Сергей Черепанов - Утро нового года

• Название: Утро нового года
• Автор: Сергей Черепанов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

Черепанов Сергей Иванович уроженец села Сугояк Красноармейского района Челябинской области. По профессии журналист. Начал печататься в разных изданиях с 1928 года как рассказчик.

Он — автор большой повести о деревне «Алая радуга» и книг уральских сказок «Лебедь-камень», «Снежный колос».

В повести «Утро нового года» раскрываются нравственные устои различных людей, связанных между собой совместной работой на заводе. Автор утверждает мысль о том, что хозяин своей судьбы — сам человек, что его счастье, его любовь, его труд — это плоды его самосознания, его веры в себя, его гражданского долга.

---

Автобус отправился полупустой. Мишка сел позади Семена Семеновича, привалился плечом к окну. Ни пылающая в последнем цветении степь, ни заблудившиеся в окраинных улицах посреди тополей белые домики, ни бетонные заборы больших заводов, ни трамвайные остановки с пестрой толпой, давным-давно примелькавшиеся, обычные, не привлекали его внимания. Лишь возле тракторного завода наклонился он ближе к укладистой спине Семена Семеновича и стал прислушиваться.

Прошлое. Вот о чем вспоминал старый усач.

— Вам, молодежи, наверно, трудно понять нас, людей старого поколения, — рассудительно объяснял он Якову. — Вы учились в благоустроенных школах, перед вами эвон какие дворцы-институты, ходите вы в шикарных ботинках по асфальтовым тротуарам и дорогам, разбираетесь в науках, а вот я, например, учился в церковно-приходской школе, три класса в одной комнате, в двадцатом году, при разрухе. Писали мы вместо бумаги на бересте свекольным соком, гусиными перьями, как в прошлом веке, обутки носили самодельные, из коровьей кожи, шитые нашим же деревенским чеботарем, и социализм был у нас лишь в мечтах. Так за мечтой мы и шли.

— Я вот помню, — кивнул он на мелькавшие по обочине корпуса и поселок тракторного завода, — были здесь перелески, пашни, болотца и вроде не верилось, что лет через двадцать так все изменится. Меня и Саньку Субботина откомандировала сюда на строительство тракторного наша сельская партийная ячейка, потому как надо было провести в жизнь завет Владимира Ильича, чтобы дать мужику трактор, а первый трактор мы уже видели в работе, посылали нам его шефы на помощь, пахать бедноте пары. У нас, стало быть, сознание насчет трактора было уже готовое, не какое-нибудь, а именно правильное сознание. Даешь трактор! С такой путевкой мы и прибыли сюда пешком, с котомками, с партбилетами, оба безусые, зато хваткие. У нас мужики все хваткие. Схватит — не отымешь! Явились мы, конечно, прежде в партком. Вся-то стройка пока что была в два десятка бараков, где жили артели, навербованные со всей-то матушки России, кто в лаптях, кто в сапогах, не лучше нашего. Да на буграх, поодаль от бараков, стояли таборы тютнярцев, это мужики на таких телегах землю возили, по-правильному, грабарки, а по-ихнему — тютнярки, в честь их села Тютняры. Куда ж было нас девать с нашим-то трехклассным образованием? Мы про алгебру даже и не слыхали, так, по простым дробям мало-мальски задачи решали, умели писать, читать, конечно, на общественной работе в селе понаторели, а тут куда нас? Давай-ко, ребятки, в землекопы! Приладились с Санькой в одну артель. Артельщик попал нам — борода, оклад распушит, бывало, от плеча до плеча, суровый, как прикажет, так и будет по его, не иначе. Скажет: «Расценки малы, садись, лопаты клади!» — артель садится, вагой не подымешь. Намертво! И вот с этим-то бородой и приняли мы с Санькой первое боевое крещение. На стройке началось движение за создание бригад. Я как-то шепнул Саньке: «Давай, братан, ковырнем Голощапова!» И ковырнули, переагитировали мужиков на свою сторону, вытурили бороду. Меня потом мужики выбрали бригадиром, а Санька остался парторгом, и творили мы потом чудеса. Вернуть бы ту пору, еще раз пошел бы! И вот ведь, что было интересно: по мере того, как завод вырастал, так и мы все вырастали, не ростом, конечно, а сознанием, умением, сноровкой. Из деревенских «топоров» получались настоящие люди, на все руки мастера! Мы с Санькой позднее разъехались. Его послали сначала на курсы, затем наладили на партийную работу обратно в село, а я из землекопов перешел в бетонщики, дальше в монтажники сначала по металлоконструкциям, позднее по оборудованию, а как завод пустили, перебрался в ремонтно-механический цех, мастером смены. У меня даже там, возле нашего цеха, памятный тополь посажен, каждый из нас тогда по памятному тополю посадил. Мы-то в цехе останемся, нет ли, а тополь останется, и когда-нибудь, может, еще придется с ним встретиться.

— Надо было учиться дальше, — сказал Яков.

— У меня бы терпенья и понятий хватило, а просто не удалось. Вызвали меня как-то в партком и говорят: «На кирпичный завод надо механика. Завод построили, теперь надо соцгород строить, а с кирпичом затор. Бери путевку, ступай!» Спорить, что ли? А потом уж и присох к Косогорью. Потом война. Из возраста вышел. Но все это меня теперь уже не волнует, свое я выполнил и, как могу, выполняю, а иногда вроде бывает обидно…

— За кого?

— Не за себя же! А вот попадет иной раз на пути этакой «молодец», — он, не оборачиваясь, кивнул на Мишку, — слышь ты, «молодец удалой»!..

— Да слышу, валяй дальше, — отозвался Мишка.

— Попадет вот этакой, что и соломинки для Родины еще не переломил, и начнет перед людьми выпендриваться. То ему не ладно, другое не нравится, третье не по душе. И кругом-то у него чернота. И вот вы, дескать, ни хрена не понимаете в смысле жизни, прожили, как черт-те что, а мы люди молодые, нам надо пожить широко, привольно, чтоб было чего вспомнить.

— А иначе для какого лешего жить? — возразил Мишка. — Вот вы вспоминаете. Это для вас очень приятно.

— Так и ты сделай, чтобы тебе было приятно.

— Это святая истина. Поп, у которого я служил шофером, утверждал, что истина в очищении, но сам глушил особую московскую водку, а мне давал Библию. Моего терпения для очищения хватило лишь на Ветхий завет да на Песнь песней царя Соломона, после чего я поставил Библию на ребро и пропил.

— Хвастаешься? — осудил Яков.

— Хвастать нечем, — серьезно сказал Мишка. — Даже, пожалуй, неловко. Пропил мудрость веков.

— Наверно, у тебя особо высокие идеалы? — спросил Яков.

— Никаких идеалов, в том и беда! Я бы даже сказал — низменные чувства одолевали. Например, зависть! Как вы меня представляете? Мишка-дурень, гуляка, щелкун! А между прочим, если признаться откровенно, окончил я среднюю школу, кое-что прочитал, батя у меня тоже не малограмотный, не темный какой-нибудь, а вполне даже нормальный для современности. Но вот проблема: сыновья идут дальше! Так я думал, а оказалось, перепутал стороны и ушел назад. Понимаете, как получилось: позавидовал! Батя у меня рядовой инженер, жили мы, понятно, не в роскоши, по доходам, а вот наш сосед, завбазой, жил по потребности. У Герки, его сына, своя легковая машина, куча карманных денег. У меня же блоха на аркане. Итак, мы с батей поссорились. Я сказал: «Из твоей жизни для будущих поколений я не могу сшить себе даже паршивых штанов!» Тогда он открыл дверь: «Убирайся и попробуй заработать штаны!» Я мог бы заработать и штаны, и кусок хлеба с маслом. Но я озлобился. Эта злоба уже не зависть. Плохо вышло. Очень мне хотелось вернуться домой. Не вернулся. Но потом, позднее, я убедился, что многие из тех, кому я завидовал, лишь рабы своей подлости, как был Васька Артынов, или просто несчастные каторжники, приковавшие себя цепями к медной копейке.

— Денежный алкоголизм, — сформулировал Семен Семенович. — Вот наша Марфа…

— Марфа Васильевна потеряла счет времени! В каком веке она существует? А Корнея мне жалко! — подчеркнул Мишка. — Вот парень, которому я с самого начала знакомства ничуть не завидовал. Барбос на привязи.

— Он такой же индивидуалист, как ты, — сказал Яков. — Богданенке докладную писал, а в партбюро — ни слова! В прокуратуру ходил, перед нами молчит.

— Да-а, племянничек у меня не того… — Семен Семенович подкрутил ус. — Не в нашу породу!

— А между прочим, не в обиду тебе, Семен Семенович, — подтолкнул его Яков, — сам ты его от себя отшибаешь. С людьми ты ладишь, к ним у тебя есть подход и нужные слова, а к племяннику ключа подобрать не умеешь.

— Поклониться разве ему: приходи, мол, будь гостем!

— Не убыло бы…

— Нет уж, извини, мы, рабочие, никому не кланялись. Хочешь приходи ко мне, милости просим, садись за стол, бери ложку, будь, как дома, а не хочешь — неволить не стану! У меня с Назаром так! Правда, которую ищешь, прежде всего, должна быть у самого в душе.

— Эх, рад бы в рай, да грехи не пускают! — потянувшись, ухмыльнулся Мишка. — Мы ведь, Семен Семенович, разные, есть беленькие, есть пестренькие, а есть и до черноты черные. Правду-то надо бы сначала понять, а потом уж ее искать и творить!

— Понять нужно!

— Вы с Субботиным, наверно, не один пуд соли съели и не один казан супу вместе выхлебали. Мы тоже поймем…

Семен Семенович поглядел на него с недоверием. «Смолоду надо все это понимать, а не кобениться», — будто говорили его глаза, припрятанные под мохнатыми бровями.

Мишка отодвинулся, потом перебрался в конец автобуса и стал наблюдать, как мелькают перелески, кустарники, дорожные знаки. Они набегали навстречу, затем как бы поворачивались, на мгновение останавливались и тут же пропадали позади.

Все это похоже на дни, месяцы, годы, которые тоже бегут навстречу с неотвратимой неизбежностью и тоже неотвратимо остаются позади.

Но кто-то на этом пути вырастил лес, кто-то вспахал пашни, посеял хлеба, кто-то поставил тут дорожные знаки, а кто-то проехал в автобусе, а за автобусом поднялось облачко пыли, и не осталось на асфальтовой дороге никакого следа…