Михаил Штительман - Повесть о детстве

• Название: Повесть о детстве
• Автор: Михаил Штительман
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1974

В книге рассказывается о детстве мальчика со смешным прозвищем «Старый нос», который живет в небольшом городке дореволюционной России.

Перед вами оживут надежды и каждодневные заботы населявших этот городок людей, их стремления, их заблуждения и предрассудки, и то новое, что с революцией вошло в их жизнь, изменило их психологию, круто повернуло их судьбу.

---

— Вода!

Шлема растерянно развел руками, и на глазах его показались слезы. Они бежали по его полным небритым щекам. Он стоял, свесив голову на грудь я беспомощно опустив руки.

— Не будь дураком, — строго сказала бабушка, засучивая рукава. — Значит, так суждено. Освободи место у окошка. Пусть все перейдут на ступеньки. Понял? И ничего им не говори. Скажи, что ей просто плохо. Когда многие знают о родах — матери трудно!

Шлема выполнил приказание. Сема, Доля, дедушка, Пейся и дети поднялись по ступенькам ближе к дверям. Шера с бабушкой остались внизу, возле Суры. Она стонала и плакала.

— Ой, мамочка, я умираю! — твердила она, протягивая вперед руки. — Ой, мамочка, мне конец!

— Не кричи! — рассердилась бабушка. — Попробуй походить. Тебе будет легче. Ну, походи. От окна к стене. Держись за меня.

Сура прошла несколько шагов. Мучительная боль вновь прижала ее — она стянула на шею платок и, закусив до крови нижнюю губу, схватилась за грудь.

— Кричи, — разрешила бабушка, — не бойся! Там ничего не услышат. Перестань щипать себя, дура! Ложись здесь!

Шера со страхом следила за роженицей, ей казалось, что вот сейчас Сура кончится: страдание сразит ее.

— Что ты смотришь? — окликнула Шеру бабушка. — Помогай мне. Вот там в углу закрытые бочки. Открой крышки. Поняла?

Шера молча кивнула головой.

— А там слева стоит шкафчик. Открой дверцы. Поняла? Пусть все будет открыто. Матери станет легче. — Она опустилась на колени подле Суры и погладила ее по голосам. — Упрись ногами в стенку… Ну, сильнее! Теперь возьми меня за руки и тяни к себе. Перестань бояться! Открой рот! Кричи!

Шера убежала наверх. Пейся испуганно спросил ее:

— Мама рожает?

— Нет. Ей просто плохо.

— Она умрет! — с детской жестокостью сказал маленький Наумчик и спокойно повторил: — Умрет!

— Девять типупов тебе на язык! — разозлился Пейся. — Обжора несчастная!

— Тсс! — рассердился Доля. — Молчите, воробьи!

Наступила тишина. Снизу доносились крики матери, то протяжные, похожие на долгий стон, то отрывистые и внезапные. Белые руки ее, неживые, бессильные, упали на землю. Сухой, шершавой коркой покрылись посиневшие губы. Она открывала рот, с трудом схватывая воздух, и смотрела на бабушку страдальческими, невидящими глазами. Тоненькие черные шпильки выпали, и блестящие волосы ее рассыпались — они упали на мокрый побелевший лоб, на грудь и на сырую, мягкую землю.

— Мамочка! — кричала Сура, бросаясь из стороны в сторону, ударяясь о стену и хватая что-то испуганными руками. — Ты видишь меня, мамочка?

Шера сидела на ступеньках, прижав ладони к ушам и стараясь ничего не слышать. Так прошло два или три часа в каком-то непонятном забытьи. Вдруг Доля взял ее за плечо.

— Что ты? — удивленно спросила она.

— Иди вниз, тебя зовут.

Бабушка, не глядя на нее, быстро проговорила:

— Скажи Шлеме, пусть перестанет плакать. У него сын!.. Постой! Куда ты летишь? — рассердилась она. — И возьми у кого-нибудь нож!

* * *

Только что все думали о смерти и сидели на сырых, тяжелых ступенях с какими-то странно остановившимися глазами. Но вот женщина, пугавшая всех своим криком, разрешилась от бремени, и появился мальчик — маленький, лысый, с каким-то вдруг сразу взрослым носом, и всем захотелось подойти посмотреть на него. Но бабушка, закутав его в три платка, никого не подпускала и, тихо покачиваясь, сидела на ступеньках. Сура дрожала во сне: ей было очень холодно. Доля, сняв пиджак, прикрыл ее плечи.

— Хороший ребенок? — спросил Шлема у бабушки.

— Откуда у вас вдруг будет хороший? — удивилась она и засмеялась: — При такой повивальной бабке родятся только хорошие!..

Уже было утро, а может быть, день — никто не знал этого точно.

— Его рождение, — сказал, качая головой, Шлема, — я буду помнить всю жизнь!.. А если…

Кто-то подошел к погребу и с силой ударил ногой. Все испуганно замолчали. Стук повторился:

— Откройте, они ушли!

Сема быстро взбежал наверх и стремительно открыл дверь. Солнечный свет ударил его по глазам, и перед ним понеслась какая-то зеленая пелена с черненькими прыгающими точками. Он протер кулаками глаза и увидел Антона.

— Ну что? — спросил Сема. — Все-таки тихо было?

— Тихо, — ответил Антон, глядя куда-то в сторону.

Сема протянул руку бабушке, помог выйти деду, а сам побежал вперед по улице к дому, глубоко и часто дыша. Внезапно он остановился и, выставив вперед руки, точно желая что-то оттолкнуть ими, попятился назад. Пригибая к земле тяжелую ветку яблони, на короткой веревке висел Лурия. Сема схватился за голову и побежал обратно. На углу он увидел бабушку. Осторожно ступая, она вела деда домой.

— Что с тобой? — удивилась бабушка.

— Ничего! — ответил Сема, тяжело дыша. — Пойдем домой другой дорогой. Здесь плохо.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Офицер армии интервентов Магнус не принес в местечко покоя. Порядок доживал последние часы, все рушилось. У Гозмана были глаза, и он видел, что происходит. Местечко превратилось в шумный проходной двор, власти менялись два раза в день: петлюровцы, гайдамаки, зеленые и еще какие-то, названия которых никто не знал, шли мимо, неизвестно куда и зачем. Несколько раз Гозман запирался в своей комнате и говорил о чем-то с матерью — восьмидесятилетней угрюмой старухой. Он слушал ее внимательно, зная, что в старости люди видят дальше. И старуха говорила ему: надо уйти!

Он и раньше думал об этом. Он думал об этом, когда переводил свои деньги в ценные заграничные бумаги. Он думал об этом, когда устанавливал связи с варшавскими купцами. Он думал об этом, когда покупал серьги, кольца, браслеты и кулоны своей нелюбимой жене. Он знал, что так будет. Днем он сам зацепил Сему и затеял с ним длинный разговор. Гозман не любил этого слишком строгого, колючего мальчишку, но сейчас он не мог не говорить и не спрашивать.

— Ты не боишься бегать по улице?

— Нет, — отвечал Сема, с удивлением глядя на купца, — теперь не боюсь.

— Почему?

— Меня уже убивали. Бабушка говорит: если убивали и не убили — буду долго жить.

— А ты хочешь долго жить?

— Хочу.

— А я не хочу. Я уже утомлен жизнью.

— Вам неинтересно, что будет завтра?

— Мне неинтересно. Я знаю.

— Я тоже знаю.

— Ты? — засмеялся Гозман. — Что же ты, например, знаешь?

— Приедет мой папа.

— Вот как!.. — Гозман строго взглянул на Сему и, круто повернув, зашел в дом, на ходу подергивая плечами. — Подумаешь, — с какой-то непонятной злобой ворчал он, — приедет его папа! Ветер с горы! Новый мне генерал-губернатор!

— Ты что-то сказал? — робко спросил его сын.

— Я ничего не сказал! — закричал Гозман. — Убирайся вон!..

Сын смущенно подошел к двери.

— Постой! — остановил его Гозман. — Что ты летишь? Может быть, я хочу сына о чем-нибудь спросить… Тебя мальчишки дразнят? А? Только правду!

— Дразнят, — прошептал Мотл, как всегда пугаясь отца.

— А как же они тебя дразнят?

— Стыдно сказать.

— Отцу — ничего не стыдно. Говори!

— Горчица. Лемех. Лапша вареная.

— Лапша вареная, — с каким-то странным удовольствием повторил Гозман и посмотрел на кислое, растерянное лицо сына, — Что ты думаешь? Таки подходит! А?

— Подходит, — согласился Мотл, не поднимая глаз.

— Тебя мальчишки бьют?

— Бьют.

— А ты даешь сдачи?

— Нет.

— Почему нет? — закричал Гозман. — Почему я не вижу у тебя никогда синяка под глазом?

— Я убегаю.

— Почему ты убегаешь? — рассвирепел Гозман. — Почему? Я тебя спрашиваю… — он остановился, подыскивая нужное злое слово, — я тебя спрашиваю, лапша вареная!

— Я не знал, что вы хотите, — заплакал Мотл и, всхлипывая, взглянул на отца. — Можно сделать синяк, разве это трудно?

— Иди, — брезгливо сказал отец, подходя к буфету, — и пришли мать.

Мотл выбежал из комнаты. Гозман налил в граненую стопку наливки, выпил и успокоился. Жены еще не было. Второй месяц он находился с ней в контрах. Разговаривая, они называли друг друга в третьем лице. Жена еще надеялась вернуть расположение мужа и ездила в город к гадалке. Гадалка не помогла, и семейные тревоги продолжались…

Жена вошла и остановилась на пороге, скрестив на груди, руки:

— Он не может разговаривать с ребенком, чтоб не было слез? Или он должен всю свою злость выплеснуть на мальчика?

Гозман молчал.

— Он не понимает, — продолжала жена, — что у мальчика гланды! Он не понимает, что у мальчика всегда заложен нос! Если он изверг, так должен страдать ребенок?

— Довольно! — Гозман нахмурился. — Я это уже раз слышал. Она знает, что мы уезжаем? Нужно собираться. И что останется — составить опись и закрыть на ключ. И не устраивать шума. Она понимает, что я говорю? И пусть Уляша пригласит сюда Магазаника.