Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его

• Название: День лисицы. От руки брата его
• Автор: Норман Льюис
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

В романе «День лисицы» известный британский романист Норман Льюис знакомит читателя с обстановкой в Испании в годы франкизма, показывает, как во всех слоях испанского общества зреет протест против диктатуры.

Другой роман, «От руки брата его», — психологическая драма, развивающаяся на фоне социальной жизни Уэльса.

---

— Мальчик мой, ты не представляешь, до чего я тебе рад! Ты ни капли не изменился! Не постарел ни на день. Хотел бы я про себя сказать то же самое! Должно быть, тяжко тебе пришлось. Я часто думал о тебе и твоей участи.

— Да, в общем, было не так уж страшно, — сказал Брон. — Я очень старался притерпеться, и это помогло. Родятся же люди без рук и без ног. Если заставить себя примириться с тем, что есть, тогда ничего. Вы же знаете, я всегда любил книги, ну, мне и дали работу в библиотеке. Я даже пробовал писать. Нет, было не так страшно, как вам кажется.

— Плакаться ты никогда не умел, — сказал доктор. — Это я в тебе ценю больше всего. Очень жаль, что теперь мало у кого встретишь такую великолепную житейскую философию. Уж кто-кто, а я знаю, как трудно сохранять душевное спокойствие, когда все настроены против тебя.

Он заставил Брона выпить одну за другой две рюмки виски и затем пустился рассказывать о недавних своих неприятностях.

— Начать с того, — сказал он, — что они строят в конце моего сада высоченный забор. Зачем? Да просто чтоб вид мне испортить. Это часть широкого наступления. Всякие другие пакости — что мне отключают воду, отказываются вывозить контейнеры с мусором — я считаю булавочными уколами. Один мой сосед опрыскивает сорняки какими-то дьявольскими химикалиями — так он всегда дожидается, чтоб ветер подул в мою сторону. В результате у меня в этом году не будет роз. В пятьдесят четвертом я провалил его на выборах в совет графства, и теперь он сводит со мной счеты. Чтобы человек мог опуститься до таких мелких подлостей — мыслимо ли это?

Брон сочувствовал и недоумевал. Он помнил, доктор и прежде жаловался, что его травят, но то, что раньше было облачком величиной с ладонь, теперь заволокло все небо.

— Ну, а какие у тебя планы? — поинтересовался Гриффитс.

— Надо бы повидаться с братом. Вы случайно не слыхали, куда переехала наша семья?

— На юг, недалеко от Бринарона. Неужели ты не знал?

— Знал, что они уехали, и слышал, что Ивен наконец-то женился. Кто-то прислал мне газетную вырезку с извещением о смерти мамы. Вот и все.

Гриффитс покачал головой.

— Честно говоря, у меня это как-то в голове не укладывается. Прости, пожалуйста, но от твоего братца ничего другого и ждать было нельзя.

— Я его не виню. Должно быть, у него уже не было сил терпеть.

— Мало ли что: кровь родная — не водица речная. Так по крайней мере положено считать. Если помнишь, мы с Ивеном порвали всякие отношения много лет назад. Но я рад тебе сообщить, что твоя матушка оставалась мне верным другом до самой своей кончины.

Итак, Гриффитс устоял, несмотря ни на какую травлю. Наверно, страстная любовь с годами переродилась в такую же страстную корысть, подумал Брон. Сколько он себя помнил, в доме всегда присутствовал доктор. Где-то на заднем плане маячил отец, фигура незначительная, а весь домашний мирок вращался вокруг энергичного и подчас даже сурового доктора. Мать вечно твердила Брону, что Гриффитс очень привязан к нему, а он к Гриффитсу, и мальчик поддался ее уверениям, но теперь ему казалось, что и в детстве он был так же равнодушен к доктору, как сейчас.

— Матушка твоя скончалась, упокой, господи, ее душу, — сказал Гриффитс. — А брат женился на какой-то особе вдвое моложе его. Говорят, стояла где-то за прилавком. Признаться, дальнейшее меня не слишком интересовало. В конце концов начинаешь понимать, что от этой жизни многого ждать не приходится. Вот за тебя, мальчик мой, мне обидно. Там осталась порядочная сумма, и половина должна была бы отойти к тебе. Я-то знаю, что говорю: твоя мать советовалась со мной, когда составляла первое завещание. К сожалению, в последнюю минуту она его изменила. Так уж сложились обстоятельства, это было неизбежно. Разве могла твоя мать в ее годы устоять против постоянного нажима? С тобой поступили постыдно, мой мальчик. В этом я твердо уверен.

— Сколько бы Ивен ни получил, пусть все ему и останется. За деньгами я никогда не гнался.

— Это я прекрасно знаю, но мне горько видеть, что тебя обобрали.

Зазвонил телефон; доктор со вздохом протянул руку, поднял трубку и сразу положил ее на рычажок.

— Я теперь отвечаю только в приемные часы: мне все время кто-то звонит, и стоит мне ответить — сразу вешает трубку. Это война нервов.

И он опять принялся вкрадчиво увещевать Брона, почуяв возможность сделать его орудием мести.

— Словом, мальчуган, если ты решишь отстаивать право на наследство, можешь рассчитывать на меня. Вот все, что я могу сказать. Как врач, да еще знакомый со всеми обстоятельствами, я тебе заявляю: я нисколько не сомневаюсь, что твой брат действовал уговорами, а это незаконно.

— Пусть все, что он получил, останется у него.

Доктор Гриффитс приостановил наступление.

— Ну а что нового с тех пор, как мы виделись? Ты знаешь, о чем я. Есть улучшение?

— Мне кажется, я выздоровел. Я принимаю новое лекарство. И вот уже два-три месяца никаких припадков.

— Великолепно, — сказал Гриффитс. — Рад слышать. Это очень любопытный случай. Во многих отношениях загадочный. Я даже подумывал написать статью в медицинский журнал. Эти непонятные приступы агрессивности…

— Из-за них я и пострадал в Уондсвортской тюрьме. Мне дали еще два года. Оказалось, не бывать бы счастью, да несчастье помогло: меня перевели в Хэйхерст, и там меня лечил психиатр.

— И в конце концов вылечил?

— Психиатр, видно, считает, что да.

— Ну, это прекрасно. Прекрасно.

И тут-то Брон вдруг почувствовал, что у него опять разбаливается голова. «По возможности, — говорил Даллас, — старайтесь не рассказывать о своей болезни. Тогда словно какой-то загадочный механизм начинает работать сам собой». Боль расходилась кругами из-за уха к виску. С нею пришло головокружение. Крупная докторская голова с грустными и серьезными немигающими глазами словно распухла и дергалась, как на пружинке, на фоне маркетри и золоченой бронзы. Доктор наклонился к Брону — лицо его приплыло откуда-то очень издалека — и положил ему руку на колено.

— Ты что, мальчуган? Тебе нехорошо?

Потом они очутились во врачебном кабинете Гриффитса, было темно, тихо стрекотал аппарат, вспышки света из-под щитка били Брону в глаза.

— Не закрывай глаз, — сказал Гриффитс. — Постарайся сосчитать вспышки. Как ты себя чувствуешь сейчас?

— Голову чуть сжимает, и все. И пальцы как будто занемели.

Они перешли в гостиную.

— Это пустяки, — сказал Гриффитс. — Усталость. Когда думаешь ехать в Бринарон?

— Завтра, — сказал Брон. — Переночую в гостинице и утром двинусь.

Гриффитс вышел в кабинет, насыпал в маленькую коробочку таблеток аспирина лимонно-желтого цвета, изготовленных специально для мнительных пациентов, и вернулся.

— И думать не смей. Останешься у меня. Ты очень обидишь меня, если пойдешь в гостиницу. А пока что прими-ка одну штучку. Новейшие лекарства есть не только в Хэйхерсте. Вот этого еще даже нет в продаже. Принимай по три раза в день в течение четырех дней. Если есть хоть малейшая вероятность припадка, от этих пилюлек все пройдет.

3

— Мы крупные специалисты по убийствам, — сказал инспектор Фенн. — За три года полдюжины бесспорных случаев — и ни единого ареста. Я уж не говорю о пропавших без следа.

Он вызвал подчиненных в свой служебный кабинет в Бринароне на экстренное совещание после статьи в местной газете под заголовком «Нераскрытые преступления — приняты ли меры?» и тяжелого разговора на ту же тему с начальством. Фенн, лондонец, с худым городским лицом и городской экономностью чувств, согласился на ссылку в эту глухомань без особой охоты и лишь потому, что то был его первый инспекторский пост. Он понимал, что барахтается в трясине на чужой земле, среди людей, прячущих свои потаенные мысли за неимоверным многословием, что он целиком зависит от того, пожелают ли эти люди нарушить ради него местный заговор молчания.

— С нынешнего дня, — продолжал Фенн, машинально распаляя себя, — хватит ковырять в носу, подымайте зады и беритесь за дело, и чтоб были результаты. Меньше трепа, донесения покороче, действия — вот что требуется!

Его подчиненные — два сержанта и семеро констеблей — не нашлись что ответить. Джонс, главное горе Фенна, глядя в псевдотюдоровские окна с частыми свинцовыми переплетами, определял прохожих по росту. Те, что пониже, — рудокопы, хороший народ, хоть на них всех собак вешают; те, кто достает головой до второго оконного переплета, — фермеры, тоже славные ребята; долговязые — эти, конечно, паршивцы англичане, всякое начальство и высшие служащие здешних фабрик.

Если и попадется среди местных пигмеев верзила, то он непременно тощий, как не в меру вытянувшийся ребенок. Идет и цепляется ногой за ногу. А ноги как спички. Все мы — уцелевшие. Мы — те, кому удалось остаться живыми и невредимыми на черном рудничном поле боя. Вот главное, что можно о нас сказать.