Антон Понизовский - Обращение в слух

• Название: Обращение в слух
• Автор: Антон Понизовский
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013

“Обращение в слух” Антона Понизовского – роман о России и русской душе. Звучит громко, а по-другому не скажешь. Это книга подлинных человеческих историй, полных любви и терпения, гнева и нежности; повествование о нас самих – родных и чужих, непримиримых или прощающих… разных. Истории эти суть сама жизнь: ее не перечеркнуть, в ней ничего не исправить. Но еще – это книга о двух мужчинах и двух женщинах, которые слушают чужие рассказы и не замечают, как остроумная пикировка перерастает в ненависть, а соперничество – в любовь. “В этой книге вся Россия рассказала о себе от первого лица”. Леонид Парфенов “Не так много книг, которые я сегодня могу посоветовать прочитать своим друзьям. Эту – буду настаивать, чтобы прочитали”. Татьяна Лазарева “Обращение в слух” – огромный прорыв в современной русской прозе”. Виталий Каплан, журнал “Фома” “Понизовскому удалось решить сложнейшую художественную задачу… Старинный по замаху и абсолютно современный по материалу русский роман”. Сергей Костырко, журнал “Новый мир” “Казалось, что время подлинных Русских Романов прошло, что порода писателей, которые возьмутся рассказывать о смысле страданий, прощении и Небесном Иерусалиме, давным-давно вымерла; жизнь, однако, осталась та же, что была при Достоевском; и вот Антон Понизовский написал настоящий Русский Роман – классический и новаторский одновременно: такой, каким и должен быть Русский Роман ХХI века”. Лев Данилкин, журнал “Афиша”

---

«Да, точно, она!..»

— Нет, Энигма — будет у нас... — прищурился Дмитрий Всеволодович.

«Или pain complet? Да, наверное, pain complet с твёрдыми семечками...»

— Энигма будет у нас — «Пэн гро»!

— Неужели? — опять удивилась Анна. — Вот этот большой, с горькой коркой? Крестьянский парень с мозолистыми руками?

— Именно! — возликовал Белявский. — Корка твёрдая, а ведь внутренность — кружевна-ая!..

Ни один мускул не дрогнул на Лёлином лице, но Фёдору показалось, что характеристика была ей приятна. Его немного кольнуло.

— Значит, клюковку ты для себя приберёг? — насмешливо спросила Анна.

«Конечно!» — подумал Федя не без досады.

— Ну что ты! — усовестил жену Дмитрий Всеволодович. — Я — оле-оле...

— Ты блондинка?!

— По сути-то, я мягкотелый... такой, ненадёжный...

— Эм. Ты меня удивил, — сказала Анна, с интересом глядя на своего мужа. — А кто у нас Федя?

«Au lait, мягкотелый... Нет, au lait уже занят. Что же Белявский оставил? Неужто фейерверк с клюковкой? Не может быть!..»

— Фёдор... я полагаю, что «пэн компле». Много разного. Всякие семечки, разные — есть побольше, поменьше...

Федя почувствовал благодарность. Почувствовал, что его оценили. Ещё отчётливей понял, насколько он всё же соскучился по такому лёгкому, необязательному разговору по-русски — и восхитился тем, как Белявский, при внешней бесцеремонности, всем ухитрился сказать что-то приятное — в сущности, из ничего!

— Закончена дегустация «пэн»! Вкусовые сосочки попрятались в защёчные мешочки!

«Нет, всё-таки симпатичный он человек, симпатичный...» — подумал Федя. А Дмитрий Всеволодович, будто услышав Федины мысли, перегнулся через стол и потрепал его по плечу:

— Ну что, «пэн»?

— Пэн.

— А «хлебное поле» как будет?

— М-м... Champ de pain?..

— Шамдёпэн... А-а, конечно! Шамзэлизэ 14! Поля! Шам дё пэн...

— Да, но всё-таки champ de pain обычно не говорят. «Хлебное поле»?.. Скорее «пшеничное поле», le champ de Ыё...

Дмитрий Всеволодович сделал широкий жест, изображая простор или сеятеля.

— Шам де пэ-эн-н... А посередине — угадайте кто?

— Кто?

— Пэ-эн... пшени-ица... пле-евелы... а посередине — каменная баба!

IV.

Рассказ о юном враче

Когда я работал медбратом в институте Склифосовского (это ещё старая территория, где Шереметевский дворец), клинические корпуса были на улице, а подземных переходов не было: больных через улицу на таких железных каталках возили в операционную и обратно. Я работал в торакальной хирургии...

Где-где?

Отделение неотложной грудной хирургии. Там концентрировались больные с раками пищевода, с перфорациями пищевода: кто-то кость проглотил, у кого-то химический ожог... Тяжёлые были больные. С раками пищевода — им разрешали всё кушать — икра разрешалась, коньяк... Заходишь в палату — они лежат весёлые, подцатенькие, у них прямо в тумбочке... в общем, всё разрешалось.

Я работал медбратом, мне надо было делать уколы. У меня список больных: шестьдесят человек в отделении. Я должен им шесть раз в день по миллиону единиц пенициллина. Шесть раз в день шестидесяти больным...

То есть триста шестьдесят уколов.

Да. Я прихожу, набираю шприцы... раньше были не одноразовые, а многоразовые шприцы. Набрал шестьдесят шприцов... ну, не шестьдесят, меньше, конечно, — но сколько есть: вот такая батарея шприцов, иголок... Девчонки увидели, спрашивают у меня: «Ты куда это собрался такой красивый?» Я говорю: «Уколы делать».

Они смеются надо мной: «Вот, студент! Да ты до завтрашнего дня не сделаешь эти уколы». Я говорю: «А как же... А как же надо?»

Они объясняют мне: «Очень просто. Разводишь двадцать миллионов единиц пенициллина в двадцатиграммовый стеклянный шприц. Больных — шестьдесят. Значит, хватит с тебя три шприца. Три шприца ты разводишь, и берёшь с собой большой лоток с иголками. Подходишь, одеваешь иголку, миллилитр вводишь одному больному — иголку сбрасываешь. Одеваешь другую иголку — вкалываешь другому, снова иголку сбрасываешь. То есть ты тремя шприцами обслуживаешь шестьдесят человек».

Но иголки хотя бы меняли?

Иголки меняли. Но всё равно — по санитарным законам так делать запрещено.

Инфекция может через иголку проникнуть в шприц?

Ну... в принципе нет, потому что поршень как бы идёт всё время вниз... Но мало ли? Например, если глубоко вкалываешь, через иглу может быть ретроградный заброс крови — и всё, тогда можно заразить, да. Но вот, тем не менее...

О чём это говорит? Во-первых, везде была экономия. Очень строго смотрели на эти ставки, на выработки: урезали везде, обрезали...

А с другой стороны, это семьдесят седьмой год. Гепатита В не было, гепатита С не было... Была вообще тишь да гладь.

Светлый, светлый такой был период...

Я слышал, вы из Швейцарии, да? Ну, бывали там? Ну вот если будете — там в районе Монтрё есть замок, не помню название: и там в замке кровати — полусидячие. Оказывается, люди в средние века спали в полусидячем таком положении. Чтобы быть наготове, если какое-то нападение...

У нас сейчас — точно такая же ситуация. Если я на дежурство иду, а моя жена остаётся дома одна, она спать ложится — с ножом...

У вас отдельный дом?

Нет, квартира. Но всё время слышишь: там обокрали квартиру, там, там залезли... У меня очень хорошая наблюдательность, и я чётко заметил: у людей появился страх. Обратите внимание: в метро, в электричке — в глазах озлобленность. Люди привыкли к смертям, причём к насильственным. Идёшь по улице — лежит кто-то... Раньше, при Советском Союзе: «Что?» «Кто?» Сразу: «Пойдём посмотрим!» «Так, скорей надо скорую вызвать. Надо милицию вызвать!..» А сейчас просто мимо идут. Раньше ночью гуляли, и вечером, и чтобы кто-то кого-то убил? приставал?.. Хоть теперь говорят, что была там какая-то уравниловка — но люди были открытые... праздники веселей проходили... В общем, всё было проще, гораздо проще...

Всё кончилось в девяносто первом году.

Я работал тогда в Никольской больнице. Двухэтажное здание, старые корпуса деревянные. Больница сельская. Её помещик достроил как раз в тысяча девятьсот семнадцатом году. Кстати сказать, операционная там была большая, шикарная. Стоял старинный зингеровский стол. Фабрика «Зингер». Девятнадцатого века выпуска. Но и в старом состоянии очень хорошо работал. Он и сейчас, кстати сказать, там стоит...

Так вот, был как раз август тысяча девятьсот девяносто первого года.

С вечера ещё, когда заступил на дежурство, девчонки мне говорят: чего-то творилось днём непонятное. (А у нас рядом военный аэродром.) Говорят: каждые две-три минуты на аэродром садится грузовой ил-семьдесят шестой. Две-три минуты проходят — ещё садится...

Но мне было не до того: у меня девочку привезли, очень тяжёлая была травма... и, в общем, эта девочка оказалась нежизнеспособна. То есть произошёл летальный исход. Мы её закрыли простынкой, и вот так у неё рука свисла. Я подхожу — и вдруг она пальцем мне: раз... раз... манит.

Как бы: «Иди сюда». Думаю: «Ну ничего себе!..» И все тоже, естественно, испугались.

А это, оказывается, бывают уже такие посмертные сокращения, когда отдельно сгибаются на руках пальцы. Гиперактивность отдельных нервных клеток в умирающем организме...

И вот этой же ночью мы просыпаемся от сильного гула: чувствуется, что много-много техники идёт, и много света. Вышли мы... а больничка стояла как раз на дороге, там есть такая деревня Шарапово, и в сторону туда военный аэродром. И по этой дороге — танки, танки... Бэтээры, бэтээры... Всё дрожит. Свет яркий — ночью... Я говорю (мы вышли с заведующим нашим) — я говорю ему: «Лёнь, что это? Война?» Он: «Не знаю...»

И прямо с тех пор и поехало. Революции, путчи, расстрел Белого дома, беспредел весь бандитский... Ну такой беспредел — просто!.. Практически каждый день привозили — кого подрезали, кого расстреляли: из ружья, из гладкоствольного оружия очень много было ранений...

Наркоманов везли: дежуришь — привозят, ещё привозят... Очень много везли поездной травмы...

Тех, кто попал под поезд?

Ну да. С Минского везли шоссе, с Можайского: очень много было аварий. Ранения...

У нас совмещал один врач, реаниматолог-анестезиолог. Однажды у него было двадцать две операции за ночь. На двадцать третьей операции ему стало плохо...

Двадцать две операции — за одну ночь?!

Только за одну ночь, да. Аппендицит, ущемлённая грыжа, желудочное кровотечение, ножевые ранения, разрыв селезёнки, разрыв печени, в сердце ранение было...

А есть какая-нибудь, я не знаю, техника безопасности? Ограничения?

Ну а как, какие ограничения, если везут этих больных?