Андрей Воронцов - Шолохов

• Название: Шолохов
• Автор: Андрей Воронцов
• Издательство: Вече
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4444-1614-3

Книга известного писателя Андрея Воронцова написана в жанре увлекательного литературного расследования. Главный герой книги, автор великого «Тихого Дона» Михаил Александрович Шолохов, изображен не только как исторический персонаж, но и как легендарный образ. Легенды не возникают сами по себе, они — своеобразная часть реальности. А. Воронцов изобразил внутренний мир знаменитого писателя, показал его живым человеком. Разумеется, автор стремился следовать исторической правде о Шолохове, но, реконструируя непроясненные места в биографии писателя, следовал известному принципу литературного воссоздания действительности: домысливать изображаемое лишь в том случае, когда нельзя уверенно отрицать, что так могло происходить на самом деле.

---

Кроме того, в советской культуре не всегда преобладала простейшая схема: «Евреи наверху, а русские внизу». Вскоре после приезда в Москву судьба свела Михаила с Васей Кудашовым, который теперь заведовал литотделом в «Журнале крестьянской молодежи», где Михаил часто печатался. В новом журнале «Комсомолия» сидел поэт Ваня Молчанов, к которому он ввалился в феврале этого года в своей заношенной шинели с подрубленными Марусей истрепанными полами, в захватанной и порыжевшей шапке-кубанке, всегда сдвинутой на затылок, и попросил, если можно, тут же, при нем, прочитать его новый рассказ «Бахчевник». С такой просьбой Михаил приходил теперь в каждую редакцию, и далеко не всегда ее выполняли, ссылаясь на обилие рукописей, требующих срочного прочтения. В случае отказа он спокойно оставлял рукопись и уходил. Молчанов же безропотно прочел «Бахчевника», пришел в восторг и с ходу поставил его в номер. После этого Михаил стал постоянным автором «Комсомолии».

Нашелся у него покровитель помогущественней, чем Кудашов и Молчанов. Это был главный редактор «Октября», известный еще до революции писатель Александр Серафимович, близкий друг семьи Ульяновых. В 1887 году он был арестован по одному делу с Александром Ульяновым, но ему повезло больше — отделался ссылкой. В ссылке он и начал писать, привлек внимание Короленко и Глеба Успенского. Позже Серафимович сошелся с Горьким. Во время Первой мировой войны он вместе с сестрой Ленина Марией Ильиничной работал на санитарном поезде в Галиции. Считаясь, вслед за Горьким, патриархом пролетарской литературы, Серафимович, однако, не всегда в творчестве следовал идейной линии РСДРП(б), да и членом партии он стал лишь в 1918 году, после победы большевиков.

Серафимович был родом донской казак, сын есаула Войска Донского из станицы Нижнекурмоярской. Настоящая фамилия его была Попов (Серафимович — отчество), на Дону считавшаяся знатной. Например, помещик Дмитрий Евграфович из Ясеновки, вскруживший в молодости голову Анастасии Даниловне, тоже был Попов. О том, что Серафимович — коренной казак, Михаил узнал лишь в издательстве «Новая Москва», где готовились к выходу «Донские рассказы». К сборнику начинающего автора требовалось предисловие какого-нибудь маститого писателя, и редакторы единодушно остановились на Серафимовиче, как на «знатоке местного колорита». Это был первый случай, когда рукопись Михаила попала в руки знаменитому писателю. Все время, пока «Донские рассказы» находились у Серафимовича, он сильно нервничал. У него не было твердой уверенности, что казачье происхождение Серафимовича сослужит его книжке хорошую службу. По опыту, приобретенному еще на Дону, Михаил знал, что некоторые коренные казаки, добившись у большевиков высокого положения, относились к казачеству еще враждебней и непримиримей, нежели иногородние или чужаки. Не оттого ли Серафимович стал такой влиятельной фигурой у коммунистов? (О дружбе его с семьей Ульяновых он еще не знал.) Правда, в МАППе Серафимович никакой существенной роли не играл, оттесненный в сторону молодыми напостовцами. Сомневался Михаил и по поводу того, понравится ли Серафимовичу его творческая манера. Только что вышедший «Железный поток» был написан с точностью документа и сам, в сущности, являлся литературным документом, а Михаил в своих рассказах много чего придумывал. А ну как Серафимович скажет, что в них нет правды жизни? Вдруг откажется писать предисловие? Тогда, пожалуй, издательство может и не выпустить книжку.

Но опасения его оказались напрасны. Старик написал восторженное предисловие:

«Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова. Просто, ярко, и рассказываемое чувствуешь — перед глазами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды.

Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают. Огромное знание того, о чем рассказывает. Тонкий, схватывающий глаз. Умение выбрать из многих признаков наихарактернейшие.

Все данные за то, что т. Шолохов развертывается в ценного писателя, — только учиться, только работать над каждой вещью, не торопиться».

А еще — Михаилу передали, что Серафимович не прочь встретиться с ним! «Ценный писатель» после этого не спал всю ночь, вставал, курил, будил Марусю. «Огромное знание того, о чем рассказывает»! «Тонкий, схватывающий глаз»! «Умение выбрать из многих признаков наихарактернейшие»! И это все о нем! Вот бы послать это предисловие в Миллерово, в окружком РЛКСМ, пусть знают, кого выперли из комсомола!

Серафимович и Михаил встретились летом, в 1-м Доме Советов, где у писателя была приемная. Александр Серафимович Попов оказался осанистым, лысым, тщательно выбритым человеком с седой щеточкой усов, чем-то похожим на Харлампия Ермакова — может быть, круто изогнутыми густыми бровями и типичным казачьим прищуром, появляющимся от долгого пребывания в палимой солнцем степи. Знакомый по портретам отложной воротник открывал все еще могучую шею писателя. Молодостью Михаила он был поражен, хотя в принципе знал, сколько ему лет. Сразу же спросил, что побудило его взяться за перо. Михаил, не кривя душой, ответил:

— Мне показалось, что я, приехав с Дона, знаю то, что мало знают другие. У нас гражданская война имела особый характер. Сплошь и рядом в одной семье были и красные, и белые. Другим писателям не хватает материала, они все придумывают про революцию, а у меня впечатлений было более чем достаточно, не знал, куда девать.

— А в жизни всегда красные хорошие, а белые плохие? — глядя прямо в глаза Михаилу, спросил Серафимович.

— Конечно нет, — засмеялся Михаил.

— Почему же у вас белые — всегда плохие?

— А вы их предлагаете делать хорошими? — как можно простодушней осведомился Михаил.

Серафимович улыбнулся.

— Нет, отношения к героям я вам диктовать не могу. Ну а если бы было позволено писать о том, что белые хорошие, — писали бы?

— Если бы я писал роман, то не думал бы о том, что позволено, а что не позволено. А в небольшом рассказе, если честно, у меня пока не получается, чтобы и среди белых были плохие и хорошие, и среди красных.

— Идея размывается? — понимающе кивнул Серафимович.

— Точно.

— Тогда и впрямь надо писать роман, в котором не было бы схематического деления на плохих белых и хороших красных, а было бы столкновение идей, из которого рождалась бы всепобеждающая правда Революции. Но роман просто так, с кондачка, не напишешь. Надо учиться. По рассказам видно, что вы торопитесь, у вас слишком короткое дыхание. Не спешите. Возьмите какую-нибудь тему и работайте над ней серьезно, не думая о том, как бы скорее закончить. Когда вы начнете жить большой вещью, идеи появятся сами собой.

— Да идей у меня хватает! — вырвалось у Михаила.

— Вот как? — поднял брови Серафимович. — Похвально. Тогда тем более нужно искать для идей соответствующую форму. Алексей Максимович всегда советует молодым авторам писать семейный роман. Вот вы говорили, что на Дону много семей, в которых были и красные, и белые. Возьмите историю такой семьи — не в скоротечных кровавых конфликтах, как в «Родинке», «Продкомиссаре» или «Коловерти», а во всем трагизме отношений, когда становятся чужими люди, любившие друг друга. Диалектика чему нас учит? Единству и борьбе противоположностей. Так дайте на своих страницах эту борьбу, а посредством борьбы — единство, осуществляемое в победе Революции.

Если не принимать в расчет «диалектики», проницательный Серафимович сказал то, над чем в последнее время много думал сам Михаил.

* * *

Конечно же, «донские трагедии» лишь в малой степени позволяли Михаилу высказать все то, что он пережил и передумал на Дону, а потом здесь, в беззаботной Москве, когда его догадка о том, что на Дону история движется быстрее, оказалась верной. Как, в каком виде использовать то, чему он стал свидетелем, как показать резкий трагический поворот во многовековой истории самостоятельной ветви русского народа — донского казачества? С помощью семейного романа, как предлагал Серафимович? Предложение дельное, но… Михаил понимал уже, что с 19-го года, когда он начал всерьез раздумывать о происходящем, горизонт его впечатлений и мыслей расширился настолько, что семейного романа для их выражения будет уже недостаточно. То, что он накопил в себе, напоминало новое ощущение пространства, которое он испытал осенью 22-го по пути из Вешенской в Миллерово. Он увидел степь в другом измерении — не бесконечную голую пустыню, игралище бездумных ветров, а перекресток исторических путей десятков и сотен народов, живущих и уже ушедших в небытие. Трагический семейный роман, думал он, был бы похож на подробное описание отношений людей, едущих по степи, в то время как оставалось бы неясным, куда, собственно, они едут.