Исроэл Рабон - Улица

• Название: Улица
• Автор: Исроэл Рабон
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9953-0307-7, 978-5-7516-1220-7

Роман «Улица» — самое значительное произведение яркого и необычного еврейского писателя Исроэла Рабона (1900–1941). Главный герой книги, его скитания и одиночество символизируют «потерянное поколение». Для усиления метафоричности романа писатель экспериментирует, смешивая жанры и стили — низкий и высокий: так из характеров рождаются образы. Завершает издание статья литературоведа Хоне Шмерука о творчестве Исроэла Рабона.

---

Город, дома, улицы, люди — все, что я видел, показалось мне еще более чужим и далеким, а я самому себе — еще более ничтожным, еще более одиноким и несчастным.

Эта история мне напомнила нечто, произошедшее со мной в детстве, когда я был двенадцатилетним мальчиком.

Ключевые слова в этом абзаце — фремдер (еще более чужой) и элнтер (еще более одинокий), а также небехдикер (еще более несчастный). Все эти чувства навеяны положением рассказчика в большом городе. Эти чувства возвращаются как параллель к ощущению отчужденности и одиночества, испытанного героем в детстве: «Я чувствовал себя на морозной улице одиноким и брошенным» (7-я глава). Используя в обоих отрывках близкие по смыслу слова из одного семантического ряда, рассказчик выражает чувство полной отчужденности, которое он испытывает на улицах большого города[95].

Несмотря на то что отступления в романе «Улица» разнятся по сюжету и стилю, почти все они преследуют одну и ту же цель: снова и снова изображать отчужденность в различных ее формах и вариациях, выстраивая параллели к центральной коллизии, описанной в романе. Таков рассказ атлета Язона, который, несмотря на успехи в цирке и в отношениях с женщинами, остается маргиналом. Его фантастические приключения, смены образа, его скитания — это лишь выражения его неспособности вписаться в социум, соединиться с ним. То же относится и к его цирковым друзьям: они работают вместе, но не способны стать единой монолитной группой. Это проявляется в описании отдельных компаний в цирковом фургоне, покидающем Лодзь: тем самым автор показывает отчужденность, сохраняющуюся между этими людьми, которые странствуют вместе. В рассказе Язона четко прослеживается традиция сенсационных бульварных романов, которые на идише принято называть «шунд». Рабон в «Улице» очень умело использует эту традицию в своих целях[96].

Те же элементы прослеживаются и в истории еврея из Комарно (главы 28 и 29). Перед читателем предстает «фальшивая» еврейская идентичность этого персонажа, и поскольку он не в состоянии найти себе место на земле, то в итоге уезжает вместе с рассказчиком в Катовице. Символически оба героя похоронены дважды: они сами — в подземных шахтах, а шахты — под выпавшим снегом: «И нас, и землю укрыл снег». Этой сентенцией заканчивается роман — выводы самоочевидны.

Нужно ли после этого останавливаться на том, до какой степени поэт Фогельнест воплощает в себе — в рамках еще одной параллели — основной конфликт романа, из которого есть только один выход: смерть? Его история, полностью приведенная в форме отступления в 30-й главе, есть лишь вариация все той же темы[97].

Взглянув пристальнее на персонажей, которые населяют роман «Улица», мы обнаруживаем, что многие из них появляются в тексте исключительно для того, чтобы предоставить автору возможность описать в разных ракурсах различные формы отчужденности. В первой главе рассказчик заходит в православную церковь, где молятся «белые» русские эмигранты. Священник во время проповеди говорит, что Россия приговорена «быть семьдесят пять лет в изгнании или под властью большевиков.». Пусть даже в повторении слов священника звучит некоторая насмешка, нам очевидно, что русские эмигранты, собравшиеся в православной церкви в Лодзи, в католической Польше, — это еще один пример отчужденности, на сей раз целой общины[98].

Другой пример отчужденности описан в конце 3-й главы, где рано утром, после бессонной ночи, встречаются два астматика. Они говорят о своих страданиях, о невозможности жить с этим недугом. Оба они тоже утратили надежду, хотя в их случае причина тому — хроническое заболевание. Дополнительное измерение отстраненности этим персонажам придает то, что говорят они между собой по-немецки.

Другим примером служит повредившийся рассудком сапожник-поляк, который играет с детьми в странную и жестокую игру о мести врагам Польского королевства (2-я глава). Кроме того, перед нами проходит целая вереница странных персонажей, населяющих приют для нищих (27-я глава), и все они, причем каждый по-своему, являются живыми примерами застарелой отчужденности, которая по временам переходит в гротеск и с которой читатель, продвигаясь по тексту, знакомится с нарастающим изумлением.

Образ художника, постоянного обитателя приюта, с которым рассказчик знакомится на железнодорожном вокзале, — еще один пример отверженности. Образы поэта Фогельнеста и художника созданы для того, чтобы подчеркнуть отчужденность творческих людей, не способных найти свой путь и свое место в окружающем их обществе.

И наконец, бастующие рабочие, которые постоянно возникают на страницах «Улицы», служат, согласно марксистской теории, классическим примером отчужденности в капиталистическом обществе. По всей видимости, Рабону были прекрасно знакомы этот термин и его марксистское происхождение. Впрочем, у нас нет оснований сводить проблему отчужденности — в том виде, в каком она описана у Рабона, — к одному только марксистскому пониманию. В «Улице» понятие отчужденности расширено до экзистенциальной ситуации, охватывающей всех основных персонажей романа.

Кроме того, в романе есть три романтические линии: Фогельнест и его жена, Язон и венгерка Элла, рассказчик и Люба, чьим именем подписано письмо в 22-й главе. Все эти три истории либо обречены на неудачу с самого начала, либо терпят крах по мере развития событий. Фогельнест кончает с собой, Элла убита, а с Любой рассказчик даже не встречается. В этой неспособности выстроить близкие отношения, даже простые отношения влюбленной пары, чувствуется выражение той же роковой, всеохватной отчужденности, которым пронизана и вся книга.

Рабон прибегает к целому арсеналу средств, чтобы показать нам отчужденность персонажей, населяющих страницы романа. Он использует «реалистические» описания, однозначно привязанные к реальности описываемого настоящего, гротески, характерные для его поэзии, и даже элементы бульварной литературы, которые в романе тоже обретают налет гротеска.

* * *

Как уже было сказано, с прошлым рассказчика мы знакомы фрагментарно. При этом то немногое, что нам все-таки сообщается, крайне важно для понимания как сюжета романа, так и его главного героя. Из истории времен его детства, о которой говорилось выше, мы узнаем, что рассказчик получил образование в местечке, в традиционной еврейской среде. Кроме того, в другом отрывке Рабон подчеркивает, что рассказчик вырос в семье, где бытовали еврейские народные верования и обычаи; они-то до определенного возраста и формировали характер рассказчика (13-я глава):

В детстве я был бледным, боязливым и малокровным. До четырнадцати лет я верил в бесов и злых духов. Мама одевала меня в белое, считая, что белый цвет предохраняет от ранней смерти, которая унесла моих братьев и сестер. Мой папа наказывал мне не ходить там, где есть церкви, кресты или вороны. Ребенком, увидев, как один мальчик чертит палкой крест на песке, я потом с ним не разговаривал годами, отдалился от него и не хотел иметь с ним никакого дела.

Что именно произошло с рассказчиком в четырнадцать лет, что заставило его разувериться в духах и бесах — как явствует из второго предложения приведенного выше отрывка — мы не знаем. После этого он учился на бухгалтера и отслужил четыре года в польской армии. Он так хорошо выучил польский язык, что без затруднений произносит на нем сопроводительный текст во время демонстрации немых фильмов. Глубокие познания в истории — еще одно свидетельство его образованности: это явствует как из его комментариев во время показа фильмов, так и из знакомства с поэзией Бодлера. Все это служит объяснением природы тех перемен, которые произошли с ним после достижения четырнадцатилетия. Можно предположить, что он порвал с традиционным еврейским обществом. Этими же переменами, наряду с иными причинами, можно объяснить и его нежелание возвращаться в местечко после демобилизации.

Тем не менее полное отсутствие связи рассказчика «Улицы» с еврейством поражает. Он сам говорит, что именно в еврействе лежат его первые и, пожалуй, самые крепкие корни[99]. Более того, речь в книге идет о Лодзи, городе, который по праву можно назвать «еврейским». В 1921 году в Лодзи проживали 156 155 евреев, что составляло 34,5 % ее населения[100]. Более того, книга написана в период между двумя войнами, когда вся литература на идише была проникнута особым интересом к евреям и еврейству, с ярко выраженной тенденцией «реалистического» описания действительности. Художественное произведение не может дать полной и полностью правдивой картины реальности, на которой оно основано. И тем не менее, уровень избирательности в изображении этой реальности в произведении, которое на ней основано и с которой связано, говорит о многом. Если взглянуть с этой точки зрения, «Улица» представляет собой исключение из правил. Здесь ни разу не упомянуты ни синагога, ни еврейские благотворительные организации, ни другие организации, действовавшие в этом «еврейском» городе, от которых демобилизованный солдат-еврей мог при желании получить помощь — более того, среди перечисленных обитателей Лодзи нет ни одной традиционной еврейской семьи[101]. Перед нами — взгляд, полностью противоположный тому, который являлся общепринятым в литературе на идише в те времена, особенно если учесть место и время действия в рамках нарративного настоящего. Единственный традиционный еврей (рассказчик снимает у него койку) представлен в намеренно сниженном, даже язвительно-карикатурном виде (25-я глава):