Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести

• Название: Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
• Автор: Николай Вирта
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1982

В четвертый том Собрания сочинений вошли повести и рассказы Николая Вирты, созданные писателем в 1947–1974 годы.

---

— Снарядом.

— А-а!

— Вот что, девушка, полейте мне на руки! — сказал заезжий после длинной паузы, когда были слышны лишь похрапывание водителя, свист самовара и вздохи теленка. — А я, между прочим, бортмеханик, — обернулся он ко мне. — Все ничего, но спина болит. Как мою машину подбили на севере, как я трахнулся в тундру, — болит и болит, черт бы ее взял!

Вошла хозяйка с молоком.

— Садитесь, — позвала она, сняла с загнетки кастрюлю, поставила на стол.

В кастрюле оказались блины.

— А где Петр? — спросил адъютант.

— Это ваш парень-то? А он у Марфы. Велел сказать, что ночевать не придет. У Марфы дочка Маняшка, лет на двадцать пять. И как это он разнюхал? Быстер! Сидит, зубы скалит, глазами играет. Этому скучно не будет!

Когда мы пили чай, в избу вошел подросток с тоненькой шеей, тоненькими руками, тонким, бледным и хмурым лицом.

— Вот и настоящий хозяин явился, — с болью сказал Иван, — Ну что, сын?

Сын сбросил в угол узду, ременные вожжи, разделся, плеснул на руки водой и только тогда нарочито грубым голосом ответил:

— А что? Все свезли. Здорово! — он оглядел нас серьезным, пристальным взглядом. — Пожалуй, мать, и я чайку выпью, — хозяйственно, по-взрослому проговорил мальчик.

Мать налила ему чаю. Он пил старательно, чинно, не торопясь. Заезжий вынул из вещевого мешка пару головок чеснока, ободрал шкурку и начал есть, присаливая, без хлеба.

— Любите чеснок? — спросила хозяйка.

— Люблю не люблю, а есть надо! Цинга, хозяйка, — паршивое дело!

— Где же вы ее подхватили?

— А все там же, на севере. Месяц шел по тундре из чужих тылов в свои. Чуть-чуть не погиб.

— Да, много людей загибло, — раздумчиво сказал хозяин. — Э-э, да что говорить! — он безнадежно махнул рукой.

— Перестань ты! — проворчала хозяйка. — Стояла семья на шести ногах, стояла на четверых, а на пяти тем и более устоит!

Адъютант стал будить водителя.

— Поешь, соня! — он дернул его за рукав.

Водитель пробормотал что-то невнятное и, еще глубже втиснувшись в угол, захрапел.

— Устал! — хозяйка зевнула. — Толя, принеси соломы для ребяток: спать им надо.

Когда солома была внесена, бурки разложены, хозяйка подошла к водителю:

— Сынок, а сынок, иди спать, родимый, чего там!

Водитель открыл глаза, сразу встал, молча побрел, пошатываясь, на чистую половину и захрапел там с новой силой.

— Здоров спать, — усмехнулся адъютант, но через несколько минут он снял шашку, ушел на солому и тоже в один миг был готов. Уснул заезжий, расстелив на скамейке пальто и подсунув под голову мешок, уснула хозяйка на печке, уснул сын, а Иван достал из-под лавки дырявые калоши, куски резины, клей и принялся за дело. Долго сидели мы при свете коптящей лампы, — Нина рассказывала о рейде дивизии, о сложной жизни девушек в военных частях.

— Доченька, спать бы ты шла! — сквозь сон пробормотала хозяйка. — Иди ко мне, тут тепло, мягко…

Девушка ушла на печку, я лег рядом с адъютантом, а Иван все сидел, клеил калоши. Думая о том, как, вероятно, порой хозяевам хочется побыть одним, и о том, с каким спокойным, суровым достоинством они несут тяготы жизни у проезжей дороги, я задремал. Вдруг я услышал стон хозяина и в свете ночника увидел, как Нина по-кошачьи ловко спрыгнула с печи, взяла его под руки, отвела на постель и снова одним движением маленького, гибкого тела взобралась на печь.

Все затихло в доме, лишь изредка глубоко вздыхал теленок, да за стеной весенняя капель звенела.

Меня разбудил разговор девушки с хозяйкой. Было часов девять, и солнце вливалось в окна могучим светлым потоком.

— Эка, говорю, ты дурень, дурень, непутевая твоя голова! Другие вовсе живота лишаются, иным глаза выжигают, руки отрубают, а у тебя одну ногу отняли, так ты вона какие речи повел! Дурень, говорю, ты дурень, мало ли дел на свете хромому? А по хозяйству, говорю, я да Толя и без тебя управлялись, а сейчас и тем более управимся… А потом все эдак в шутку и свела: накостыльник, мол, деревяшка одноногая. Каких только названий я ему не придумывала! Сама смеюсь, будто и в самом деле не бог весть что случилось, и он смеется. Этак и отошел… Теперь его в правление колхоза выбрали, а когда выпадает свободный час, — калоши чинит, за сорок верст кругом о нем слух пошел, на два месяца набрал заказов. Да разве это крестьянское дело? — хозяйка вздохнула. — Майору, доченька, каша на загнетке стоит, а прочим дашь блины. Ежели у него живот болит, ему есть блины не вели: блины для больного — тяжкая еда.

— Ладно, все сделаю.

— И телку накорми.

— Ладно, ладно.

— Я мигом обернусь. Нынче воскресенье, а мы возим сено для Красной Армии. Толя просился, а я не взяла, пусть отдохнет, а то ведь с эдаких-то лет по хозяйству! Он у меня дельный, худоват только. Ничего: корову начну доить — поправится. А молоко в сенцах, доченька, оставлено. Вы уедете к вечеру, не раньше, не прощаюсь.

Она вышла. Девушка чем-то занялась у печки. Я снова заснул и проснулся неизвестно от чего, словно меня кто-то толкнул в бок. Нина стояла перед зеркалом и примеривала адъютантскую шашку. Она то обнажала клинок и опиралась на него в воинственной позе, то снова вкладывала в ножны. Я засмеялся про себя. «Э, — подумал я, — хоть и ходила ты по немецким тылам, а все равно еще ребенок. И очень хорошо, что ребенок».

Вдоволь насладившись своим бравым видом, девушка вышла. Через несколько минут сквозь дремоту я услышал голос Толи:

— Ну, сыграй, дядя Семен, сыграй танец.

Кто-то сидевший на кухне и не видимый мне заиграл на губах краковяк. Я встал и вышел. На стуле около стены сидел человек в драной шинели с багрово-красным, одутловатым лицом, поросшим черными жесткими волосами. Водянистые глаза его были устремлены в пространство, грязными корявыми пальцами он пощелкивал по губам, изображая некий музыкальный инструмент. Увидев меня, он прекратил свое занятие.

— Здравствуй, дядя Семен! — сказал я. — Ты что, здешний?

Семен усмехнулся:

— Не-е!

— Он беженец, — объяснил Толя.

Рядом с ним сидела, подперев щеку рукой, толстая девочка лет пяти, с бледным нездоровым лицом и очень серьезным, неподвижным взглядом.

— Я из Смоленщины. — Семен улыбнулся неизвестно чему. — У нас все сожгли.

— Он свихнулся, — сказал Толя. — Фашисты его хотели застрелить, а он и свихнулся. Потом убежал. Иной раз все соображает, а иной — ничего. Позовут его на вечер, он на губах танцы играет.

Девочка все с тем же строгим видом смотрела на Семена.

— А это чья?

— У нас жили беженки, ее сестры. Ну, она и полюбила мою мать. Вот так сядет, подопрет щеку рукой и часов пять просидит, лишь бы мать не уходила из избы. Чудная!

Девочка перевела сосредоточенный взгляд на меня, потом снова воззрилась на Семена.

— Где же ты живешь, Семен?

— Везде. Добрые-то люди прикармливают. По весне пойду домой, на Смоленщину, — и заулыбался.

— Ну, сыграй еще что-нибудь, — попросил Толя.

— Не-е! Скучно!

Семен стал собираться. Толя дал ему пару блинов, и Семен, все так же улыбаясь, ушел.

Я выглянул в окно. У машины хлопотали заезжий, оба водителя, адъютант и Нина. По шоссе взад и вперед мчались автомобили.

Я умылся. Вошла Нина и заторопилась с завтраком.

— Ох, вы и спали! — сказала она и поспешно, чтобы я не видел, сняла с себя шашку. — Машину к вечеру починят. Этот герой — такой дока: все достал! Мы вам сварили кашу. Хозяйка блинов не велела давать.

— Тащи блины!

Девочка завтракала вместе со мной. Ела она все с тем же сосредоточенным, серьезным видом. Я пробовал рассмешить ее, но она ни разу не улыбнулась.

— Где твой отец?

— На войне, — едва слышно ответила она.

— А ее мать, — прибавил Толя, — гестаповцы убили. — Он встал. — Пойду скотину поить.

Теленок замычал. Девушка накормила его, потом она накормила шофера и заезжего — они пришли в избу грязные, потные и возбужденно толковали о поршнях и цилиндрах.

В полдень приехала хозяйка, а потом пришли гости: хозяйкин зять, артиллерийский сержант в отпуску, его жена — сестра хозяйки, молодая красивая женщина с годовалым ребенком и с братом — ровесником Толи. Этот мальчик был одет в новые брюки со складками и в новый пиджак. Одежда очень его стесняла: он ходил осторожно, не сгибаясь, садился с опаской, боясь помять складки на штанах.

— Вон и ковыляка наш прыгает, — объявила хозяйка.

Вошел хозяин, за ним появился Толя; в избе стало шумно, все наперебой разговаривали о чем-то и смеялись.

Я сидел на чистой половине, читал «Войну и мир». Ко мне подошел сержант, бравый парень с надменно сжатыми губами, и осведомился, что я читаю.

— Например, про артиллерию никто лучше его не написал, а почему? — разумея под «ним» Льва Толстого, проговорил сержант. — Например, капитан Тушин. Появляется всего три раза, а я вижу его, словно он живой. Пожалуй, нынешним писателям на такую горку не взобраться!