Александр Патреев - Глухая рамень

• Название: Глухая рамень
• Автор: Александр Патреев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1958

---

Он расширял границы спора, наверно, для того, чтобы несостоятельным оказался молодой оппонент. Невольно настораживаясь, Юля готовилась к новым возражениям и поэтому молчала какую-то долю минуты.

— Это вполне естественно, — отвечала она. — Непонятно другое: мир познается в совокупности реальных противоречий, а почему же только такие индивидуумы, как Жиган, Платон Сажин, какой-то Самоквасов и подобные им, стали для тебя почти единственным объектом познания действительности?.. Натурализм никогда не был верным отображением жизни в искусстве, он даже уничтожает само искусство. Так и твоя теория: она не в состоянии дать полномерного отображения общества — таким, каково оно есть.

Юля остановилась, чтобы собрать мысли, которые нелегко давались ей в этот вечер, а Петр молчал, следя за ходом ее доказательств, и не спешил опровергать, задетый больно сравнением его теории с натурализмом. Она воспользовалась этим промедлением:

— Твоя система обесчеловечивает человека, искаженно отображает и саму природу и уничтожает начисто истинную свободу личности, — о чем так озабочен ты.

— Нет ее, этой свободы вообще! — почти крикнул он с надрывом. — Мечта одна и «пожеланья в добрый путь»…

— Язвительность не всегда усиливает логику доказательств, — заметила она не без осуждения. — Да… в твоей теории нет свободы. И не может быть, потому что твоя система — устаревшее мировоззрение. Ты хочешь продлить веру в отжившую идеологию, — напрасный труд… Где бы ты ни жил — в столице или в глухой рамени, — она говорит об отрыве от жизни, она — признак отставания и деградации… Ты не согласен, но ты не можешь доказать, что твоя теория — передовая, прогрессивная программа.

Юля наступала теперь сама, в голосе сквозил едва прикрытый гнев, она торопилась досказать главное, что определила себе еще в начале спора:

— Буржуазная демократия торгует свободой — продает на деньги. А где есть эксплуатация, угнетение, там нет истинного равенства, нет свободы, а есть иллюзия свободы… Свобода — это правильно понятая необходимость. И только в стране социализма есть равенство людей. И чем выше стадия социализма, тем больше свободы будет иметь человек, свободы подлинной, а не ложной… Ты скажешь: все это — простые вещи? Да, простые, элементарные, но ты отвергаешь даже их… Почему?.. Я не пойму никак… Почему величайшие преобразования жизни, обновление земли не превратились для тебя в главный объект исследования?.. Тень заслонила тебе человека. — Не дождавшись ответа, она произнесла взволнованно: — Петр, жизнь полна молодости, она — хороша, неповторима!

Сотри случайные черты,
И ты увидишь: мир — прекрасен…

— Ты любишь лес, траву, звезды, влюбленно смотришь на людей. Ты, как шалью, закутана лирикой, она мешает тебе разглядеть жизнь, — ответил он с неуступчивой холодной силой. — А лирика — того же Блока — убедить меня не может…

— Тогда зачем ты процитировал из Гёте? — таким же отвергающим тоном спросила Юля.

— Не из Гёте, а — из Омар Хайяма… Он жил за несколько столетий до Гёте и, как видишь, более глубок, нежели Гёте.

После долгой паузы она спросила еще:

— Скажи откровенно: кто такой этот Жиган, которому ты продал ружье?

— Жиган?.. Это — низкий, озлобленный тип, по натуре — бунтарь. Но когда выгоним его, я посмотрю, как он — сломленный и покорный — будет просить у Бережнова и Горбатова прощенья, цепляясь за кусок хлеба, за жизнь… И это будет именно так: сильнее инстинкта жизни ничего нет.

— История классовой борьбы доказывает как раз обратное… Скажи: кому ты помогаешь?..

— Никому… кроме тебя.

Она побледнела, поняв его недвусмысленный намек на ее иждивенчество, но не подала вида, что оскорблена этим.

— Я изумляюсь, — заговорила она быстро, словно торопилась выведать остальное, а потом ответить с тою же прямотой, свойственной горячей юности. — Я не понимаю: как это можно?.. Человек выносил идею, обосновал ее, признал непреложной. Идея — оружие… Как ты используешь его? Что оно дало тебе, наконец?.. Ведь твоя теория только мешает тебе жить, работать и, наверное, вредит общему делу.

— Ты рассуждаешь, как второступенка… Тебе бы пора знать, что теория — не всегда оружие. И не всегда лезут с оружием в драку. Я — простой смертный, хочу спокойно жить и для себя осмыслить общественные явления, — отвечал он, сидя к ней спиной, наклонив голову и опустив руки между колен. — Для меня теоретическая, научная истина — самоцель. Чистое знание ради знания.

— А потом?.. Что же дальше?

Он будто не расслышал вопроса и тем же тоном продолжал, не глядя на нее:

— Я бескорыстно, без грубого утилитаризма пытаюсь познать мир и дать отображение жизни, не забывая также и минувшие столетья… Я люблю истину, мечтаю о свободе и стремлюсь к ним… Моя теория живет, подобно тому…

— …Она — мертвая! — отозвалась Юля, прервав его. — Ты берешь одиночные явления, упрощенные связи этих явлений. Вместо настоящих людей ты изучаешь примитивные инфузории, каких много в любом золоте.

— Ладно, не учи. И давай чаю…

Юля подняла на него изумленные глаза и, что-то прошептав, ушла на кухню, где давно кипел забытый ею самовар. Обоих утомил тяжелый, затянувшийся спор, о многое оставалось еще неясным…

Она несла самовар, до боли обжигая руки, громко стучала посудой, расставляя ее на столе, оба не смотрели друг на друга.

— Тебе в чай положить сахару? — спросила она после недолгой паузы. — А знаешь, мне почему-то казалось: твоя жизнь, поведение даже в мелочах совпадают с твоей теорией, — не сдавалась Юля. — Ты странно живешь.

— Не вышучивай того, что добыто трудом долгих раздумий. На этом я вымотал силы, постарел… Но не стал «странным»… Впрочем, тебе виднее.

— Прости… я дурно пошутила.

К горлу подкатывал горький комок, но она крепилась, желая доказать Петру, что она не так слаба и безвольна, и в то же время откровенно добивалась того, чтобы хоть чем-нибудь приблизить минуту примирения: разгоревшаяся ссора была ей тяжела, мучительна.

— Ты… писал мне, что собираешься жениться, — начала она, улыбаясь через силу. — Если не секрет, скажи — кто она?

Плотно сомкнув губы, он смотрел в одну какую-то точку на карте, висевшей от него налево; Юле был виден его профиль с прямым тонким носом, крупным лбом и выдающимся вперед подбородком. Она придвинула брату стакан, а он не притронулся даже.

— Я ходила к соседям, к Арише, — продолжала Юля. — Она была рада… Она — красива, у нее очень запоминающееся лицо… какое-то одухотворенное, нежное, но беспокойное… И она очень неглупая. Такие симпатичные женщины встречаются не часто… Звала меня заходить к ней. — Петр все молчал, Юля взглянула на него быстрым взглядом: — Я почему-то сразу почувствовала, что это — она.

— Обо мне… не спрашивала тебя?

Юле ясно теперь, кого он любит… Конечно, любит, если спрашивает о ней: ведь он одинок, красив, здоров, пора его давно настала.

— Но как же так?.. У ней — муж, дочь. — Юля понимала, на какую скользкую дорогу вступил брат. — Как бы ни были сильны взаимные чувства, это очень осложнит вашу жизнь, хотя бы на первых порах…

Брат молчал.

— Мы с ней станем дружить… Петр, ты любишь ее?

— Да, люблю… но есть какое-то предчувствие… что кончится, пожалуй, печально.

— Это что — эпизод? — с испугом отшатнулась она, отодвинув от себя стакан недопитого чая. — Я отказываюсь понимать тебя… Ты стал неразборчив. Разрушая чужую семью, ты тем самым разрушаешь свою будущую семью. Идти через чужое горе и потом опять вернуться к прежнему своему порогу?.. Это же безнравственно… это нечестно, Петр!..

Он заговорил не сразу, медленно выдавливая холодные, тяжелые, как булыжник, слова:

— Нравственность и право относительны. Нормы моего права — во мне самом. Я — законодатель моей этики. И людям до меня нет дела… Я не интересуюсь, кто как живет, пусть и мне другие люди не навязывают своих рецептов… Я не могу запретить своему сердцу… и не могу отталкивать ее, когда люблю… Впрочем, давай кончим говорить и об этом…

— Но разве это любовь! — изумленно вскрикнула Юля, почти не веря тому, что совершалось.

— Не знаю… Время сильнее нас… Там будет видно.

Она взглянула на него умоляюще, точно просила милостыни или пощады, — и увидела все то же замкнутое, белое, мраморное лицо.

— Какой ты все-таки… бесчувственный… жестокий, — вырвалось у ней невольно. Она уже не в силах была сдерживать гнев и раздражение, в ней все кипело, но не было нужных слов, которые следовало оказать со всею резкостью суждения, — в голове мелькали только обрывки мыслей: — Тебе никого не жаль… ты не в состоянии чувствовать по-человечески. У тебя каменное нутро… Сузанна погибла из-за тебя… Да, ты виноват в ее гибели!.. А теперь хочешь…