Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

• Название: Волшебство и трудолюбие
• Автор: Наталья Кончаловская
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02743-4

В книгу известной писательницы и переводчика Натальи Петровны Кончаловской вошли мемуарные повести и рассказы. В своих произведениях она сумела сберечь и сохранить не только образ эпохи, но и благородство, культуру и духовную красоту своих современников, людей, с которыми ей довелось встречаться и дружить: Эдит Пиаф, Марина Цветаева, хирург Вишневский, скульптор Коненков… За простыми и обыденными событиями повседневной жизни в ее рассказах много мудрости, глубокого понимания жизни, истинных ценностей человеческого бытия… Внучка Василия Сурикова и дочь Петра Кончаловского, она смогла найти свой неповторимый путь в жизни, литературе, поэзии и искусстве.

---

…Бледное зимнее солнце. Лучи его сквозь окно падают на золото шелкового одеяла, сверкают на складках белоснежного полотна рубахи, густеют на темно-красном занавесе, ласкают зеленую обивку дивана и обнаженное, белое колено поэта, высунувшееся из-под одеяла. (Я помню, как оно шокировало работника Министерства культуры — это великолепно написанное художником голое пушкинское колено, в котором столько живого человеческого тепла и столько свободы и неукротимости поэта!)

И все это пронизано великой любовью моего отца к Пушкину, его удивительным проникновением в личность поэта и ее громадную творческую суть.

Портрет был закончен, показан на выставках, а Петр Петрович все не расставался с образом Пушкина, и так через годы, до конца жизни редкий день он не испытывал потребности почитать вслух или про себя любимых строк. Поэзия какого-нибудь уголка в старом бугровском доме с голландскими печами где-то неизменно перекликалась у него с чисто внешним и внутренним миром Пушкина.

Так появилась на свет небольшая картина «Окно поэта», написанная зимой, в Буграх. Перед окном — круглый столик, обрамленный бронзовой решеткой, на нем подсвечник с потухшей свечой, два томика в цветных переплетах. В прорези занавесок с оборками — раннезимний пейзаж двора. Живопись современна, в ней нет никакой стилизации, и в то же время в ней столько русского, деревенского покоя, столько «раздумья в тишине», что едва ли художник не был в мыслях и воображении рядом с Пушкиным.

Так в наш век мощных достижений в науке и технике, в эпоху космических полетов, где-то втиснутые между тридцатиэтажными громадами новейшей архитектуры стоят старинные московские особняки, с молчаливым достоинством напоминающие о том, что их видели и ходили мимо Пушкин, Лермонтов, Крылов, Белинский…

«Окно поэта» раскрылось в какой-то мере и для меня. Там, в этой самой комнате, жила я у отца в Буграх, и там я начинала свой творческий путь. Там однажды, надышавшись лесной свежестью, наглядевшись на просторы осенних полей, на стерни, перемежающиеся с зеленями, чудесным образом отраженные холстами моего отца, я написала вот эти стихи:

ОСЕННЕЕ

Еще не открывая глаз
И вспоминая все, что снилось,
Я чувствую, что в первый раз
Окно испариной покрылось.
Я знаю, что еще темно,
Ночь держится в последних звездах,
Мне нужно встать, открыть окно,
Вдохнуть осенний, свежий воздух.
Но я не встану, пусть в окне
Рассвет блуждает в темных шторах,
Я буду, лежа на спине,
Подслушивать осенний шорох.
Я знаю, ночью был мороз,
Потрескивают половицы,
И ветер с поля весть принес
О двух дробинах в сердце птицы…
Светает поздно, ночь длинней,
И в этом осени начало.
Как жаль, что теплых, летних дней
Все лето я не замечала.

Картина «Пушкин» находится сейчас в Ленинграде во Всесоюзном музее Пушкина. Поэт живет на ней своей особой жизнью, рожденной художественным замыслом моего отца.

А «Окно поэта» существует в Буграх. И к нему можно подойти, раскрыть его и, может быть, увидеть для себя еще какое-то чудо.

Лесное волшебство

— Двадцать седьмой гриб! — Голос Петра Петровича, ликующий, победный, разносится по полянке, белесой от утренней росы. — Ба-а-атюшки! Да тут их целая компания!..

Я бегу к отцу, продираясь сквозь уже желтеющие ветви орешника. Влажные травы хлещут меня по ногам, юбка — мокрая до колен. Бегу, объятая прекрасной спортивной завистью — в моей корзине всего девятнадцать белых. Мы уже проходим мимо сыроежек, лисичек, рыжиков и волнушек. Ну, подосиновые или березовые — туда-сюда, подбираешь, но белый гриб — к нему совсем особое отношение. Им можно любоваться, присев на корточки, особенно если он уже большой, но еще молодой, еще не с позеленевшей снизу шляпкой, еще звонкий, ядреный, сверху обтянутый словно коричневой замшей, и ножка у него крепкая, белая, и сидит он, прочно упершись в мох, и не дай бог вырвать его из этого мха — надо срезать ножом, оставив корешок в земле.

Папа срезает гриб и кладет в корзину. А нож у папы тоже не просто ножик, это — произведение искусства, и я не могу не рассказать об этом ноже. Он сделан самим Петром Петровичем. Ручка выточена из куска старого вишневого дерева, в ножевую щель вкладывается лезвие, да не просто лезвие, а от старой косы, особой закалки стали, заказывалось оно слесарю, тонкое, прочное, изящное, вклепывалось в ручку вместе с дужкой, на которой можно было носить нож на ремне или цепочке, чтобы не потерять. Прелесть что за нож был у Петра Петровича! Он им и яблони прививал, и карандаши чинил, в вообще не расставался с ним…

Лес под Малоярославцем, где мы постоянно проводили лето на даче в Буграх, сентябрьский лес, в шесть часов утра еще весь туманный. Солнце взошло, но еще висит где-то низко над землей, и лучи его пронизывают бронзу и золото ветвей, пахнет прелым листом, грибами, отцветшими травами и смолой. Висят паутинки с алмазными капельками, а под ногами местами в побуревшей листве алеет брусника — последняя ягода года.

Где-то аукаются грибники. А грибники тоже люди особые. Я разделяю их на две категории. Первая — грибники-энтузиасты. Они любят грибы, страстно ждут их появления. Часто ходят в одиночку или по двое. В лесу их не слышно. Они священнодействуют, с вдохновенными, серьезными лицами медленно переходя от кустика к кустику, шуршат суковатой палкой по листве, аккуратно срезают гриб, осторожно кладут его в корзину, и одеты они во все старое, незаметное и похожи на сказочных лесных колдунов.

Они знают все повадки грибов и старого белого ни за что не срежут: пусть растет и осеменяется.

Вторые грибники совсем иной породы людей. Эти знают, где, когда и какие грибы надо брать. Ходят быстро, говорят громко, бесцеремонно, находят много, от корешков не режут, ломают как попало и, наскоро переодевшись и закусив, сразу бегут на ближайшую станцию, к поезду, и на рынок!

Там, уже заняв место за прилавком, они ловко и быстро отбирают грибы в кучки, сортируя и подсчитывая. Этот грибник — коммерсант. Кстати сказать, у них-то и может попасть в кучку опенок ядовитый, «ложный опенок», у которого шляпка подбита предательски зеленоватой сеточкой. Попади один такой гриб в кучку опят, и может быть смертельное отравление.

Опенок! И название-то какое поэтичное! А происходит оно от слова — «пенек». А как они растут на старом пне — семейками! И собирать их — одно удовольствие: чистенькие, светло-коричневые, мохнатые шляпки на длинных ножках, ни червь их не берет, ни слизняк. Нападешь на такой пенек — и за пять минут полна корзина.

В зарослях орешника всегда сидят покрытые ржавым листом большие воронки белянок, серые мохнатые грузди, рыжики в причудливых, полосатых, кружками, шляпках. Подосинники. Их красные шляпки заманчивы, ярки и сразу видны издали. И кажется мне, что называют их подосинниками не потому, что растут они под осинами, — мне лично они попадались совсем не в осиновом лесу, а там же, где белые, и называют их, видимо, не от слова «осина», а оттого, что стоит их взять за ножку за «под», как она моментально покрывается синими пятнами — подосинники. А вот березовики почти всегда растут под березами. Сорвешь его за пестренькую, как березовая кора, ножку, а изнанка у него всегда покрыта коричневым крапом — как веснушками. Но король все же — белый гриб, боровик, особенно если он не зачервивел. Обычно черви эти вызывают у нас какую-то брезгливость. Но однажды я встретила в лесу старенькую энтузиастку. Она увидела, как я, разбирая грибы, выбрасываю червивые, и сказала:

— А ты, милка, зря выбрасываешь эти грибки. Разрежь их и положи в холодную воду, все червячки-то и выползут. А знаешь, что они такое — эти черви? Из них ведь потом малюсенькие такие серенькие бабочки выходят, трепетушки такие…

Уж не знаю, так ли оно на самом деле, но почему-то я с той поры перестала брезгать грибными червями…

К девяти часам утра мы с отцом, набрав полные корзины белых, возвращаемся домой. Парусиновые брюки отца и моя юбка промокли насквозь. Оба мы в паутинках, иголках и желтых листьях на полях наших шляп. Оба голодные, усталые и счастливые. Быстро переодевшись во все сухое, мы идем в столовую. Там уже ждут нас к завтраку. На столе кипит самовар, в кринке холодное молоко, на блюде теплые булочки. Я вижу свое искаженное отражение в пузатом начищенном самоваре, и что-то из раннего светлого детства заполняет мне душу и память беспричинной радостью, и я смеюсь, в то время как папа, мешая ложкой крепкий чай в фаянсовой белой чашке, о чем-то крепко задумался.

— Да. Пожалуй, надо будет сейчас написать натюрморт с грибами…

Так начинались у Петра Петровича «замыслы». А как он говорил: упустить время «замысла» — это значит не осуществить его, и потому тут же, встав из-за стола, папа уходит наверх, к себе в мастерскую, предварительно отобрав из своей корзины нужные ему по цвету и фактуре грибы. Забирает он также и какой-то кувшин, поднос и еще что-то для будущего натюрморта.