Василий Ян - Том 4

• Название: Том 4
• Автор: Василий Ян
• Издательство: «Правда»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1989

---

На что меня мать родила? Вместо меня лучше бы девок родила. От меня отец и мать теперь далеко. Пойду я вперед по длинной дороге.

Вот когда пичужки поют песни утром рано, какое им дело до мерзлого дерева? Вот когда пестрые пичужки есть, какое тебе дело до девок?

В чистом поле, в середке, ключ говорит. Бабы лес-то пилят. В чистом поле на горке дуб зеленый стоит; если на него птички какие не сядут — уйдем от него. В деревне, в середке, наш дом. Не хай, хоть и плох, да зайди!

Утки плывут по Каме. Видишь? Ты за меня на лодке не гребешь. Я за тебя греблю. Побежим бегом на большую гору. Деревня больно далеко. Там осталась мать и плачет.

У одного отца было три сына. Сам отец не знал, который милее, — все кормили, поили его. Пошли на лужайку, скосили и нагребли стог сена. Отец говорит им: друг дружке не смейтесь!

Пару лошадей запрягали и гуляли мы. Не упустим хороших товарищей! Пойдем гулять по деревне, к кому вздумаем, туда зайдем. Наши товарищи хороши очень, друг дружку не бросаем.

Камыш шумит от ветра. На камыше белый пух растет. Ветром вода несет пух камыша скоро, с полдня ветер когда бывает. Были мы молоды, холосты, скоро, да недолго. В траве вода рано утром бывает, да недолго: ветер скоро ее разносит.

Записано со слов удмуртов в деревне Старый Мултан Малмыжского уезда.


«У ДВЕРЕЙ ШКОЛЫ» Художник Н. П. Богданов-Белъский (ученик С. А. Рачинского). 1897


МОЙ ИТ-АЛМАЗ. Рисунок В. Яна. 1928

УТРО В ПЕРСИДСКИХ ГОРАХ. Рисунок В. Яна. 1925

АНТИХРИСТОВ РАБОТНИЧЕК

(Сомнения)

В Кузнерке, соседней деревне от Старого Мултана, остановился я в избе, имевшей вывеску «Въезжая квартира», и прожил несколько дней в обществе двух очень богомольных баб и старика. Они были услужливы, но относились ко мне с крайним недоверием, не понимая, что мне нужно в их деревне?

Я уже не говорил, что прибыл из Петербурга, так как убедился, что одно это слово «Петербург» производит паническое впечатление, а уверял всех, что я сам из Москвы, езжу и хожу по деревням записывать песни и сказки. Такое занятие казалось всем в деревне не только легкомысленным, но и грешным делом, а также имеющим в себе какой-то задний коварный умысел.

— Смотри! — говорили соседи той бабе, которая решилась сказывать мне песни, — теперь он спишет у тебя все песни, а потом, как поедет он прочь, так побежишь сзади за телегой! Возьми, дескать, деньги назад! Только песни отдай! Память у тебя отшибет от песни, ни одной больше не вспомнишь, а евоные деньги руки тебе жечь будут!..

В этой деревне я чувствовал сильное недоверие к себе со стороны мужиков и долго не мог понять, чем оно вызвано. Сижу как-то раз в избе у окна и слышу доносившийся снаружи разговор. Две бабы, односельчанки, проходившие мимо, спрашивают мою хозяйку, гревшуюся на завалинке:

— Ну что ваш чудородец делает?

— Сидит за столом и в книгу глядит. Книга-то махонька, но больно боязно в нее заглянуть.

— А поди в подполье запирался?

— Нет, на что ж ему туда?

— Да ведь он, верно, деньгодел — деньги у него больно дешевые. Верно, лазит в подполье и там их работает!

— Нет, родные. Он, должно быть, купецкий сынок, сбежал с тятькиными деньгами, да и мотает их здесь на сказки да бесовские песни.

— Нет, мои голубушки! Знаете, кто «ен»? И сказать-то боязно. Уж так мне страшно, что ен в моей избе стоит, так страшно, что я уже опоганилась!

Да как откажешь ему! Вон выгонишь, так, пожалуй, подожжет!

— Да кто же это? Не томи, Пелагеюшка?

— Милостыню он подает, оно верно, да вы видели, как «ен» подает-то?

Ведь ен «Христа ради» не приговаривает, и при том не крестится!

— Господи Иисусе Христе! Страсти-то какие! Так ты что же думаешь, кто это «ен» будет?

— А, голубушка родная, скажи мне, какой у нас год-то нынче: 99-й! В январе, стало быть, и веку этому конец? А что перед концом века будет?

— Антихрист!

— Нет, голубушка, не сразу антихрист, а сперва работнички антихристовы пойдут народ смущать, да во антихристово стадо совращать, а там уже и сам «Ермошка» придет!..

Обе соседские бабы торопливо ушли сообщить новость по деревне, а хозяйка вернулась в избу, косясь на меня, и села в углу на лавку. Я тотчас сказал ей, что слышал недавний разговор, и счел нужным для успокоения показать, что на мне надет крест, а также прочел «Отче наш»… Тогда хозяйка как будто поверила, а в знак успокоения просила написать письмо ее сыну-солдату.

— А я-то тряслась, тряслась! Думаю, что это будет? Ты чужак тихий, да работники лукавые ловким манером в душу лезут! А думать так я стала вот с чего. Проходила баба через нашу деревню, шла она из города Малмыжа, и говорит мне: «Скоро такой закон выйдет — засыплют все реки и колодцы, а вместо них поделают «фонталы», из них будет казенная вода течь, и положат на эти «фонталы» оброк. Кто пошлину уплатил, той бабе на коромысло клеймо прижгут!» Услыхав про то, я плакать собиралась, право! Думаю, возьму каравай хлеба и убегу в лес, а клеймо не позволю ставить. Это-то и есть «печать антихристова», думаю. Проживу в лесу, покуда хлеба хватит, а там лучше с голоду помру, чем антихристу предамся…

Народная песня

Сострой, батюшка, сострой новый теремок!

Светик мой аленький, розовый, малиновый?

Проруби-ко, батюшка, три окна косящатыи!

Перво-то окошечко на большу дороженьку,

Другое-то окошечко во зеленые лужки,

Третье-то окошечко на сине морюшко.

По синему морюшку кораблики плавали,

Кораблики плавали не с простыми товарами, —

С купцами и с боярами.

Записана в деревне Козынево, Елабужского уезда

У КОСТРА

Тихая ночь спустилась над степью. На горизонте еще пылает багровая полоса неба и на ней черными силуэтами вырисовываются пасущиеся лошади.

Отчетливо слышно, как они неровно переступают спутанными ногами. В сонном воздухе, над неподвижной росистой травой, звуки доносятся, как над поверхностью озера, и откуда-то, близко ли, далеко ли, слышны чьи-то голоса. Небо темное, облака мрачно нависли над отлогим холмом, через который ведет дорога, и на его вершине изредка вырисовывается идущая шагом лошадь, лениво везущая поскрипывающую телегу, постукивающую на сухих кочках, с неподвижной фигурой дремлющего мужика на ней.

Несколько парней лежат на рогожах и тулупах вокруг костра и разговаривают вполголоса. Яркое пламя и красные угли освещают их загорелые лица, а за ними высокие неподвижные стебли растений с белыми цветами, над которыми вьются ночные бабочки. Один парень, лежа на спине, раскидав длинные ноги, начинает петь:

…Мне не спится, не лежится,
Сон не берет.
Я сходил бы ко любезной,
Сам не знаю, где живет…

Над дремлющей степью звонко понеслись чистые звуки и с холма эхом возвратилось последнее слово. Парень смолк и, перевернувшись на живот, стал свертывать цигарку. В наступившей тишине тьма, спустившаяся над степью, показалась еще гуще и как будто со всех сторон понадвинулась к костру. А откуда-то из степи зазвенел женский голос:

…Кто меня да девчоночку
Да полюбит эту ночку?
У кого душа стражает,
Ен ко мне дорожку знает…

Опять замолкла песня и опять тишиной заволокло кругом. Певший парень приподнялся и с равнодушным видом докончил свертывать цигарку, обратился к соседу:

— Ваня, ты последишь здесь за огнем?

Медленной раскачивающейся походкой парень удалился во мрак. Далеко, в разных местах, один за другим начали петь женские голоса, к ним присоединились новые, и не смолкая зазвенели над степью. Точно нехотя, другие парни вставали по очереди и исчезали во мраке ночи, пока на рогоже возле костра не остался один парень. Он бросил на угли охапку сырого хвороста, в середине возник желтый огонек; он то потухал и синие струйки дыма вились по сучьям, то вспыхивал и желтым светом озарял лежащего голубоглазого парня, задумчиво молчавшего, положив голову на руки.