Януш Гловацкий - Good night, Джези

• Название: Good night, Джези
• Автор: Януш Гловацкий
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0030-0

Известному польскому писателю Янушу Гловацкому заказан сценарий о польско-американском писателе Ежи (Джези) Косинском — в свое время прогремевшем авторе написанных по-английски книг. Личность трагическая и загадочная, обманщик и мистификатор, Косинский ребенком пережил Холокост. И вот спустя годы после самоубийства он не дается в руки своему биографу. В процессе работы Гловацкого над сценарием из разбросанных во времени и пространстве фрагментов создается книга, в которой соседствуют правда и вымысел, комизм и ирония, трагедия и гротеск, Польша, Москва и Нью-Йорк, придуманные и реальные персонажи, в числе которых сам автор. Книга яркая и неожиданная, печальная и смешная. Она читается залпом и, оставляя большую часть загадок неразгаданными, о многом заставляет задуматься.

---

Между тем верзила с татуированной лысой башкой не то что не выгнал их — впустил с поклонами в коридор, где курили марихуану трое точно таких же. Дальше был зал в красно-черно-золотых тонах, в который отовсюду — сверху, снизу, через стены — просачивалась музыка. Что-то зазвенело, вращающаяся дверь крутанулась и пропустила Машу с Джези внутрь.

В основном, однако, музыка доносилась снизу. В узеньком помещении с зеркалами — металлические шкафчики. И тут Маша поймала себя на том, что повторяет: «Господи, спаси и сохрани меня, грешную» — мать научила ее так говорить, когда ей страшно, и обычно это помогало, вдруг и сейчас поможет, хотя сердце опять рвалось выпрыгнуть. Крашеная блондинка с мертвым лицом и, кажется, искусственным — слишком уж большой! — бюстом подала им полотенца, и они стали раздеваться. Маша была предупреждена о таком совместном раздевании, но он же не Костя, ее любовь, и даже не законный Клаус. Она стеснялась, как в первый раз. Хорошо, не они одни раздевались, рядом были еще три женщины, явно пришедшие раньше, уже без ничего, красивые и белые, хоть и не очень молодые. Они стояли перед зеркалами, красились, подводили глаза, а двое мужчин в дальнем конце снимали носки.

Маша намеренно ни разу не посмотрела на Джези — то, что он тощий и узкоплечий, она и не глядя знала, а вот если у него, упаси бог, спина поросла черными волосами, этого она бы уже не выдержала. А он стоял себе голый с полотенцем в руке и разглагольствовал.

— Трусость тебя гложет, пугливость, а любой дурак угадает в тебе подспудную страстность, которой ты стыдиться, ибо себе не доверяешь и знаешь, что, если разок спустишь ее с поводка, потом уже не догонишь, но ты спустишь, спустишь, мы доберемся до правды, обязательно доберемся, а пока спускай флаг, то есть снимай с себя все, да побыстрее. Хочешь, завернись в полотенце, пожалуйста, это допускается, и я за компанию завернусь, хотя не понимаю зачем.

Маша по-прежнему на него не смотрела, зато поглядывала на отражения в зеркале трех женщин с выбритыми лобками, и ей стало стыдно за свои заросли. Краем глаза заметила, что Джези закутался в полотенце, а бабы эти — нет. Ну ничего. Широка страна моя родная… Вспомнилась московская баня — для российских женщин еженедельный священный ритуал и счастье, потому что по этому случаю их освобождают от домашних дел мужья, которые, конечно, тоже ходят в баню, но в другой день и отдельно. В бане женщина может наконец оторваться от детей, стряпни, кучи других обязанностей, забыть про мужнин норов и всласть почесать языком: где лучше всего делать аборт, где самое дешевое мясо или классный парикмахер. Может в стоградусную жару выбить из себя веником печаль-кручину и потом ополоснуться ледяной водой. Маша смотрела на троицу местных, худых, аккуратно выбритых и вспоминала, как она когда-то завидовала женщинам с кучерявыми лобками, потому что у нее самой волосы там выросли на редкость поздно. А московские женщины в бане почти все были красивы на русский лад, функциональной красотой: широкие бедра, чтобы легче было рожать, огромные груди, чтоб производить много молока, — и смотрели на нее и других худышек сочувственно. Боже, как она им завидовала. Маша непроизвольно съежилась, когда мимо продефилировал немолодой мужик с обвислыми пузом и сиськами, но с взведенным членом, на который он повесил полотенце. На нее не посмотрел, остановился перед той из трех, что стояла посередине, с сережками в сосках, подводившей перед зеркалом глаза. Перебросил полотенце через плечо, раздвинул ей ягодицы, послюнил пальцы и засадил. Она, не переставая рисовать черточки на верхних веках, выпятила зад, а он вошел в нее, слегка придавив к зеркалу, отчего черточки получились неровными, а две рядом засмеялись. Он одну сбоку стал поглаживать, а в средней раскачивался, но от силы минуту — шлепнул ее по заднице и ушел с торчащим членом. Снова повесил на него полотенце и даже не оглянулся. А она выровняла черточки и, крася ресницы, улыбнулась вытаращившей глаза Маше.

— Это пока только начало, — объяснил Джези. — Малый специально не кончил, приберегает на потом. — На что Маша сказала, что в России такое немыслимо, а если и мыслимо, то невыполнимо. Закуталась в полотенце, закусила губу и сунула таблетку под язык. Спросила: может, эта женщина — жена того мужика или невеста? Джези: какая разница, да и откуда ему знать, — а полотенце было белое, мягкое, с вышитой надписью Royal Cotton. Они спускались по крутым ступенькам, для немолодых были перила, навстречу гремела музыка, все громче и громче. Погрузились в дым, мешанину запахов, вспышки света, Джези жадно засосал воздух, втянул в себя все это: — Так пахнет свобода, понимаешь? Вдыхай, вдыхай! — И она до боли глубоко вдохнула, и это был запах духов, пота, спермы, страха, печали, ненависти, обиды, а все вместе пахло уксусом и щипало глаза. Но, возможно, для него, побывавшего в выгребной яме, куда его сбросили крестьяне, нет запаха лучше. — Не бойся, держись за меня, я поведу тебя за ручку, как мамочка.

Ничего себе мамочка… когда та журналистка из газеты спросила у него, смог ли бы он изнасиловать, он ответил: какие могут быть сомнения, его ведь много раз насиловали. И сейчас эта мамочка обещает, что никто до нее не дотронется членом, ни толстым, ни длинным, ни тонким, ни коротким, которые здесь входили и выходили, в женщин и в мужчин, попеременно и беспрерывно. В тела, блестящие от пота и вдобавок присыпанные каким-то порошком. Маша почувствовала все усиливающуюся боль под лопаткой, сухость в горле, ей безумно хотелось пить. Она пожалела, что вторую таблетку под язык оставила в джинсах в раздевалке, но тогда ей казалось, что у нее больше сил. Закрыла глаза, ватные ноги подгибались, и она постаралась сосредоточиться на полотенце — длинном, мягком… в Москве у них на всю семью было одно полотенце, серое и шершавое, и хотя мать не жалея сил его крахмалила, белым и душистым оно не становилось. Маша открыла глаза и увидела довольно много пожилых людей.

— А молодые, которые с ними, — им что, платят?

— Иногда да, иногда нет. Это последнее место в Нью-Йорке, где можно рассчитывать на деликатность и милосердие, то есть на то, что человеку всего нужнее.

И внезапно сунул руку ей под полотенце, убедился, что у нее там сухо, и разозлился, а она лишилась дара речи.

— Погляди сюда. — Показал на двоих белых мужчин, пузатых, лежавших, как женщины, раздвинув ноги. А потом на огромную женщину, которая давала им пососать большой член. — Только не говори, — прошипел, — не говори, что ты этого не понимаешь, это может нравиться или не нравиться, но не понимать нельзя. Тот, кто прикидывается, будто не понимает, просто мошенник. Я себя здесь не чувствую ни поляком, ни евреем, ни богатым, ни бедным, ни писателем, ни эмигрантом — я себя чувствую человеком. Понимаешь? ЧЕЛОВЕКОМ! Твой любимый Есенин, самоубийца или убиенный — разницы никакой, написал: «…есть горькая правда земли, подсмотрел я ребяческим оком: лижут в очередь кобели истекающую суку соком», — написал или, может, не написал?

— Но он над этим плакал, и очень даже есть разница, потому что если повесился, то был проклят и душа его не находит себе места и страдает, а если его убило ГПУ, то он святой мученик России и обрел покой.

— А что такое покой? Ложь, вздор, иллюзия. — Он неожиданно рассмеялся, и она почувствовала, что впервые его позабавила. — Генри Миллер, писатель, которому твой Есенин в подметки не годится, сказал, что для реинкарнации есть девять причин, одна из которых — секс, а восемь остальных не имеют никакого значения.

— А этот твой мальчик?

— Который?

— Из книги.

— В каком смысле?

— Где он?

— Да провались он… насмотрелся я в глаза смерти, хватит. Хочу смотреть в глаза жизни — и буду, пока не надоест.

А Маша:

— Пить, пить, пить!

Бар был нормальный, кондиционер и все такое прочее. Бармен с набриолиненными черными волосами сначала подал ей стакан, потом бутылку воды, она сама не заметила, как всю выпила. Попросила еще, и вторую тоже выпила. Джези взял в кредит пару косяков, спички, дал ей белую таблетку, велел проглотить, она проглотила, хотя это была не та, что нужно. Но как тут откажешься, если все вокруг глотают, выплевывают, засаживают, входят, выходят, медленно, быстро, порознь и хороводом, в мужиков, которые оказываются бабами — и ведь не разберешь! — и наоборот. Джези раскурил ей косяк, сам тоже затянулся.

Внезапно стены раздвинулись, все вокруг заголубело, тело расслабилось, а боль под лопаткой притихла. Интересно, выдержит ли сердце, — но и это неожиданно ее развеселило.

— Работай, сердце, спасайся как можешь! — крикнула она.

Он тоже что-то проглотил и процитировал святого Августина: заниматься сексом, не будь в раю секс признан грехом, было бы так же естественно, как есть.