Елена Кейс - «Ты должна это все забыть…»

• Название: «Ты должна это все забыть…»
• Автор: Елена Кейс
• Жанр: Биографии и Мемуары

Автобиография участницы движения за свободную репатриацию советских евреев.

---

Отсутствие денег я ощутила в полной мере после папиного отъезда. До этого у папы была пенсия, и он ухитрялся помогать нам. А кроме того, мы продавали все, что не было описано КГБ и что возможно было продать хоть за три рубля. Так мы реализовали мамину шубу и папину дубленку, шапки, шарфы и книги. И каждый раз, продавая какую-нибудь вещь, мы с папой радовались, как дети. Но и вещам пришел конец. Кроме того, отъезд папы потребовал дополнительных расходов. Анечка присылала посылки, но из-за огромной пошлины они были скорее моральной поддержкой. Не могу не вспомнить добрым словом Володиных родителей. Они делали все от них зависящее, чтобы поддержать меня.

Однако расходы мои были необозримо больше. Адвокат, поездки к маме и посылки ей поставили меня перед неразрешимой проблемой. И я начала продавать описанные вещи, не задумываясь о последствиях. Собственно, идея эта возникла неожиданно, и самое удивительное — в некоторой степени с подачи КГБ. Я уже говорила, что почти все описанные вещи были снесены в одну из комнат, и комната была опечатана. Я расписалась, что обязуюсь комнату не вскрывать. В противном случае мои действия преследовались бы по закону. С тех пор прошло больше года. Папа уехал. Однажды пришел Новиков с каким-то сотрудником. Они вскрыли комнату и большинство вещей вывезли. Комнату оставили незапечатанной, при этом Новиков, как всегда вежливо, но подчеркнуто убедительно сказал: «Я надеюсь, вы понимаете, Елена Марковна, что за оставшиеся вещи вы несете полную ответственность». Я, безусловно, это понимала.

А вот чего не понимал Новиков, так это то, что я несу еще ответственность перед своей мамой. Через месяц после вывоза вещей, просматривая без особой цели протоколы обысков и описи имущества, у меня вдруг заныло от страха под ложечкой. Я вдруг обнаружила, что Новиков не оставил мне никакого документа об изъятии им части вещей. Все, что имелось у меня на руках, — это моя расписка о сохранении вещей в опечатанной комнате. Я помню, как сердце у меня екнуло и, посоветовавшись с адвокатом, я позвонила в КГБ. Напомнив Новикову об изъятии, я заметила, что у меня нет об этом никаких подтверждающих документов. И в ответ услышала снисходительно-предупредительное: «Вы, Елена Марковна, о вещах, что мы забрали, не тревожьтесь. Они в надежном месте. А вот оставшиеся вещи — это ваша личная ответственность». Но, повесив трубку, меня вдруг осенило: «Кто и как сможет обвинить меня, если я эти вещи продам? Ответственность к делу не пришьешь. Эта их самоуверенность и нарушение порядка изъятия вещей помогут мне выйти из денежного тупика».

Не могу сказать, что я начала продавать эти вещи с легким сердцем. Или без страха. Да и покупателя надо было найти надежного. Ведь не понесешь же их в комиссионный магазин. Но это были уже технические трудности. Преодолеть их труда не составило. Но и тогда, и сейчас меня не покидает мысль, что это мама, на свои деньги посылала себе посылки и расплачивалась с адвокатом! Я же при этом была только посредником и, наверное, не лучшим.

Ежемесячные поездки к маме стали со временем бессмысленными. Мне говорили, что она отказывается от свиданий. Проверить это было невозможно. Я начала приезжать раз в три месяца. Безрезультатно. Дверная пасть, сожравшая маму, не хотела ее выпускать. Сведения о маме стали напоминать сведения, получаемые мной в процессе следствия от Новикова. За дверью, которая поглотила маму, стоимость человеческой жизни оценивалась по шкале полученных ими инструкций.

Человек — он живой,
Его жизнь, как цветок.
Не топчите ногой,
Не срывайте не в срок.

Но есть люди, как псы.
Их клыки, как клинки.
Под покровом грозы
Рвут других на куски.

А гроза, как напасть,
Как в аду голоса.
Каждый может пропасть
В пасти жуткого пса.

Человек — он живой.
Его жизнь коротка.
Нету жизни другой.
Эта жизнь не легка…

Несмотря на то, что мои поездки в Казань стали пустой формальностью, я, как одержимая, продолжала раз в три месяца ездить туда. Казань… Я ненавижу этот город. Я ненавижу его вокзалы и аэропорт, где билетов никогда нет и приходится простаивать перед кассой бесконечными часами, тупо глядя на равнодушное лицо кассира, пытающегося чем-то занять себя при полнейшем отсутствии работы. Однажды, простояв так четыре часа, боясь отойти от кассы даже на секунду, терпение мое было вознаграждено. Кассирша встала и направилась в туалет. Кассиршам тоже иногда надо было! Я — бегом за ней. Стою около ее кабинки, судорожно сжимая огромную коробку шоколадных конфет. Я уже давно научилась ездить с подарками. Она вышла и чуть не закричала, увидев в сантиметре от себя мои умоляющие глаза и при этом почувствовав, что я толкаю ее обратно в кабинку. Я не знаю, что подумали остальные посетители этого заведения, когда я затолкала кассиршу, нырнула за ней и защелкнула дверь. Там, в кабинке, и произошел деловой разговор. Она вышла с конфетами, а я с обещанием билета. Следующим рейсом я улетела.

С самого первого моего свидания с мамой, узнав ее адрес, я начала писать ей письма. Ежедневно. Не сделав ни одного исключения за долгие годы. Это превратилось в своего рода болезнь. Я не могла заснуть, не написав письма. Конечно, письма были похожи друг на друга, как близнецы-братья. В основном писала об Андрюше: что сказал, что ел, где был; о том, что папа и Анечка здоровы и шлют привет; если было письмо от Анечки, значит кратко о ее новостях. Я писала короткие, немного суховатые письма, зная, что прежде всего они попадают в чужие бездушные руки и проверяются холодным взглядом людей без лица и без сердца. А хотелось мне написать совсем другое и послать своей маме свою любовь и свою боль.

Сердце сжато в комок, в кулак,
Сердце сжато в кулак — вот так!
Сердцу трудно и нечем дышать,
Сердцу больно — но надо стучать.

Сердце плачет, но нету слез,
И без слез — это тоже всерьез.
Сердцу тесно и душно в груди,
Сердцу надо сидеть взаперти.

Сердце хочет всегда быть с тобой,
Сердцу нужно найти там покой.
Сердце хочет себя разорвать
Хоть кусочек тебе отослать.

Сердце бьется, ломает дверь
И кричит оно мне — ты верь!
Хоть сверлит его боль, как дрель,
Но кричит оно мне — ты верь!

Сердце ждет — ему надо ждать.
Только где ж на все силы взять?!

Помню, в очередной раз приехала в Казань. Мама не вышла. Зато появилась крашеная блондинка, вместо туловища — два пуфика на коротких ногах. Пуфики обтянуты белым халатом. «Вы — дочь Лейкиной Марии Львовны?» — обратилась ко мне. При этом взгляд был такой, будто есть у нее ордер на мой арест. Сердце упало — что-то случилось с мамой. Просверлив меня своими глазами несколько секунд — я тогда подумала, надо же и глаза будто крашеные — она без всяких предисловий грозно сказала: «Вы слишком часто пишите письма, мы не успеваем их читать». Она сделала акцент на слове «мы». «Это запрещено? Есть ограничения на количество писем?» — в свою очередь спросила я. Глаза у нее, как мне показалось, стали другого цвета. «Это не запрещено, но у меня на столе уже нет свободного места от ваших писем». «Купите еще один стол», посоветовала я. И ушла. Я могла себе позволить выйти на пустырь, который рядом со стеной казался самым свободным местом на земле. Две двери — два мира, но одно страдание, разорванное длинным столом…

С ребенком мне повезло. Андрюша рос чутким ребенком, чувствующим мое настроение и не задающим лишних вопросов. Он приобретал опыт не из объяснений, а из молчания. Только однажды, увидев, как я тихонько плачу на кухне, он подошел ко мне и спросил: «Мамочка, ну почему ты опять плачешь?» «Бабушка Муся очень больна», — ответила я. Он задумался. Он очень хотел меня успокоить. А потом тихим, серьезным голосом сказал: «Знаешь, мама, если ты увидишь, что Смерть подошла к бабушке, ты скажи: „Смерть, Смерть, не забирай бабушку Мусю, возьми лучше меня“. Смерть подойдет к тебе (и глаза его наполнились слезами), а я подбегу к ней и закричу: „Смерть, Смерть, не забирай мою маму — забери лучше меня“. А тут бабушка Муся — она же меня очень любит, правда? — бабушка Муся подойдет к Смерти — ведь ходить-то бабушка может, да? — и скажет: „Смерть, Смерть, не забирай Андрюшу, забери лучше меня“. Вот Смерть и не будет знать, что ей делать». И после этого прижался ко мне, и мы заплакали вместе.

Папа писал грустные, но оптимистичные письма. По письмам все было отлично. Между строк — боль разлученной семьи, страх за меня и маму. Анечка писала обращения во все международные инстанции и добивалась встреч со всеми, кто мог хотя бы теоретически помочь. Через два года после маминого ареста мне дали понять (может быть, невольно), что ее крик и боль уже достигли этой, второй двери. Случилось это так. В очередную бесплодную поездку в Казань — мама не вышла, выплыла мне навстречу крашеная блондинка. Когда она шла, было впечатление, что пуфики развалятся, соскользнут один с другого. Тот же взгляд, но более изучающий. «Ваша мать от свидания отказывается». Обычно мне объявлял это человек «без лица». И тут же опять без всяких предисловий: «Скажите, а кто у вас есть в Англии?» «В Англии у меня нет никого», — я говорила правду. И добавила: «А что, в Англии что-нибудь произошло?» «Вы не хотели бы встретиться с главврачом?» — мой сарказм по поводу Англии без ответа. «Мне не о чем с ним говорить», произнесла я раньше, чем осознала сделанное предложение.