его блеске у Горбачева, как представляется, был один фатальный недостаток. Он был неспособен принимать жесткие решения и затем проводить их в жизнь. Он обладал прекрасным искусством тянуть время и держать нос по ветру. Когда он лично подвергался нападкам и оказывался прижатым к стене, как это не раз бывало на заседаниях Верховного Совета, он с большим мастерством и большой энергией отбивал атаки. Однако когда надо было вырабатывать и закреплять жесткие программы экономических реформ, он, как Гамлет, уклонялся от выполнения своей задачи. В то время как я называю эту тенденцию к колебаниям недостатком, с нашей точки зрения, это было благодатью. Если бы у Горбачева были авторитарная, сталинского типа политическая воля и решимость его предшественников, то мы бы и сейчас имели Советский Союз. Это был бы обновленный и усиленный Советский Союз или, по крайней мере, он бы обладал теми качествами, которые превратили его в угрозу стабильности и безопасности Запада.

Мы неожиданно оказались в уникальной ситуации, у нас не было опыта работы в таких ситуациях, вообще не было подобных прецедентов, и мы были единственной страной, стоящей у вершины власти в мире. Это была и есть необыкновенная ситуация в истории, которая предоставила нам редчайшую возможность формировать обстановку в мире и возложила на нас ответственность поступать самым лучшим образом, чтобы выгоду от этого получили не только Соединенные Штаты, но и все остальные страны»{527}.

Итак, красный флаг с серпом и молотом был спущен.

На протяжении XX века в России было несколько реформ — политическая Николая II, экономико-политическая Столыпина, сотрясающие государство преобразования Февральской и Октябрьской революций, нэп, коллективизация и индустриализация Сталина, реформы Хрущева, начинания Андропова, «перестройка» Горбачева. Бросается в глаза их волнообразная поступательность. Абсолютная власть постепенно делилась своими правами с растущим обществом, содействовала росту общества и одновременно соперничала с ним. Успехи реформы Столыпина, нэпа, сталинской модернизации и были обусловлены соблюдением незыблемого правила: кардинальные экономические преобразования проводились в условиях стабильной политической системы. Опыт Китая подтвердил эту закономерность. Крушение политики Николая II и Горбачева связано с ее нарушением: разбалансированный политический режим потянул экономику ко дну.

28 января 1992 года президент США Дж. Буш-старший заявил: «По Божьей воле, Америка выиграла холодную войну». В феврале того же года на встрече президентов США и России было объявлено, что обе стороны больше не считают друг друга противниками.

В октябре 1992 года заместитель директора Центрального разведывательного управления США Роберт Гейтс, впоследствии министр обороны в правительствах Дж. Буша-младшего и Барака Обамы, прошел парадным шагом по Красной площади в Москве и заявил телерепортерам английской компании Би-би-си: «Тут, на Красной площади, возле Кремля и Мавзолея, совершил я одиночный парад своей победы. Мы прекрасно понимаем, что Советский Союз можно было взять, только организовав взрыв изнутри».

В этих словах отразились длительная стратегическая борьба США и СССР и трагедия нашего героя. Наверное, Андрей Андреевич вздрогнул в гробу.

Однако в руководстве Соединенных Штатов все же не было ясного представления о желаемом будущем Советского Союза: его распад мог закончиться полномасштабной войной, что при наличии ядерного оружия грозило миру невиданными ужасами. Этим можно объяснить заявление президента Буша, которое он сделал в Киеве в августе 1991 года: «Свобода и независимость — не одно и то же. Американцы не поддержат тех, кто стремится к независимости, чтобы заменить уходящую тиранию местным деспотизмом. Они не будут помогать тем, кто распространяет самоубийственный национализм, основанный на этнической ненависти»{528}. Соответственно, Государственный секретарь Джеймс Бейкер склонялся к сохранению СССР, а министр обороны Ричард Чейни, проведший шесть лет во вьетнамском плену, настаивал на распаде.

Проблемы трансформации политической системы не менее отчетливо выражались и во внешней политике: ослабленная Россия словно тыкалась во все стороны и стремилась убедить бывших противников, что она уже не воинственна и что ее надо любить. Так, министр иностранных дел в правительстве Ельцина—Гайдара А.В. Козырев на встрече с бывшим президентом США Р. Никсоном признался: «Вы знаете, господин президент, что одна из проблем Советского Союза состояла в том, что мы слишком как бы заклинились на национальных интересах. И теперь мы больше думаем об общечеловеческих ценностях. Но если у вас есть какие-то идеи и вы можете нам подсказать, как определить наши национальные интересы, то я буду вам очень благодарен»{529}.

Можно ли представить, чтобы министры иностранных дел Великобритании или Китая могли вести такие разговоры? Или Громыко?

Его сын рассказывал: «Отец был тверд и даже непреклонен, в особенности, когда видел, что с ним, как он подчеркивал, с Советским Союзом, разговаривают с позиции силы или играют в “кошки-мышки”. Об этом он мне говорил: “Я не лебезил. Когда меня били по одной щеке, вторую не подставлял. Я отвечал так, чтобы им было несладко”»{530}.

Впрочем, не будем идеализировать Андрея Андреевича. Для того чтобы столько лет пребывать в руководстве страной, от него требовалась не только компетентность. Он должен был приспосабливаться, уступать, лавировать, терпеть унижения, менять точку зрения. Конечно, жизнь каждого чиновника, даже самого высокого уровня, состоит и из таких обстоятельств.

В своих мемуарах Георгий Корниенко уделил несколько страниц характеристике Громыко и отмечал его «недюжинный интеллект», «огромный багаж знаний», «поразительные аналитические способности», «высокий профессионализм», «работающий со скоростью компьютера мозг».

И, кроме того, счел необходимым указать на его «византийскую» изворотливость: «Громыко не был идеологически зашоренным, но он сформировался как государственный деятель в такие времена, когда не мог не остерегаться того, чтобы какие-то его слова или дела могли быть истолкованы превратно, как не соответствующие “установкам партии”. Он, когда считал необходимым, твердо отстаивал свою точку зрения. Но если принималось решение, расходящееся с его точкой зрения — будь то вопреки его возражениям или потому, что он сам отступил по какой-то причине от ранее занятой позиции, — впредь Громыко вел себя так, будто всегда считал правильным именно то, против чего еще час назад возражал. При этом нередко находил даже более весомые аргументы в пользу принятого решения, чем его инициаторы. И строго пресекал всякие рассуждения по поводу неправильности принятого решения. Такая степень “перевоплощения” поражала меня. Все мы, конечно, подчинялись принятым решениям, но все же с большим рвением выполняли обычно те решения, которые нам казались правильными, чем те, которые противоречили нашим взглядам. Для Громыко это было исключено. Но со временем, по мере накопления очевидных свидетельств ошибочности принятого решения, удавалось побудить его, не говоря опять-таки прямо о допущенной ошибке, попытаться обосновать перед ЦК необходимость принятия нового решения “ввиду изменившихся обстоятельств”. Или, если сумеешь изобразить дело так, будто новое решение потребовалось потому, что прежнее “выполнило свою задачу”, — это считалось особенно удачным. Сам он прекрасно понимал, конечно, истинный смысл такой словесной эквилибристики»{531}.

Думается, пребывание на вершине власти вообще можно уподобить путешествию по всем кругам ада. Но ведь мы, понимая это, говорим о достижениях и наследии Громыко.

Посол Гриневский помнит этот яркий луч, до сих пор как будто пробивающийся из неплотно прикрытого министерского кабинета: «Он послушно и неукоснительно выполнял все решения Политбюро, если даже в душе не был согласен с ними. Но при этом стремился не захлопывать до конца дверь, оставляя хоть маленькую щелочку, и терпеливо, иногда годами, ждал своего часа. Он называл это по-своему — “не дать огоньку погаснуть”. И мы на переговорах всегда чувствовали это, какие бы грозные речи он ни произносил.

Так было, например, с Договором о запрещении ядерных испытаний. Перед парижским саммитом Хрущеву приготовили вес развязки для прорыва к его заключению. Но Никита Сергеевич со скандалом сорвал совещание в верхах в Париже. Советско-американские отношения обострились до предела. Берлин разделила стена. Советский Союз сорвал трехлетний мораторий и начал испытания ядерного оружия. Мир неуклонно катился к пропасти кубинского кризиса.

Но и в этой обстановке Громыко не рвал тоненькую ниточку переговоров по ядерным испытаниям, хотя даже в МИДе предлагали хлопнуть дверью в Женеве. Глава советской делегации на женевских переговорах С.К. Царапкин бурчал, что надо ударить кулаком по столу и прекратить эту никчемную говорильню. Но Громыко цыкнул на него и приказал сидеть в Женеве даже в отсутствие американской делегации.