Александр Патреев - Глухая рамень

• Название: Глухая рамень
• Автор: Александр Патреев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1958

---

Эта житейская мудрость окрылила сердце, и минуту спустя Параня поведала своей подружке по секрету, что было у Ариши с Вершининым, кстати вспомнила и Наталку с Ванюшкой, которые живут не венчаны, «не стыдясь людей». Потом уж обе взялись за сборщицу сучьев Палашку и Проньку Жигана, — было о чем поговорить им нынче…

Какими-то неисповедимыми путями слух быстро дошел до старух: будто бы Пронька в день своих именин проспал у Палашки до свету, а утром, когда протрезвившийся Никодим увидал парня в постели и полез на него, полусонного, с кулаками, Пронька чуть не избил его.

Полотном железной дороги брат с сестрой ушли далеко от Вьяса. Падал крупный и редкий снег, во тьме маячила одинокая будка. После шумных, громыхающих улиц Москвы, залитой по ночам электрическим светом, Юле казались эти места необыкновенно тихими, безлюдными и глухими. Петр вел сестру под руку и выспрашивал: как живет она, какие планы «сочиняет на будущее»?.. Они говорили, как близкие друзья, как родные, рано оставшиеся вдвоем после смерти родителей и нашедшие свою дорогу в жизни…

— А как у вас, милый друг, с сердцем? — улыбаясь, заглянула Юля ему в лицо. — Все спокойно?

— Не совсем… скажу тебе откровенно. — Он прижал ее руку к себе и со вздохом ответил: — Только, пожалуй, не на радость ни мне, ни ей.

— Замужняя? — спросила озабоченно сестра.

— Скажу потом.

— Она с детьми?

— Узнаешь после… Пока мне трудно говорить об этом. — И хотя огорчала такая скрытность, но Юля не стала расспрашивать.

Навстречу громыхал пассажирский поезд: три красных глаза светили во тьме, озирая прямые скользкие рельсы. Грохочущая масса ураганно пронеслась мимо, сотрясая землю и обдав обоих ветром.

Вершинин схватился за шапку, чтобы не сорвало ее. На снегу под колесами стремительно бежало розовое большое дрожащее пятно. Юля невольно повернулась в ту сторону, куда уходил поезд, и слушала, как уже вдали умолкал металлический речитатив колес.

Опять наступила тишина; падал снег и мельтешил перед глазами.

— Недавно я была на машиностроительном заводе, — заговорила Юля. — Испытывали паровоз новой серии. Это был настоящий праздник… Трибуна — на паровозе, кругом плакаты из красной материи. Тысячная толпа… И вот заиграл духовой оркестр, паровоз загудел, тронулся… аплодисменты, крики… Какую радость переживали люди, которые сделали эту машину!

И Юля повернулась лицом к брату:

— Я не выдержала… заплакала даже…

Петр сделал несколько шагов молча и потом сказал:

— Ну, слезы — это чисто женское… А как с зачетами?

— Вполне благополучно… А у тебя?

— По службе? — переспросил он.

— Да… и вообще в жизни?

— По-обычному…

— А с научной работой?.. Ты писал мне о рукописи…

Вершинин ответил не сразу и, кажется, не совсем откровенно:

— Получилось некоторое осложнение… скажу потом.

— Ты все такой же скрытный, а я думала…

— Что делать… время заставляет иногда быть таким… Вообще в жизни больше неудач и разочарований, нежели побед и радостей… Поживешь подольше — узнаешь и ты.

Стало не о чем говорить больше, и они, молча побродив с полчаса, пошли к Параниной избе, где светил тусклый, точно неживой огонь.

Юля спускалась с невысокой насыпи железнодорожного полотна, и ей казалось, что спускается в какую-то яму, наполненную холодом и тьмой.

Глава IV Соперники

По глянцевой дороге в делянку мчал трехлеток Тибет, увлекая за собой глубокие кошевые санки с двумя седоками. Не в меру пугливый и резвый, он не доверял лесному обманчивому безмолвию и настораживал уши. Заслышав дятла, косился, перебирал ногами, а в том месте, где елка неожиданно сбросила с себя шапку снега, шарахнулся в сторону, и его сердито ругал, резко осаживал, изо всех сил натянув вожжи, Горбатов, в тоне которого звучало плохо спрятанное раздражение.

Вершинин молчал, сидя рядом с Горбатовым, и когда раскатывались санки, сильнее наклонялся влево, чтобы ненароком не толкнуть соседа. Они ехали долго, каждому было тяжело по-своему, но ни один не решался заговорить о том, что тревожило с недавних пор обоих.

Неимоверную обиду и горечь обмана чувствовал в душе Горбатов, и мог ли он теперь радоваться тому, что леспромхоз шел на подъем, что труды и заботы многих людей — и его личные усилия — не пропали даром: для рабочих выстроены два новых барака, столовая, баня; в Ольховке проложена ледяная дорога, плотовщики работают уже на новом ольховском катище; леспромхоз — первый в крае — стал вязать плоты не елками, а сучками, что дает большую экономию в расходе леса; зюздинская лесопилка, которую налаживал Горбатов, отгружает ежедневно по три вагона тесу; на курсах бригадиров учится тридцать лесорубов и коневозчиков — и через месяц они вернутся, сдав экзамены. Вчера Бережной подсчитал заготовку и вывозку, — цифры по всем шести участкам подтверждали право Раменского леспромхоза занять среди других лесопромышленных хозяйств не только своего края, но и республики почетное место.

Прошла неделя с того дня, как Горбатов воротился из дальней зюздинской поездки — а уж сколько раз чужие люди давали ему разные намеки: он нередко заставал сотрудников конторы, умолкавших при его появлении, замечал их затаенные, косые взгляды. На лесном складе девчата и женщины смотрели на него то участливо и жалливо, то с усмешкой, а Параня, найдя часок и место среди лесного склада, порассказала всего довольно, — и где тут быль, где тут небылица — не разобрать!..

— Ежели я сама всему самовидец, тому, родной, верь, — кивала она, оглядываясь по сторонам. — Для твоей же пользы хлопочу… Что она, Аришка-то, али совести нету? С дитем ведь, замужняя. Неужто с Палашки-баловницы пример берет?!

А однажды вечером, войдя в барак, когда лесорубы, теснясь над плитой, толковали о разном, он услышал, очевидно, конец разговора. Пронька Жиган крикнул кому-то в ответ:

— С жиру, от безделья почему ей в разгул не пойти?.. Святых-преподобных среди баб и раньше не видано, а теперь тем паче… Все люди из одного теста сляпаны…

Было оскорбительно и больно слышать такую молву, уже растекшуюся по поселку… Даже по ночам, просыпаясь на постели, которая стала ему жесткой и холодной, Алексей не забывал ни Пронькиных, ни Параниных слов, — они преследовали его всюду…

Его сердце, обманутое Аришей, саднит, кровоточит, душевный мир потрясен, разрушен, и нечем восстановить его… Как тут быть? Что делать? Как относиться к жене, которая в семье стала ему чужою?.. Быть может, он и сам виноват в чем-то?.. Да, виноват в том, что мало интересовался, чем жила она. Предоставленная самой себе в дни частых и долгих его разъездов, она не сберегла себя, оказавшись слабовольной, — и ее жестоко обманули… На минуту становилось жаль ее, хотелось выручить семью из беды, как-то помочь и Арише исправить ее ошибку… А ошибка ли это?.. Нет!.. Скорее всего беда получилась потому, что Арина, избалованная свободой, которой пользовалась неразборчиво и своевольно, пошла по избитой, самой легкой тропе… А может, не любя мужа, она полюбила Вершинина?.. Стало быть, рушится семья?.. Да полно, — любовь ли это? Кто такой Вершинин, чтобы из-за него пожертвовать семьей?.. Но ведь с любовью, если она сильна, бороться трудно. Может, Ариша страдает сама больше всех?.. Нет и нет!..

«Нечего тут выискивать особых тонкостей, когда и без того все ясно!» — Он спорил сам с собой, доказывал, все больше воспламеняясь горючей ненавистью к жене и к тому — другому, что сидел в санях рядом.

Смертельная отрава текла волнами по жилам, окутывая тьмою его мысли:

«К чему оправдывать то, чего оправдать нельзя?.. Ей двадцать шесть лет, ведь она знала, что последует за этим… Ну, как мне дальше жить, работать, если всякий теперь может ткнуть пальцем и крикнуть при всех: „Чего нас учишь?! Чего требуешь?.. Ты сперва жену поучи да в семье своей наведи порядок…“»

В самом деле: какое тут безволие с ее стороны? Наоборот, не безволие, а собственная воля: Арина пришла к нему сама?.. «Ведь ее не тащили насильно… Пришла ночью, бросив дочь на чужие руки, пришла в чужую избу, не стыдясь посторонних глаз, не боясь людской молвы, пренебрегая моей честью!.. Пришла к нему в тот поздний вечер, когда пурга заносила меня снегом… А что, если бы я не вернулся живым?.. Наверно, не только плакать обо мне не стала бы, а даже обрадовалась бы такому исходу! Мол, слава богу, развязал руки!.. Теперь я совершенно свободна…»

Горбатов и сейчас видел ее перед собой — такою же, какой была нынче утром дома: немного бледная, она сидела на кровати, положив ногу на ногу в белых чесанках. Взгляд — грустный, пугливый, затаенный и ждущий — был устремлен мимо шитья в пространство; казалось, она готова заплакать… И опять становилось жаль ее, особенно жаль Катю, которая, не подозревая ничего, играла утром в куклы…