Луи Селин - Путешествие на край ночи

• Название: Путешествие на край ночи
• Автор: Луи Селин
• Издательство: АО «ТИПК-7»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-85498-126-2

«Надо сделать выбор: либо умереть, либо лгать». Эта трагическая дилемма не раз возникала на жизненном и творческом пути французского писателя Луи-Фердинанда Селина (1894–1961).

Селин ворвался в литературу как метеор своим первым романом «Путешествие на край ночи» (1932), этой, по выражению Марселя Элле, «великой поэмой о ничтожестве человека». По силе страсти и яркости стиля, по сатирической мощи писателя сравнивали с Рабле и Сервантесом, Свифтом и Анатолем Франсом. Селин не лгал, рисуя чудовищные картины мировой бойни, ужасы колониализма, духовное одичание и безысходные страдания «маленького человека». Писатель выносил всей современной цивилизации приговор за то, что она уничтожила «музыку жизни» и погрязла в пошлости сердца.

Спор о Селине продолжается до сего дня. Кто же он — дерзкий революционер духа, защитник «униженных и оскорбленных» или проклятый поэт, мизантроп-человеконенавистник, который ликующе пророчил наступление нового Апокалипсиса?

«Путешествие на край ночи» в 1934 году вышло на русском языке в переводе Эльзы Триоле. В августе 1936 года Селин приехал в СССР. Все, увиденное в тогдашней советской ночи, до глубины души потрясло писателя. О своей ненависти к коммунизму, который «покончил с человеком», Селин сказал в яростном памфлете «Меа Culpa» («Моя вина»). После этого творчество Селина перестало существовать для русского читателя.

«Отверженность» Селина в нашей стране усугубилась еще и тем, что в годы второй мировой войны он запятнал свое имя сотрудничеством с нацистскими оккупантами Франции. Селин едва не поплатился жизнью за свои коллаборационистское прошлое. До середины 1951 года он находился в изгнании в Дании, где отсидел полтора года в тюрьме.

В нашем жестоком и кровавом столетии Луи-Фердинанд Селин среди художников не одинок в своих трагических политических заблуждениях: здесь стоит вспомнить о Кнуте Гамсуне, Эзре Паунде, Готфриде Бенне. Но политика преходяща, а искусство слова вечно. И через шесть десятилетий к нам снова приходит роман «Путешествие на край ночи». В мировой литературе трудно найти другую книгу, которая с большим правом могла бы открыть новую серию «Отверженные шедевры XX века».

---

Значит, утром трамвай увозит толпу к метро, где ее будут уминать. Посмотришь на них, как они все бегут в одну сторону, и можно подумать, что их дома горят. После каждой зари с ними точно припадок делается. Они виснут гроздьями на подножках, в дверях. Настоящее бегство. Между тем в Париже их ждет только хозяин, тот, который спасает их от голодной смерти, и они ужасно боятся лишиться хозяина, эти трусы. А ведь он эту порцию пищи потом из них же выгоняет. Провоняешь потом на десять, двадцать лет и больше. Не даром эта пища дается.

А в трамвае уже стоит ругань, для разгона. Особенно сварливы женщины. Из-за какого-нибудь несчастного билета они готовы остановить всю линию. Правда, что они бывают пьяны уже с утра, особенно те, которые едут на рынок в Сент-Уан, полубуржуйки. «Почем морковь?» — спрашивают они, чтобы показать, что они могут себе позволить ее купить.

Сваленные, как мусор, — мы и есть мусор, — в этот железный ящик, мы переезжаем через весь Ранси, воняя понемножку, особенно летом. У Земляных валов мы еще разок доругиваемся и потом теряем друг друга из виду, метро проглатывает все; вымокшие пиджаки, обвисшие платья, шелковые чулки, воспаления маток и грязные, как носки, ноги, вечные воротнички, жесткие, как срок квартирной платы, начатые аборты, герои войны — все это стекает по лестнице до самого ее темного конца. В кармане у них обратный билет, который один уже дороже двух маленьких хлебцев.

Постоянный ужас перед сокращением без всякой помпы с выдачей короткого аттестата, что всегда поджидает запоздавших, когда хозяин хочет сократить свои деловые издержки. Свежие воспоминания о «кризисе», о последней безработице, об объявлениях «Энтрансижана», которые приходилось читать… поиски работы… Эти воспоминания душат человека, как бы он ни был закутан в свое «всесезонное» пальто.

Город прячет, как только может, толпы грязных ног в этих электрических сточных трубах. Они выплывут на поверхность только в воскресенье. Тогда, когда все они выйдут на улицы, лучше не показываться. Стоит посмотреть на них, на то, как они развлекаются, хотя бы только в течение одного воскресенья, и у вас навсегда может пропасть охота веселиться. Вокруг метро, возле бастионов, — отрыжка наполовину сгоревших, плохо дожаренных деревень, неудавшихся революций, обанкротившихся торговых домов. Тряпичники «зоны»[6] продолжают жечь из сезона в сезон все те же сырые кучи в канавах, защищенных от ветра. Неудавшиеся варвары, до краев налитые литрами вина и усталостью, вместо того чтобы пустить под откос трамваи и с удовольствием помочиться в будке чиновника у заставы, они отправляются кашлять рядом в лечебницу. Никакого кровопролития. Все тихо-мирно. Когда придет следующая война, они еще раз составят себе состояние продажей крысиных шкурок, кокаина и масок из ребристого железа. Я нашел себе маленькую квартирку на краю «зоны», откуда мне видны были откос и вечно стоящий на нем и ничего не видящий вокруг себя рабочий, раненный на производстве, с рукой, забинтованной толстой белой ватой; он знает, о чем ему думать и что ему делать, и ему не на что выпить, чтобы чем-нибудь наполнить себе сознание.

Молли была права: я начинаю ее понимать. Учеба очень многое меняет, она делает человека гордым. Надо пройти через нее, чтобы проникнуть в самую глубь вещей. Без этого только ходишь вокруг да около. Считаешь себя человеком, от всего освободившимся, а на самом деле спотыкаешься о всякую мелочь. Слишком много мечтаешь. На каждом слове можешь поскользнуться. Все это не то. Все только намерения, нечто кажущееся. Решительному человеку нужно другое. Все-таки, изучив медицину, хоть я человек не очень способный, я подошел гораздо ближе к человеку, к животным, ко всему. Теперь оставалось только прямо врезаться в самую гущу. Смерть бежит за нами по пятам, надо торопиться, надо ведь и есть, пока занимаешься изысканиями, и ко всему этому увиливать от войны.

В общем, нагрузка порядочная. Не всякий и управится.

Пока больных было что-то не видно. Практика приходит не сразу, говорили мне, чтоб меня успокоить. Пока что хворал главным образом я сам.

Когда нет практики, ничего не может быть грустнее Гаренн-Ранси, находил я. Безусловно. В таких местах главное — не думать, а я-то как раз туда ехал с другого конца света, чтобы спокойно жить и немного думать. Удачно, нечего сказать! Больно много гордости! Навалилось на меня черное, тяжелое… И никогда уже больше не покидало. Нет тирана хуже, чем мозг.

Внизу в моем доме жил Безен, старьевщик, который всегда мне говорил, когда я останавливался у его лавки:

— Надо выбирать, доктор! Либо играть на бегах, либо пить аперитив, что-нибудь одно… Нельзя хвататься за все… Я предпочитаю аперо! Я не игрок…

В нормальном состоянии он был парень тихий, а как напьется, становился очень злым… Когда он ходил на «Блошиный рынок» возобновлять свои запасы, он пропадал дня на три. Он называл это — отправляться в экспедицию. Обратно его приводили.

Вся моя улица кашляла. Это тоже развлечение. Для того чтобы увидеть солнце, нужно было дойти по крайней мере до Сакре-Кер: такой стоит дым.

Когда живешь в Ранси, даже перестаешь отдавать себе отчет в том, какой ты стал грустный. Просто ничего больше не хочется делать, вот и все. Уж так на всем и из-за всего экономишь, что все желания пропадают.

В течение многих месяцев я занимал деньги то тут, то там. Люди в моем квартале были до того бедны и подозрительны, что раньше, чем спустится ночь, они не решались вызвать даже меня, доктора совсем недорогого. Сколько я избегал по ночам безлунных двориков в погоне за десятью, за пятнадцатью франками.

Утром вся улица выбивала половики и превращалась в большой барабан.

В это утро я встретил Бебера на тротуаре; он сторожил швейцарскую: тетка его ушла за покупками. Он тоже поднимал своей метлой облако пыли на тротуаре.

Кто не занимается в семь утра пылью, считается настоящей свиньей на своей улице. Вытряхивать половики — признак чистоплотности, порядка в хозяйстве. Этого достаточно. Потом пускай от тебя воняет как угодно, можете быть вполне спокойны. Бебер глотал всю пыль, которую поднимал сам, и ту, которая падала на него с верхних этажей. На мостовую ложились солнечные пятна, как в церкви, бледные, смягченные, мистические.

Бебер заметил меня. Я был тот самый доктор, который живет на углу, где останавливается автобус. У Бебера слишком зеленый цвет лица; яблоко это никогда не созреет.

Он чесался, и, глядя на него, я тоже начинал чесаться. Дело в том, что и у меня были блохи, я приносил их с моих ночных посещений больных. Они охотно прыгают на пальто, потому что это самое теплое, самое сырое место, которое им попадается. Об этом я узнал на медицинском факультете.

Бебер бросил свой коврик, чтобы поздороваться со мной. Из всех окон наблюдали за тем, как мы разговариваем.

Уж если обязательно надо любить кого-нибудь, лучше любить детей, с ними меньше риску, чем со взрослыми, по крайней мере находишь извинение в надежде, что они в будущем будут не такие хамы, как мы. Еще ничего не известно.

На его синевато-бледном лице дергалась постоянная усмешечка чистой доброжелательности, которой я никогда не забуду. Радость для целого мира.

Мало у кого после двадцати лет еще найдется непосредственная доброжелательность, какая бывает у животных.

— Эй! — позвал меня Бебер. — Доктор! Правда, что подобрали какого-то мужчину ночью на площади Праздников? У него голова бритвой отрезана? Кто дежурный был? Не вы? А это правда?

— Нет, дежурил не я, Бебер, не я, а доктор Фролишон.

— Жалко. Тетка сказала, что хорошо бы, если бы вы… Вы бы ей все рассказали.

— Ну, в следующий раз Бебер.

— Часто здесь людей убивают, а? — заметил еще Бебер.

Я как раз переступал через пыль, когда подъехала муниципальная машина, подметающая улицы; налетел настоящий тайфун, наполняя улицу новыми облаками пыли, более плотными, наперченными. Ничего не было видно.

Бебер прыгал, чихая, крича, он ужасно веселился. Его голова, жирные волосы, ноги чахоточной обезьянки — все это плясало, повиснув на метле.

Тетка Бебера вернулась с покупками. Она уже опрокинула рюмочку; нужно сказать, что она также немножко нюхала эфир, привычка, которую она приобрела, когда служила у доктора и когда у нее болели зубы мудрости. У нее осталось только два передних зуба, но она никогда не забывала их чистить: «Кто служил, как я, у врача, знает, что такое гигиена». Она давала медицинские советы не только соседям в округе, но даже вплоть до Безона.

Мне было бы интересно узнать, думала ли она когда-нибудь о чем-нибудь, тетка Бебера. Нет, она ни о чем не думала. Когда мы оставались с ней вдвоем, без любопытных слушателей, она спешно просила у меня даровой консультации. В известном отношении это было даже лестно.

— Вы знаете, доктор, вам могу это сказать как врачу, Бебер паршивый мальчишка… Он балуется. Я заметила это уже месяца два тому назад. И понять не могу, кто мог научить его такой гадости! Ведь я его прекрасно воспитала… Я ему запретила это делать. Не слушается…