Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

• Название: Волшебство и трудолюбие
• Автор: Наталья Кончаловская
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02743-4

В книгу известной писательницы и переводчика Натальи Петровны Кончаловской вошли мемуарные повести и рассказы. В своих произведениях она сумела сберечь и сохранить не только образ эпохи, но и благородство, культуру и духовную красоту своих современников, людей, с которыми ей довелось встречаться и дружить: Эдит Пиаф, Марина Цветаева, хирург Вишневский, скульптор Коненков… За простыми и обыденными событиями повседневной жизни в ее рассказах много мудрости, глубокого понимания жизни, истинных ценностей человеческого бытия… Внучка Василия Сурикова и дочь Петра Кончаловского, она смогла найти свой неповторимый путь в жизни, литературе, поэзии и искусстве.

---

В подъезде

Машинистки дома не оказалось. Я постояла у двери, прислушиваясь, не стучит ли машинка. Но там была тишина. Я вошла в кабину лифта, который, гудя и подрагивая, спустил меня на площадку первого этажа… Здесь над столиком, приспособленным для ночного дежурства, под газетным абажуром горела лампочка, на столе тускло поблескивал старенький чайник с кипятком, сквозь целлофановый пакет просвечивал начатый батон хлеба и пачка рафинада.

— Нетути? — спросила меня лифтерша, примостившаяся на табурете возле столика. И, глядя на меня снизу вверх, она предложила мне присесть на соседний табурет. — Они ить давеча вместе с сынком вышли куда-то… Может, скоро придуть.

Привычным жестом русской крестьянки она поправила по старинке повязанный, уголком надо лбом, клетчатый платок… И каждый, заглянув лифтерше в лицо, узнал бы ее сразу: такие лица бывают в кукольных театрах у той самой куклы-бабки, от которой «колобок ушел». У нее непременно скуластые щечки, близко посаженные глаза, нависшие веки и над ними — углом брови, в которых удивленность, некоторая обиженность, даже когда она улыбается. Улыбка у лифтерши была непроизвольная, видимо, за ней легче было прятать и стыдливость, и недоверие, и неграмотность. И потому она часто улыбалась, показывая ровные, тесно пригнанные желтоватые зубы.

Было уже поздно, и жильцы, возвращаясь домой, кто торопливо, кто устало, ныряли в лифт, мимоходом обращаясь к лифтерше и называя ее тетей Саней.

Слово за слово мы разговорились. Говорила она отрывисто, словно через многоточия, но охотно делилась внезапно возникавшими мыслями.

— Пенсию дорабатываем, — широко улыбнулась тетя Саня, — нам ить уже пятьдесят два стукнет…

— А семья-то есть у тебя? — поинтересовалась я.

Тетя Саня вдруг как-то вся поджалась.

— Семья-то? Да нетути. Мы замуж не выходили.

— Так замужем и не была ни разу?

Она помолчала и потом добавила:

— А замуж — что? Когда замуж берут — это счастье особое… Бедность была у нас. У матери нас семь дочек было. Отец помер. А мы мал мала меньше и все девьки. Ну, а так не бывает, чтоб кажной — счастье… Вот и осталась я одна. — Тетя Саня глядит на свои узкие, темные, тонкокостные руки с выпуклыми ногтями и вдруг спохватывается: — А я и не жалею ничуть. — И из-под нависших век подозрительно заблестели глаза непонятного цвета. — Да-а-а! Ведь это другой раз такое беспокойство, семейность-та… Такая морока…

В подъезд входит пожилой мужчина и медленно поднимается.

— Тетя Саня, ключик, пожалуйста, — говорит он, обивая снег с ботинок.

— Аха! Сейчас… Сейчас… — Она выдвигает ящичек стола. — Вот. Вот, бери, мы там тебе все убрали, постирали что положил, погладили… Иди, батюшка. — Она торопливо захлопнула за жильцом дверцу лифта и повернулась ко мне лицом разгоревшимся, растревоженным какой-то наболевшей недосказанностью. — Вот, как я посмотрю, здесь-то жильцы ить редко кто правильную жизнь держит. Поглядишь, столько недоразуменьев… — Она замолкла, словно волнуясь, и по лицу ее побежали тени, вызванные тоской и тревогой. — А вот у нас в деревне как мужики-то колотят жен… — Тетя Саня встала и машинально нажала кнопку лифта, и тот гудя пошел вниз.

Я с любопытством наблюдала за ее движениями, схожими с дерганьем кукольных артистов. А она снова вернулась к своей теме:

— Вот мою младшую тетку, материну сестренку, ить мужик забил до смерти! — Тетя Саня оскорбленно повела бровями. — Ка-а-ак даст ей хомутом под ребро, ну и прорвал печенку-то… Померла.

Она снова уселась на табурет, сцепила свои сухие, темные пальцы. А потом вдруг залилась тихим, загадочным смехом.

— А вот еще был такой факт у нас, у соседев наших солдатка была… Красавица собой, полная, румяная, и детев у ней не было… А он — в солдатах. Ну, чего ж теперича? Конешно, парни за ней хвостом. И вот, милые вы мои, пошла она, значить, на свидание, на кладбище. Ан там ее, на кладбище-то, двое дожидаются. Ну, переругались, значить, передрались. А они-то, мужики, завсегда споются. Взяли ее, милую, и в отместку прикрутили к кресту на старой могиле. Руки ей закинули за перекладины и прикрутили веревками крепко-накрепко, округ пояса и до колен потуже… Ну, и ушли, значить. Она крутилась, крутилась, а никак не отвяжется…

— Тетя Саня, тетя Саня! — вдруг донеслось из шахты, откуда-то с самого верха.

Тетя Саня вздрогнула и раздосадованно закричала:

— Чего тебе?

— Будь добра, поставь мне колясочку в лифт, а я подниму.

— Каждый раз от так, — ворчала лифтерша, спускаясь под лестницу и вынося оттуда легкую детскую коляску. Она сунула ее в кабину: — Давай, давай, нажимай, ташши.

— Спаси-и-бо! — загудело в шахте, и лифт, дрогнув пошел вверх.

— Да-а-а, — вернулась лифтерша к излюбленной теме, — вот, значить, она, привязанная к кресту, мается на кладбишше… А муж-то как раз о ту пору пришел на побывку. Шасть в избу-то, а дверь на замке. Вот сел он на крылечке, сидить курить. А кругом ночь, все люди-то спять… А она-то крутилась, крутилась, крест-то, старый, обломился, ну, она так с крестом на горбу-то и ушла домой. А муж сидить на завалинке… Вот тут уж что было! Вспомнить страшно! Он ее на этом-то кресте так отдубасил, живого места не оставил. И глаз ей один вышиб напрочь. Кривая стала. А красавица была — картина, да и только! Вот оно, счастье-то. Как подумаешь, так уж лучше… без креста!

Тетя Саня, вздохнув, поправила платок, и лицо ее сразу потускнело и замкнулось.

В подъезд, широко распахнув дверь, вбежала молодая женщина в белой шубке и ярко-синей шапочке на блестящих черных волосах. За ней следом — простоволосый парень, в короткой модной куртке и узких брючках. От них пахнуло морозной свежестью и молодым, веселым равнодушием. Они вошли в лифт и полетели кверху, споря и смеясь в кабине.

— Вот этот уж, пожалуй, не дерется, — сказала я лифтерше, прислушиваясь к их гомону и возне. Тетя Саня оживилась:

— У-у-у! Куда там… Она сама ему так треснет, без сдачи! Эти-то голомозые мужики, что без шапок ходят… У них мозги-то по ветру!

Не дождавшись машинистки, я поднялась с табуретки:

— Пойду-ка я, тетя Саня. А что, если я тебе оставлю свою рукопись, а ты передашь ее Анне Васильевне, как только придет. Не забудешь?

Лифтерша вскочила, засуетилась:

— А чего ж! Давай, передадим. Себе, чай, не возьмем, — пошутила она, улыбаясь. — Нам-то она ни к чему… Мы ить шибко неграмотные…

Нерукотворное

После сильных морозов и снегопадов внезапно и сразу наступила оттепель. Гололед сменила слякоть, и москвичи просыпались под настойчивое харканье дворницких скребков и лопат.

Вот в такой промозглый полузимний день села я в такси на площади Восстания. Профиль шофера, острый и угрюмый, резко выделялся на мелко забрызганном стекле окна. К нижней губе шофера приклеилась погасшая сигарета. И было в этом силуэте какое-то глухое раздражение.

— Вас как везти, по Садовому кольцу или через центр?

— Да мне все равно, ну хоть по Садовому кольцу.

И мы покатили к площади Маяковского. Дорогой разговорились.

— Вот, черт возьми! Зиме уже скоро конец, а я до сих пор еще не получил путевки на курорт… — жаловался водитель, со сноровкой обогнав легкового частника и заляпав его всего комьями снежной грязи.

— А что у вас болит? Болит что-нибудь? — осведомилась я, искоса поглядывая на недовольный профиль.

— Да камни в почках или там… в пузыре, — мрачно ответил он и стряхнул с губы окурок.

Мы ехали в потоке машин. Вдоль большого сугроба серо-желтого снега, наваленного возле тротуара. За высокой грядой сновали прохожие, чернели очереди возле палаток с пирамидами огромных рыжих апельсинов, вызревших до приторности где-то под южным ветром.

На одном из перекрестков нас задержал светофор. Машины стояли, фыркая и чадя. Пассажиры в ожидании разглядывали, как справа огромные железные руки снегоочистителя загребали пласты сугроба и гнали их вверх по лесенке в грузовик, стоящий позади.

Я рассеянно поглядела в окно и вдруг увидела нечто удивившее и взволновавшее меня до глубины души. Справа над грядой совершенно четко обозначалось скульптурное изваяние. Комья серого снега, подброшенного лопатой, легли плоскостями, случайно сложившими большую мужскую голову, поразительно схожую с врубелевским Демоном. Голова походила на скульптуру, вырубленную в известняке. Она была с глубокими глазными впадинами и могучим подбородком. Сильный лоб выдавался вперед. Она была вдохновенной и выразительной.

Я сидела завороженная. Голова была видна всем, но люди проходили мимо, не глядя на прекрасное изваяние. В окнах машин мелькали лица, о чем-то беззвучно разговаривавшие между собой. Мне хотелось раскрыть дверцу и крикнуть всем: «Посмотрите, люди, посмотрите же, какое чудо выросло над сугробом!» Мне хотелось поделиться моим открытием с шофером, но он, уткнувшись в черный цигейковый воротник, нахохлился, как грач в заморозки, видно, думал о своих камнях, и было ему ни до чего.