Сандро Веронези - Сила прошлого

• Название: Сила прошлого
• Автор: Сандро Веронези
• Издательство: Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-41980-5

Тихое, счастливое семейство — муж, жена, маленький сын. Главный герой, детский писатель, возвращается домой в Рим после получения литературной премии и встречает на вокзальной площади незнакомца. Этот странного вида человек где-то выведал его семейную тайну. Теперь в жизни писателя все идет кувырком. Он спасается бегством из Рима со своим семейством, потом возвращается один в надежде, что встреча забудется, как дурной сон, но не тут-то было.

В «Силе прошлого» автор продолжает традиции Альберто Моравиа и Джона Ле Карре, вступает в диалог с Пазолини и Орсоном Уэллсом.

---

Пора спать. Закрываю окно, раздеваюсь, ныряю в кровать, даже не умывшись; но сна нет и в помине, и с этим лучше смириться — видимо, на сегодня я еще не до конца покончил со всеми своими терзаниями. Наверно, мне долго предстоит так проваляться, с закрытыми глазами, все глубже увязая в унынии и смятении. Впрочем, ладно, раз так, значит так. О некоторых вещах лучше думать, а не грезить.

В сущности, день не прошел впустую: я начал писать. Но я также начал курить. Эта пачка “Капри”, надо же ей было мне подвернуться. Фейерверк, Конфалоне, загадочный сквернослов, чайка — как она на меня смотрела. Я сила прошлого, там и осталась моя любовь. Безупречная ловушка, которую расставил мне Больяско, мой невообразимый промах, которым он подло воспользовался: как я мог перепутать журналиста с официантом? Как я могу помнить имя какого-нибудь никчемного актера вроде Бредли Уитфорда и не заметить манжеты его рубашки? Почему память такая сложная штука? Почему она столько в себя вмещает и потом пасует перед самыми простыми вопросами? Голландец на “Фольксвагене” был блондином или брюнетом? В какую сторону вертит револьвером Берт Ланкастер в “Вера Круз”,[64] вперед или назад? Сколько лапок у муравья — шесть или восемь? На каком боку обычно спит Франческино — правом или левом? Если бы я был шпионом, а детский писатель был бы моей легендой, и меня сегодня ночью убили бы при загадочных обстоятельствах — пиф-паф — из пистолета с глушителем, что помнил бы обо мне Франческино?

Открываю глаза и смотрю в потолок, туда, где я много лет собираюсь повесить вентилятор, и почему я этого не делаю — еще одна загадка.

То, что я был детским писателем, он наверняка запомнит.

15

Подскакиваю и сажусь на кровати: без четверти одиннадцать. У меня же назначена встреча.

Опоздать на встречу именно с ней я не могу…

Плетусь в ванну, в голове сонная одурь. Холодная вода смывает остатки приснившегося мне мучительного сна: будто служитель вошел в гостиничный номер, где спала Анна, но это был не служитель, я набрасывался на него, Анна была беременна, он вооружен… — после душа я полностью во власти спешки. Не могу я, черт побери, заставлять ждать эту женщину, она этого не заслужила.

Смотрю на себя в зеркало и вижу лицо, которое меня совсем не радует, в нем есть что-то бандитское: отросшая щетина, глаза опухшие, волосы стоят торчком. Таким я не могу показаться: перед этой женщиной я должен предстать в приличном виде, а еще лучше с намеком на элегантность. Это даже важнее, чем успеть к назначенному времени, если на то пошло: в результате решаю не спешить и привести себя в порядок, не глядя на часы. Пусть каждый делает то, что должен. Пусть жизнь идет своим чередом…

Пока бреюсь, думаю о прошедшей ночи, и уже то, что она позади, вызывает чувство глубокого облегчения. Впрочем, все это в порядке вещей: то, что начинается плохо, заканчивается еще хуже — последнее дело засыпать с тревогой на душе. Я то и дело пил воду и бегал в туалет, всякий раз думая, что теперь в последний раз, но каждый раз обнуляя счетчик времени — единственного механизма, способного одолеть бессонницу. Тяжелый утренний сон, который, наконец, мной овладел, нимало не помог мне восстановить силы, а лишь обеспечил не слишком приятное начало дня, и это еще счастье, говорю я себе, что у меня назначена эта встреча, на которую я явлюсь с незначительным — незначительным — опозданием, потому как, возможно, опозданием и ограничатся все неприятности: с учетом того, о чем мы будем с ней говорить, встреча с этой женщиной поставит в них точку, и о том, чтобы и дальше хандрить и речи быть не может. Напротив, я получу в результате такой заряд энергии, что пулей вылечу на Аврелиеву дорогу, в сторону Виареджо, и ближе к вечеру уже буду с Анной в сосновом бору смотреть, как Франческино скачет на батуте, и безумно благодарить principium individuationis, который делает его им и никем другим, и что он в сосновом бору, а не в реанимационной палате.

Побрившись, начинаю одеваться торопливо, но не бестолково — с выбором, чего со мной никогда не бывает: свежая рубашка, полотняные светлые брюки, темные носки, легкие мокасины и пиджак — да, и пиджак, хотя наверняка будет жара, и я буду обливаться потом. Мой любимый пиджак — серый, из тончайшей шерсти, подарок сестры, у которой отличный вкус; и хотя он не в лучшем виде, поскольку я надевал его на церемонию награждения, и потом ехал в нем в поезде в Рим, в машине во время нашего бегства во Виареджо, и опять же в машине в прошлое воскресенье, когда возвращался в Рим, а после швырнул его на стул, а не повесил в шкаф на вешалку — тем не менее, он все равно мой любимый, и именно его я надеваю.

Перед выходом беру книгу Карвера, которую решил подарить этой женщине, ключи от “Веспы”, ключи от дома, заботливо гашу везде свет, и только тогда делаю несколько комический, но весьма показательный — для меня, в данный момент — жест самоконтроля — смотрю на часы: без двух минут одиннадцать. Сколько бы я выиграл, если бы собирался в спешке? Сколько бы успел позабыть или, хуже того, как в том чудесном месте из “Алисы в стране чудес”, сделал бы все не в том порядке? Японский император был не дурак, ничего не скажешь. И, спускаясь по лестнице, решаю, что обойдусь без “Веспы”: пройдусь пешком, буду смотреть по сторонам, как Марковальдо,[65] буду вдыхать всей грудью воздух Рима, неважно, что он загазован, и окажусь на месте как раз с небольшим опозданием.

На улице солнце ослепляет: в раскаленном мареве различаю группу людей у парадной двери соседнего дома и скорую помощь на другой стороне улицы, задние двери машины распахнуты, мигалка включена. Чуть поодаль блюститель закона за рулем полицейской машины разговаривает по рации. Его напарник следит, чтобы народ не скапливался у входа. В толпе все знакомые лица: продавцы, консьержки, дети, старики, стекольщик, продавец сигарет, обойщик — все стоят полукругом перед раскрытыми настежь дверьми. Кое-кто, завидев меня, здоровается, и я понимаю: нельзя пройти мимо, даже не взглянув, что здесь происходит. “Иди сюда, — будто говорят мне, — это касается нашего квартала, а, следовательно, и тебя”…

В действительности они говорят вовсе не это. Они говорят:

— Бедняжка…

Потом:

— Это ее крест…

Потом снова:

— Она просто не выдержала…

Из дома выходит плачущая женщина. Это Анита, медсестра из больницы “Сан-Камилло”, энергичная молчаливая женщина, которая бывает у нас, когда надо делать уколы, в преимуществе которых перед приемом таблеток непоколебимо убежден наш семейный доктор. Она идет, пятясь, и плачет, не отрывая глаз от входа, и рукой прикрывает рот.

— Это не она их вызвала…

— Как не она?

— Нет, это дон Фурно…

Появляются носилки, которые тащат двое жилистых санитаров, с трудом прокладывая себе путь в толпе. На носилках, привязанный ремнями, как Ганнибал Лектор — сын Аниты, Итало, если не ошибаюсь, крепкий парень с голубыми глазами и круглыми щеками, который, когда мы переехали в этот район, десять лет назад, играл полузащитника в юношеской команде “Ромы” и подавал неплохие надежды. Летом он вечерами напролет стучал мячом о стену своего дома, и я порой смотрел на него из окна. У него был класс.

— Дон Фурно? Да ведь он сам нашел ему работу…

— Да ведь он уже пять дней орет тут благим матом…

Так, значит, вот кто сквернословил.

Он не ранен, в сознании: приподнял голову и медленно обводит взглядом сборище людей, которые в свою очередь смотрят на него, но кажется, что ему под силу не только это. Он не выглядит подавленным, несмотря на то, что связан. Меня поражает, что в его взгляде совсем нет ни уныния, ни стыда, ни боли, напротив, в нем читается какой-то наглый вызов, как будто, прибегнув к живой, мистической силе проклятий, он достиг того, что хотел, и все складывается согласно его планам.

Удивительно, как далеко может завести нежелание общаться с людьми. Когда его мать приходила делать нам уколы — мне “бентелан” от болей в спине, “бускопан” Анне от менструальных болей, “кортиген В-6” и “эпарг- ризеовит” Франческино, по пяти тысяч лир за укол — я всегда думал о ее сыне с талантливыми ногами, но она была настолько немногословна, что я ни разу о нем не спросил, и поскольку я ничего о нем не знал, то напридумывал его судьбу сам, и сам в то, что придумал, поверил. Его судьба говорила на ублюдочном диалекте одного из городков центральной Италии — Терамо, Витербо, Кьети, — где парень, как я себе воображал, в конце концов осядет, спускаясь из лиги в лигу: жена из местных, с которой он познакомится на дискотеке, пухлый крепыш в детской коляске, капитанская повязка на рукаве и эти поля, так перепаханные бутсами, что на них невозможно показать настоящий футбол… Я представлял его неудачником, жалующимся на судьбу и прочее в том же роде, и все потому, что на каком-то этапе его перехвалили, но все же его жизнь мне виделась спокойной, как у многих, и даже лучше, чем у многих. Но вот он тут, пойман и скручен, как бродячий пес, на глазах у всего квартала, а ведь достаточно было справиться о нем у Аниты после очередного укола, и по тому, как она покачала бы головой, со шприцем в руках, я бы понял, что судьба сложилась иначе. Потому что эта история явно началась не вчера и на этом, конечно, не закончится. Вот, вероятно, чем объясняется тот вызов, который горит в глазах у парня: он отлично знает, что это еще не конец, знает, что конец будет гораздо хуже, куда более гадкий, жестокий, безрадостный, без всяких свидетелей, такой, какой ему нужен…