Леонид Пантелеев - Верую…

• Название: Верую…
• Автор: Леонид Пантелеев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-265-01169-2

Вошедшие в книгу произведения Л. Пантелеева (1908–1987), классика советской литературы для детей, не предназначались автором для прижизненной публикации: их безоглядная исповедальность и правдивость слишком резко контрастировали с общественными нравами застойной эпохи. Кроме автобиографических записок «Верую…» в книгу включена также документальная повесть «Дочь Юпитера» — о дочери последнего петроградского военного диктатора генерала С. Хабалова, в неожиданном ракурсе освещающая интереснейшие страницы нашей истории.

---

Тамара Григорьевна отвечает: в зародыше, в потенции есть у каждого. Но чтобы душа стала бессмертной, ее нужно добыть.

Но почему она назвала именно Пушкина? Толстой — понятно, но почему — Пушкин? Я понимаю это так: потому что Пушкин шел, неуклонно и упорно — шел к Богу.

Перечитайте его письма к жене. Редкое письмо последних лет не кончается словами: «Христос с тобой», «Христос с тобой и с Машей», «Благословляю детей от сердца», «Благословляю тебя и ребят», «Целую и благословляю вас», «Целую и крещу», «Господь с вами».

Что это — фраза? Форма? Традиция? Откуда же взялась эта традиция у человека, родившегося в семье далеко не богомольной, выросшего в вольнодумной лицейской среде? И едва ли не с пеленок зараженного вольтерьянством? Говорят ли эти «благословляю» и «Христос с вами» о глубине веры Пушкина? Так же как, скажем, слова «перекрестите меня», обращенные умирающим к Е. А. Карамзиной? Да, говорят. Ведь не для Николая, не для Бенкендорфа, не для Фотия или Филарета все это говорилось и писалось. Это материальное, житейское проявление растущей, выросшей, добытой Пушкиным души. Так же как серебряный образок, о котором так много и взволнованно говорила перед смертью Тамара Григорьевна и который завещала положить вместе с нею в гроб, — этот образок не суеверие, как это, может быть, смотрится глазами Лиды Чуковской или А. И. Любарской, а нечто очень высокое, значительное, религиозное в самом высоком значении этого слова. Для меня это свидетельство бессмертия души той, которая еще полвека назад удивила подругу, записавшую в своих воспоминаниях:

«…была так умна, так образована, так начитана, от ее суждений веяло зрелостью ума и сердца. И вдруг — Евангелие, Пасха, церковь, золотой крестик, молитвы».

Возможно, кого-нибудь точно так же удивил и Пушкин, пересохшие губы которого «слабым, но явственным голосом» сказали:

— Благословите меня!..

63

После очень долгого, чуть ли не годичного перерыва удалось побывать в Лавре. И радостью и грустью повеяло на меня в ту минуту, когда я поднялся из метро на залитую солнцем площадь. И ничего не осталось от этой грусти, когда оказался под сводами огромного, какого-то уютно-неуклюжего, однопридельного храма. Молился горячо. Заметил, однако, что последнее время не только молюсь, но и наблюдаю.

Одно из наблюдений: сильно изменился состав молящихся. Деревня — вологодская, псковская, новгородская, калининская, — хлынувшая в послеблокадный вакуум и пополняющая и сейчас небывалыми темпами население нашего города (как, впрочем, и многих других городов), заполняет на две трети, если не больше, и наши храмы. Говорят об этом не только лица молящихся, не только ритуальные платочки «в роспуск», но и многие другие приметы. Вот, например, тот столик-многосвечник, который именуется «кануном» и перед которым служатся панихиды и перед которым читаются заупокойные поминальные записки. Раньше, бывало, редко-редко увидишь на этом столике вазочку или тарелку с кутьей: горка вареного риса, украшенная изюмом, а иногда даже и мармеладом. А что делается на «кануне» сейчас, особенно в Троицын день и в другие родительские дни, то есть в дни поминовения усопших! Яблоки, апельсины, французские булки, батоны, конфеты, печенье в пачках… Один раз видел целый небольшой тортик. Вероятно, в этом можно усмотреть что-то трогательное, но меня, грешного, огорчают и даже раздражают эти изобильные театральные буфетики перед лицом Распятого. Очень уж карикатурно «веет древними поверьями», языческою тризною от этих марокканских апельсинов или полузасохших эклеров.

Есть и другие наблюдения.

Перестали, или почти перестали, молиться, так сказать, вне службы. Редко увидишь пожилую даму, еще реже старика и уж совсем в редкость увидеть в наши дни молодого человека, стоящего на коленях перед образом Скорбящей или перед распятием, проливающего слезы, вдохновенно молящегося не церковными, заученными, а своими, из сердца идущими словами.

Да и положенное церковью исполняют далеко не все. При чтении Святого Евангелия голов не преклоняют, при исполнении «Слава в вышних Богу» и «Величит душа моя Господа» на колени не опускаются. То есть опускаются, но далеко не все.

А кто они — эти все? Как сказал недавно мой партийный сосед по лестничной площадке: «Эти богомольные старушки — комсомолки двадцатых годов». Ну, разумеется, не все комсомолки, но все или почти все — мои сверстницы, люди выросшие и духовно и физически в безбожное советское время.

…Слушал проповедь. Был день памяти Св. Иоанна Богослова, и ему же, как положено, посвятил свое обращение к молящимся священник (ровно год назад я слушал проповедь о нем же и в том же, кажется, храме). Проповедь яркой не назовешь, но слушали внимательно, кое-что понимали. Но именно лишь «кое-что», очень немного. Тот, кто не знает Евангелии, Апокалипсиса, посланий Иоанна, не знает истории возникновения христианства, тому даже фразы, что во время Тайной вечери «этот любимейший ученик припадал к персям Христа» или что он «присутствовал при воскрешении дочери Иаира и при томлении Спасителя в Гефсиманском саду»… [4] Но были повторены в этой проповеди те слова любимого ученика Христа, которые не могут остаться непонятными и не дойти до сердца любого слушающего: «Дети, любите друг друга» и «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».

Я сказал «любого слушающего». Любого ли?

За полчаса до проповеди в толпе, стоящей к миропомазанию, какая-то старуха, нечаянно конечно, толкнула соседку или наступила ей на мозоль. Та не только стала громко браниться, но и ударила с размаху свою «обидчицу».

— Как вам не стыдно, — сказал я негромко. — Вы же в храме, вы — христианка.

— А иди ты! — услышал я в ответ.

Научит ли чему-нибудь эту старуху проповедь отца настоятеля? Не поздно ли?

64

И еще одно запомнилось, осталось в памяти от этого посещения Лавры.

В той же толпе, устремленной к празднику и миропомазанию, несколько левее и позади меня оказалась молодая пара: скорее всего, муж и жена. По всему видно было, что зашли они в храм случайно, из любопытства, даже «смеха ради». Посмеивались, перешептывались… Но постепенно что-то их брало, смеялись и шептались они уже не так громко. А тут их втянуло в толпу, они оглянулись и поняли, что если выбираться из толпы, то придется действовать локтями, толкаться. Теперь они были уже впереди меня… Я видел, что они еще шутят, но шутят уже как-то по инерции, что втянуты они не только в толпу, но и в то, что эта толпа совершает. Пошептавшись, они решили делать, что все делают: прикладываться. И парень стал креститься, то есть не креститься, а размашисто бить себя всей пятерней по лбу и по плечам.

Я шепнул его спутнице:

— Научите вашего мужа правильно креститься.

И показал.

— А разве не так? — сказала она, показав двуперстие.

— Так молятся старообрядцы, староверы.

Она стала объяснять мужу. Они уже не улыбались.

Я медленно подходил к иконе и молился уже не только за себя и за близких своих, но и за этих молодых людей тоже:

— Научи их и вразуми, Господи!

Поотстав, наблюдаю за ними. Вижу только их спины. Вижу, как сначала он, а потом и она, перекрестившись, поцеловали икону и подошли к священнику. Священник, наклонившись, что-то ей сказал, задержав на несколько секунд.

Потом я увидел их стоящими уже лицом к алтарю… Он сильно смущен, потирает пальцами лоб, нюхает пальцы. Она — улыбается. Но улыбка у нее уже не дурашливая и даже не смущенная, а радостная.

Да, на лице ее блуждала радость, прежде ей незнакомая.

Они уже не были зеваками, они приобщились.

Конечно, это еще не вера, это еще далеко от веры, от церкви, от настоящей религии. И все-таки не бесконечно далеко. Этих людей уже коснулась благодать. Они уж стали на путь веры. И как нужен им в эту минуту умный и добрый пастырь!

Что сказал этой молодой женщине священник? Не знаю. Вряд ли сказал ей:

— Подождите до конца службы. Хочу поговорить с вами и с вашим мужем…

В лучшем случае он сказал ей то же, что сказал и я. Может быть, поздравил с праздником. На большее у него нет права. У советских людей есть право на атеистическую пропаганду, право же на пропаганду религии в конституции не записано.

Мне, мне следовало поговорить с этими людьми. Но спохватился я слишком поздно. И вот — в тысячный раз должен был каяться и виниться в том, что пропустил случай, — побоялся, или поленился, или постеснялся поставить свечу на подсвечник.

65

Читаю дневник С. А. Толстой. Впечатление эти записи производят в целом тягостное. Жаль обоих, и жаль детей, растущих без настоящей религии, но больше всего все-таки жаль самого Льва Старшего, лишившего себя радости и до конца дней сознававшего это — что лишает себя радости, что из упрямства заглушает в себе голос души и дает волю голосу рассудка.