М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк

• Название: «Теория заговора». Историко-философский очерк
• Автор: М. Хлебников
• Издательство: Альфа-Порте
• Жанр: Науки: разное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-91864-057-9

В работе исследуется феномен «теории заговора», понимаемой в качестве особого вида социального сознания. Реконструируются основные исторические этапы формирования конспирологического мышления, анализируются его базовые принципы и особенности проявления в общественной жизни. Пристальное внимание уделяется развитию конспирологии в России, начиная с XVIII века и до настоящего времени. В монографии используются материалы, малодоступные современному читателю.

---

Стремление к максимальному дистанцированию от каких-либо конспирологических элементов заметно и в анализе партийной стратегии большевиков: «Особые усилия прилагают буржуазные и реформистские историки в тщетной попытке дискредитировать ленинские принципы построения партии. Буржуазная историография уверяет, что большевистские принципы якобы являлись “наследием заговорщической идеологии” в русском революционном движении»{675}. Подобному клеветническому обвинению в «бланкизме» противопоставляется тезис о большевистской партийной тактике, основанной не на борьбе «элиты заговорщиков» с самодержавием, но на широком вовлечении угнетаемых классов в революционную работу. В итоге «теория заговора» предстаёт как крайне реакционное идеологическое образование, лишённое внятного содержания и традиционно сводимое к «профессиональному антикоммунизму». Поэтому любой диалог или, в крайнем случае, объективное описание невозможны по отношению к «теории заговора», поставленной вне рамок официальной советской идеологии.

Подтверждением тому служит возникновение конспирологического самиздата, пытавшегося заполнить данную лакуну. Следует заметить, что конспирологические мотивы мы можем выявить даже в той части «неофициальной литературы», которая внешне не имела отношения к социально-историческим исследованиям или политической публицистике, а носила художественный характер. Так, весьма интересно коррелируется с конспирологической проблематикой творчество Е. Харитонова. Известность его художественных текстов обуславливается во многом шокирующим содержанием: откровенным описанием гомосексуальных переживаний автора. Естественно, что в реалиях советской морали подобное творчество могло реализоваться только за пределами последней. «Непечатность» у Харитонова становится внутренним, сквозным качеством текста: сама пронизанная гомосексуальными переживаниями поэзия и проза осмыслена и оправдана в своём существовании здесь именно как особая, «запрещённая речь»{676}. Показательно, что в его творчестве, параллельно гомоэротической тематике, представлена конспирологическая линия. Например, автор рассуждает о причинах трагического разделения в советскую эпоху искусства и церкви: «Русская природа без монастыря в душе тоже жидовское учреждение. И таинственно учреждена общим жидомасонским тайным умом, чтобы русских официально представить в посконном положении, которое есть дьявольская подтасовка жидов»{677}. В продолжение указанной проблемы развивается тезис о борьбе Сталина с еврейским засильем: «Мудрое сталинское решение о раскрытии псевдонимов, но он сам, бедный, работал в устройстве, заведённом евреями. Он принял руль из чужих рук, и это не дало ему истребить зло до конца»{678}. Можно сделать вывод о парадоксальной взаимообусловленности гомосексуальной интенции и конспирологических элементов в прозе Харитонова. Парадоксальность, внешняя несопряжённость оборачиваются явной закономерностью: объединяющим началом гомоэротического творчества и «теории заговора» выступает их «табуированность», выключен-ность из легитимного пространства советской эпохи, что подтверждает наши выводы об особенностях бытования конспирологии в указанный период. Поэтому неудивительно, что только в идеологическом «подполье» советского общества могли быть написаны и найти своего читателя тексты, имеющие чёткую конспирологическую идентификацию.

Ярким образцом подобной литературы служит работа В. Н. Емельянова «Десионизация», получившая широкую известность в середине 80-х годов. Парадоксальной, но внутренне закономерной является попытка автора соединить «теорию заговора» с расхожими идеологическими клише советской эпохи: «В условиях нашей страны агентура Солженицына также пытается создать обстановку некой ностальгии по царской монархии»{679}. Демонстрируется позитивное отношение и к тогдашнему политическому руководству Советского Союза и провозглашаемым им социально-политическим ориентирам: «В докладе на торжественном заседании в Кремле Л. И. Брежнев подчеркнул, что самая важная, самая неотложная задача сейчас — это прекратить захлестнувшую мир гонку вооружения. Разрядка даёт возможность избрать путь мира. Упустить эту возможность было бы преступлением»{680}. Автор активно оперирует в своей работе такими понятия, как «формация», «класс», «классовые отношения» в их марксистской трактовке. Все приведённые примеры свидетельствуют о несомненной внутренней связи зарождающегося конспирологического дискурса с конкретным политическим, идеологическим положением в советском обществе. Несмотря на это, концептуально работа Емельянова призвана сформулировать альтернативу экономикоцентрическому марксистскому пониманию истории. Её основой является не представление об истории как о последовательной, стадиальной смене социально-экономических формаций, но культурологический принцип.

Символика названия работы — «Десионизация», в определённой степени противоречит содержанию. Безусловно, еврейский этнос выступает в качестве деструктивного элемента в развитии истории, что предопределяет самые мрачные перспективы: «Краеугольный камень иудаизма — ожидаемый приход мессии. Он даст иудеям всемирную царскую власть, две трети гоев будет физически уничтожено, а остальные будут служить иудеям в качестве рабов, причём каждый иудей будет иметь тогда 2800 гойских рабов»{681}. Но, будучи важным элементом конспирологических процессов, еврейский этнос не определяет собой всего пространства тайного противостояния. Особое место Емельяновым отводится христианству, понимаемому как экзотерический вариант иудаизма. При подобной трактовке христианство, хотя и генетически связанное с иудаизмом, выступает как вполне самостоятельная сила. Обладая, наравне с иудаизмом, разрушительной силой, оно всё же, в отличие от последнего, лишено определённой национальной идентичности. Это приводит к тому, что трактовка христианства теряет конспирологическую окраску и приобретает культурологическое измерение: «Русский народ, лишённый своей национальной идеологии, старался вложить всю душу в создание христианских храмов. Но на протяжении веков его заставляли в них слушать и петь “Славься Боже наш в Сионе!” и целовать иконы гениального Андрея Рублева, большинство персонажей которого никто иные, как пышущие ненавистью ко всему гойскому иудейские пророки»{682}. Таким образом, христианство рассматривается как начало в большей степени культурологическое, негативность которого имеет широкий, не только конспирологический, спектр проявлений.

Культуроцентричность, заявленная В. Н. Емельяновым в «Десионизации», имеет своё теоретическое обоснование в других работах данного автора. Будучи экономистом, Емельянов изучает особенности сельского хозяйства в странах Ближнего Востока. Напомним, что в отечественной экономической науке того времени непререкаемым авторитетом являлась марксистская концепция пятиступенчатого поступательного развития. Любое движение экономики, начиная от макрокосмического уровня и заканчивая локальным, должно было соответствовать признакам одной из ступеней хозяйствования: первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической, социалистической (в перспективе коммунистической).

Опираясь на высказанную Марксом гипотезу об «азиатском способе» производства, Емельянов в итоге развивает её до уровня альтернативы марксистскому учению. «Азиатский способ» перерастает собственно экономические рамки, становясь выражением традиционного социокультурного уклада, делающего избыточными многие марксистские положения: от принципа классовой борьбы до детерминированной, фатальной смены социально-экономических формаций: «Комплексность укладов азиатского способа производства объясняет и тот, казалось бы, странный факт, что этот самый древний из способов производства продолжает успешно существовать в странах “третьего мира”, относительно безболезненно, пережив своих “детей”, “внуков”, “правнуков” в лице рабовладельчества, феодализма и капитализма»{683}. Бытование традиционного уклада позволяет странам так называемого «третьего мира» преодолеть ситуацию неизбежного выбора между двумя сформировавшимися к тому времени социально-политическими системами: капиталистической и социалистической.

Ориентация на сложившиеся традиции общественного и политического порядка, то есть сохранение и постоянная артикуляция социокультурной самоидентичности, приводит к парадоксальному эффекту: принадлежа по внешним признакам к «отсталым», «непрогрессивным» типам общества, страны с азиатским типом производства достаточно адекватно отвечают на глобальные вызовы современности. Закономерен авторский вывод о перспективности обществ обозначенного типа, в которых культивирование социокультурной идентичности позволяет «не только сохранить почти полностью прежний набор укладов, но и впитывать в ходе исторического развития новые социально-экономические уклады, подстраивая их под себя, а иногда и в какой-то мере подстраиваясь под них»{684}.