Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

• Название: Невенчанная губерния
• Автор: Станислав Калиничев
• Издательство: Радянськый пысьменник
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Невенчанная губерния. События столетней давности. До революции слово «харцыз» было одним из самых ругательных в Российской империи. Такой вывод можно сделать, прочитав книгу «Невенчанная губерния» писателя — историка С.С. Калиничева о жизни Юзовки и ее окрестностей в начале прошлого века.

Книга «Невенчанная губерния» была издана в 1991, и следы уходящей эпохи в ней видны очень явно. Написал ее дончанин Станислав Калиничев. Этот человек, по утверждению знакомых, жив и сейчас, обитает в Киеве, перевалил за 80 лет и остается таким же балагуром (по мере возможностей), каким его знали на родине. «Невенчанная губерния» — книга о том, какой была Юзовка накануне революции и как тут революция совершалась. Описания города я и решил здесь привести — они достаточно красочны и основаны на разговорах Калиничева со старожилами, а также на архивных документах.

---

Как же он пойдёт к Абызову просить за разбойную рожу Ромки Саврасова? Чем будет объяснять свою просьбу? С какой стати? Ведь и со своими личными просьбами не всегда решишься пойти. Строг и неприступен Василий Николаевич. С ним не разговоришься. «Слушаю. Излагайте суть». А как ты её изложишь?

Весь день был испорчен: не мог придумать, что сказать управляющему, как объяснить свою просьбу. Должно быть, с отчаяния в голову приходила такая дикая мысль: рассказать всё, как есть. Сам себя напугал… Трудность состояла ещё и в том, что Василия Николаевича, с его привычкой всё упрощать, обнажать до цинизма, многословием не убаюкаешь, не обманешь. Он посмотрит с усмешкой и проткнёт взглядом, как жука булавкой.

За один день Клевецкий извёлся, вечером не поехал в клуб, дурно спал. Да и спал ли вообще? На рассвете поднял тяжёлую голову от подушки, опустил ноги на пол и… и увидел готовое решение. Оно пришло в тот момент, когда в изнеможении перестал думать про Штрахова, про Саврасова, когда мысли завертелись вокруг самого Абызова. Вспомнил, с каким подъёмом любил говорить он о «социальных струнах», «политических мотивах»… В общем, если следовать его принципам и «излагать суть», «излагать тезисно», то на фоне выборов в Думу, в ходе «прорастания реформ сверху» надо показывать, что процветание промышленности благотворно и для хозяина, и для рабочего. Вот есть в Назаровке коногон — местный парень, можно сказать, выросший под кучей глея*. Очень способный шахтёр: наизусть знает все выработки, может спуститься по стволу Первой шахты и, пройдя больше десятка километров по лабиринтам подземных ходов, выехать на-гора через Второй номер! Такого шахтёра, которого в посёлке знает каждая собака, взять да и оформить в школу десятников. И чтобы все узнали об этом. Ведь за обучение платить должна шахта. Вот тебе «политический мотив»!

«Ой, клюнет Абызов! — обрадовался Леопольд Саввич. — Он такие штучки любит, клюнет за милую душу».

Клевецкому ни разу не пришло в голову побежать к Штрахову, чтобы просить руки Нацы. Получилась бы естественная точка, которая могла сделать эту историю пристойной и для всех сторон в какой-то мере приятной. Он мог бы не допустить безобразной сцены в кабинете с опереточным браунингом, унизительным тасканием «за грудки» и своей подлой трусостью. Достаточно было сказать: благослови, мол, отец, я её люблю… Ведь он её любил. Вернее — ещё любил. Ему не хватало какого-то времени, возможно, месяца, а возможно и больше, чтобы пройти весь путь до повторения пройденного.

Клевецкий побаивался Степана Савельевича. Он со всей убедительностью понял, что если этот мужик пойдёт «вразнос» — ни перед чем не остановится. Есть у него под рукой всякая рвань: котлочисты-подёнщики, рудничные забулдыги, сомнительные друзья на соседних рудниках… Поневоле задумаешься. Но когда нужный ход был найден и устройство коногона в школу десятников не вызывало больших сомнений, молодой бухгалтер подумал о Наце.

Одна из причин многих наших ошибок — неумение дорожить тем, что имеем. То, чего у нас нет, часто кажется заманчивей, дороже. Тоскливо стало на душе. Обидно. Получалось, что его грабит какой-то неумытый коногон, а он, Клевецкий, сушит мозги, придумывая, как бы помочь грабителю. Сам не заметил, как расстроился, разгулялось его воображение. Представил себе, что ночью «жерёбчик» Ромка может даже понравиться ей — и едва не взвыл от отчаяния.

Жил он в гостинице, занимал номер из двух меблированных комнат. И таким одиноким чувствовал себя в этом вечно временном жилище! Впервые подумал, что пора бы уже и жениться.

Холостяцкое положение Леопольда Саввича было его козырем: молодой (во всяком случае тридцать ещё не стукнуло), приятной внешности, находчивый и обходительный, он имел должность, которая открывала двери в приличные дома. Этот козырь хотелось использовать с наибольшей выгодой, потому что другой возможности подняться «в сферы» у него не было. А он мечтал о высоком полёте. Ну почему, скажем (так, в порядке вольного рассуждения), ему не стать бы зятем Авдакова или того же Рутченко? Через год-другой смотришь — член наблюдательного совета крупного банка, пайщик, а то и один из основателей прибыльной кампании. Не век же прозябать на шахте, соскребая с забойщиков где копейку, а где и полкопейки.

К слову сказать, в те непонятные, непостижимые годы, когда одни знали, что революция уже была, и надо спешить пожинать её плоды, а другие так же твёрдо знали, что революция ещё только должна быть, в те годы почти вся деловая Россия жила или только текущим днём, или целиком полагаясь на будущую удачу. Не было ничего стабильного, надёжного, особенно после убийства Столыпина. Распадались вековые законы, принимались новые, но тут же нарушались или переиначивались. Всё было непрочно и скоротечно. Редко кто из деловых людей полагался на упорный труд, образцовую организацию, постепенные улучшения. Больше возлагали надежды на случай: выгодный подряд, субсидию, возможность кого-то объегорить или «законно» украсть. Так что Леопольд Саввич, сберегавший свой козырь для наиболее удачного хода, был нисколько не хуже людей его круга.

Выбрав удобное время — сразу после обеда, когда начальство благодушествует, употребляя основные усилия на усвоение только что съеденного, он зашёл к Абызову и занёс ему сведения по затратам материалов за последние три месяца. Точно был подсчитан расход леса, рельсов, динамитных патронов, подбиты и выделены цифирьки по отдельным участкам. Управляющий такие штучки любил, охотно анализировал их. Поэтому бухгалтер воздержался от собственных пояснений. Только заметил, что сравнение с прошлым годом должно радовать…

— Вы, Леопольд Саввич, неисправимый оптимист! Успокоение всегда опасно. Оно демобилизует волю. Не забывайте, что общий промышленный подъём в России, о котором ещё год назад мы говорили с большой осторожностью, ныне определился окончательно. Так что заслуга тут не столько наша…

— А и то хорошо, — улыбнулся Клевецкий. — Конечно, с людьми надо ещё работать и работать. Есть у меня одно соображение, если позволите… Почему бы нам не посылать своих прилежных, скажем так, шахтёров, по одному хотя бы в год, в Макеевскую школу десятников? Одна она на весь край — и почти рядом с нашими шахтами.

Абызов вопросительно поднял бровь. Клевецкий пояснил, как это отзовётся на настроениях в посёлке, какое будет иметь значение для рудника — иметь работников многим обязанных шахте. А когда (так, в качестве примера) назвал фамилию Романа, управляющий даже оживился.

— Это у которого мать цыганка? Мне когда-то фельдшер Гримушин, он теперь в Волноваху перебрался, рассказывал о ней романтическую, прямо скажем, историю. Поинтересуйтесь: занятно, тем более, если вы о нём хлопочете. А я подумаю.

Почти две недели провёл Леопольд Саввич в большом напряжении. Несколько раз наведывался к нему Штрахов. Не спрашивал ничего, только угрюмо смотрел. Приходилось вертеться под этим взглядом, объяснять, что управляющий обещал всё сделать, а пока надо подождать. Штрахов молчал-молчал, а потом, когда его терпение, надо полагать, кончилось, самым решительным даже хамским образом заявил, что не станет больше ждать, что если завтра Леопольд Саввич не получит необходимую бумагу от управляющего, то он сам пойдёт просить и расскажет всё как есть.

Вот когда Клевецкий понял, что влез в капкан! Он проклинал себя за то, что насмерть перепугался, побежал к управляющему и наврал ему. Ну что мог сделать Штрахов до этого: На угрозу следовало ответить угрозой. Урядник и необходимые «свидетели» всегда были бы на стороне бухгалтера, а несостоявшийся тесть вряд ли захотел бы очутиться там, где Макар телят пасёт. Конечно, он раззвонил бы про соблазнённую дочь. Ну и что? Разве тот же Абызов или молодой хозяин Рыковского рудника мало грешили? Другое дело, если бы Клевецкий нехорошо обошёлся с девицей их круга, то есть того круга, где его уже принимали и в котором он хотел утвердиться, использовав свою «козырную карту». Что же касается дочек Штрахова, то они в конце концов такие же шахтёрские девки, как и другие, разве что чуть почище. Подумаешь — грех!

Но теперь, когда он наврал управляющему, изложил всё в виде некоей идеи, а фамилию Ромки Саврасова упомянул вроде примера… Если теперь всплывёт истина, будет по-настоящему плохо. Абызов поймёт, что его попросту разыграли как дурачка. Таких вещей власть имущие не прощают.

Неглупый по природе человек, Леопольд Саввич плохо мог сдерживать свои чувства, а потому совсем расстроился. Бывают такие неудачники на стрельбище: зрение отличное, мишень видит чётко, мушку под самую десятку подводит. Но руки дрожат от страха, сердце колотится — и пули скачут вокруг цели.

Испуганный тем, что Штрахов сам пойдёт к Абызову и расскажет всё как есть, Леопольд Саввич бросил дела и побежал к управляющему.