Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

• Название: Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
• Автор: Арсений Несмелов
• Издательство: Альманах "Рубеж"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-85538-026-7, 5-85538-027-5

Собрание сочинений крупнейшего поэта и прозаика русского Китая Арсения Несмелова (псевдоним Арсения Ивановича Митропольского; 1889–1945) издается впервые. Это не случайно происходит во Владивостоке: именно здесь в 1920–1924 гг. Несмелов выпустил три первых зрелых поэтических книги и именно отсюда в начале июня 1924 года ушел пешком через границу в Китай, где прожил более двадцати лет.

Во второй том собрания сочинений вошла приблизительно половина прозаических сочинений Несмелова, выявленных на сегодняшний день, — рассказы, повести и мемуары о Владивостоке и переходе через китайскую границу.

---

— Вот-с и отлично, Иван Иванович. Апрелев ли, Кривошеин, кто их разберет? Полвека прошло.

IV

В следующие дни Верочка, готовясь к выступлению, стала разучивать понравившееся ей и матери стихотворение Апрелева-Кривошеина. С раннего утра девушка вертелась перед трюмо, вырабатывая позу, мимику, жесты. Ольге Васильевне она надоедала ужасно.

— Мама! — хныкала она. — Почему ты на меня не смотришь? Ну скажи, как мне лучше стоять. Вот так, вполоборота, или вот так, прямо? И руки как держать, вот так или вот так? Мама, да смотри же ты на меня! Или тебе всё равно, если я провалюсь?

— А как Татка Кривоносова читает стихи? — осведомлялась мать.

— Боком.

— Боком читает?

— Ну да. Станет вот так, вполоборота, и подбородок у ней вот так.

— Подумаешь, герцогиня! Боком к публике стихи читает! А живут в квартирке даже без полуудобств. Ее мать опять вчера передо мной нос задирала. Ты не хуже Татки! Читай тоже боком. Но и ты тоже хороша! — начала сердиться Ольга Васильевна, вспомнив вчерашнее оскорбление от Кривоносихи. — Хороша ты тоже! Как ты стоишь? Не выпячивай живот! Учили тебя, учили — и пластике, и танцам, и стихи писать, и стенографии, а ты даже выступить перед публикой не можешь. Ну, сейчас же принимай позу!

— Мама, да у меня же не выходит, — захныкала дочь. — Не могу я позы принимать. Я лучше выступать не буду.

— Чтобы Кривоносиха опять мне в лицо фыркнула? — привскочила на диване Ольга Васильевна. — Молчать! Принимай позу! Где у тебя подбородок? Где рука? Рука, говорю, где? Господи Боже мой, что это за девка! Ну, начинай: весна. Растворяется первая рама… Стой, я, кажется, эти стихи где-то читала. Где, ты не знаешь?

— Я не знаю, мама. Но и мне кажется, что я тоже их где-то читала. Разве все стихи запомнишь!

— Конечно. Ну, это пустяки! Опять ты сгорбилась? Нет, ты меня вгонишь в гроб со своими выступлениями! Да стой ты свободно, не тянись. Не горбись! Голову выше! Читай стихи боком. Неужели ты не можешь стать, как эта дура Татка Кривоносова стоит? Ведь ты же дочь известного человека, у нас четыре дома, а ты держишься как нищая.

— Мама, да у меня не выходит! — и дочь залилась слезами.

V

В одно из ближайших утр после не совсем ладного выступления дочери «со своим новым стихотворением» Иван Иванович Колобов, явившись в контору мрачнее тучи, приказал позвать к себе Аниса. Тот явился. Смерив его уничтожающим взглядом, Колобов прорычал:

— Что ты делаешь со мной, распроканалья? Ты что с дочерью моей сделал, какое ей стихотворение подсунул?

— А что-с? — испугался Анис. — Неужто какого-нибудь неблагонадежного жулика?

Жулика!.. Если бы жулика! Ты ей классика подсунул!

— Ей-Богу, нет-с! — горячо запротестовал Анис. — Уж это нет, побожиться. Не Класиков вовсе, не такая фамилия. Я, конечно, как вам и докладывал, их фамилию неотчетливо запомнил, когда ихнее посмертное заглавие отрывал. Оторвал и, как вещественное доказательство, срочно уничтожил, а потом гляжу — фамилию-то и забыл. Помню только, что они-с на весенний месяц начинались. То ли Мартов, то ли Апрелев, то ли Майков, но только не Класиков. Таких даже и месяцев в году нету!

— Так его фамилия Майков, — начал отходить Колобов. — А этого Майкова будто бы всякий дурак знает.

— Дак вы же не знали.

— Я!.. Я не дурак, чтобы стихи помнить. У меня на это служащие есть. И вот, — он опять начал сердиться, — нет теперь ни Вере, ни Ольге Васильевне проходу от Кривоносовой. Засмеивает, подлая, что Верка стихи этого Майкова за свои выдала. И мне житья дома из-за тебя с этим Майковым не стало.

— Да ведь они же Майковы посмертные! — пролепетал Анис, чувствуя, что дело действительно принимает худой оборот. — Они же умершие с 1894 года!

— Они-то умершие, конечно, ему-то наплевать, а вот мы с тобой живые! — зловещим тоном продолжал Колобов. — Ты вот прочти, что тут писано, — и он протянул Анису номер газеты. — Вот тут, да ниже ты глаза суй!

— Вижу-с! — и Анис трясущимся голосом стал читать вслух. — «На отчетном вечере молодая поэтесса Вера Колобова с большим чувством продекламировала стихотворение Майкова “Весна”»… Так что же, Иван Иванович? По-моему, никакого скандала нету. Напечатано — и поэтесса, и с чувством, и талантливо. Стало быть, всё благополучно.

— Я и сам, брат, так думаю, — невесело согласился Иван Иванович. — Я даже убеждал их всё утро, и Веру и Ольгу Васильевну, но она все-таки велела мне тебя уволить. Уж тут ничего, сам знаешь, не поделать, придется тебе пострадать за поэзию! Ступай. Скажи Спиридону Карповичу, что я приказал тебе расчет выписать за полмесяца вперед.

И, жалостливый от природы, Колобов отвернулся. Сутуля спину, вышел из кабинета Анис: бедняк знал, что раз уж его увольнения требует сама Ольга Васильевна — просить, умолять бесполезно.

Впрочем, всё обошлось. Кто-то вскоре растолковал Верочке, что для того чтобы выступать, а ведь ей только это и было нужно, — вовсе не обязательно читать свои стихи. Можно, мол, читать и чужие, лишь бы только читать их хорошо. И девушка хотя и со слезами, со стонами и, конечно, с помощью дорогостоящей учительницы-актрисы, но все-таки научилась этому делу и скоро стала незаменимым членом многих поэтических кружков.

Таким образом, Татка Кривоносова была-таки, в конце концов, посрамлена, Ольга Васильевна успокоилась, а злополучный Анис, чиновник для приключений, был возвращен Колобовым на свою прежнюю должность.

И все теперь благоденствуют.

НЕОБЫКНОВЕННАЯ МУНЬКА[63]

Берег одной из сунгарийских проток далеко от города. Ночь ветреная и темная, как говорится, ни зги не видать. Слышен плеск волн о крутой берег; иногда в воду обрушивается подмытая глыба земли. Свежо, — первая половина мая.

Над высоким берегом, едва маяча, что-то мутно светится. Что это такое? Ба, да это палатка, освещенная изнутри. На ее холсте, как на экране, отпечатываются головы, плечи, движущиеся руки. Если подойти совсем близко, то вы услышите разговор, разглядите связки удилищ, приставленных к палатке.

Стало быть, здесь расположились рыбаки, приехавшие сюда с вечера, чтобы с самого рассвета начать рыбалку. Так и есть, в палатке — три приятеля-рыболова: Коля Молотков, седеющий интеллигент с худеньким личиком, бритый; Саша Ворчунов, тоже худощавый мужчина, но с козлиной бородой, и Алеша Ветеринаров, амурский казак, говорящий хриплым басом. Приятели закусывают и пьют водку.

Разговор почему-то идет о вранье охотников, по этому поводу рассказываются старые анекдоты, причем Коля заливчато хохочет тенорком:

— Хе-хе-хе, хе-хе-хе! — и, отхохотавшись, немедленно же наполняет (до известной мерки) эмалированную кружку живительной влагой и, протягивая ее, говорит:

— Теперь, Саша, твоя очередь.

Или:

— Алеша, не задерживай.

Алеша не задерживает: он выпивает немедленно и вытирает губы рукавом ватной солдатской куртки; Саша говорит: «Куда торопиться? Гори она синим огнем, эта водка!» — и, выпив, морщится. Коля, когда приходит его очередь, выпивает свою порцию лихо, с подъемом, и почему-то стучит донышком кружки о голову.

Приятели навеселе и чувствуют себя прекрасно. За тонкой брезентовой стенкой палатки — свежая, непроглядная маньчжурская ночь; ветер трясет брезентом… и черт с ним, пусть трясет! В палатке тепло, закуска отличная, водки вдоволь. Всё это помогает на сутки забыть о скучной и трудной городской жизни, помолодеть душою.

Вспоминается прошлое, и о нем хочется рассказывать.

— Вот, господа, — начинает Алеша, — вы говорите, что охотники всегда врут, а наш брат рыбак если и подвирает, то умеренно, с оглядкой… Это, конечно, так. Я против этого не возражаю. Но и с охотниками бывают случаи прямо-таки необыкновенные. Вот, к примеру сказать, была у меня собака, Мунькой звали…

— Гори она синим огнем! — неопределенно откликается Саша, а Коля, у которого от чудесного действия содержимого эмалированной кружки лицо сияет и всё собирается в морщиночки, уже вперед пускает свое ликующее:

— Хе-хе-хе, хе-хе-хе!

— Нет, вы погодите! — настойчиво продолжает Алеша, каждую фразу начиная с басистого хрипа; так скверные часы шипят и хрипят перед боем. — О моей Муньке я всё под присягой могу показать. Вот хотя бы как она мне водку из лавочки доставляла.

Упоминание о водке заинтересовывает приятелей, и они говорят:

— Ну, расскажи, если уж тебе невмоготу.

— Но сначала выпьем, — предлагает Коля.

Приятели пьют. Алеша приступает к рассказу.

Мунька мне от хорунжего Сотникова досталась, когда его большевики в Зее утопили. Занятный был хорунжий, вроде колдуна: он, говорили, даже блох мог дрессировать. Про него будто бы один писатель даже роман написал.