Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

• Название: Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
• Автор: Арсений Несмелов
• Издательство: Альманах "Рубеж"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-85538-026-7, 5-85538-027-5

Собрание сочинений крупнейшего поэта и прозаика русского Китая Арсения Несмелова (псевдоним Арсения Ивановича Митропольского; 1889–1945) издается впервые. Это не случайно происходит во Владивостоке: именно здесь в 1920–1924 гг. Несмелов выпустил три первых зрелых поэтических книги и именно отсюда в начале июня 1924 года ушел пешком через границу в Китай, где прожил более двадцати лет.

Во второй том собрания сочинений вошла приблизительно половина прозаических сочинений Несмелова, выявленных на сегодняшний день, — рассказы, повести и мемуары о Владивостоке и переходе через китайскую границу.

---

Грек, как всегда, молчалив; трое его русских посетителей — разговорчивы, возбуждены выпитым, ярко-краснорожи. Все они видимо, приятели, разговор — общий: о достоинствах и примечательных качествах какой-то Люськи.

Эти меднорожие мужчины, кажется, шоферы, здоровенные парни. Люська, которую они «обсуждают», им всем известна досконально, все примечательности ее они описывают столь картинно, что и Леньке становится ясно, о какой именно из харбинских ресторанных Люсек идет речь.

В «Щели» после ледяного январского мороза поэту кажется как в раю; два стаканчика водки, один проглоченный залпом, а другой в два приема, согрели тело до самого нутра. Хорош оказался и карасик в сметане, поданный греком на стол прямо на сковородке.

«Да, Люська! — думал Ещин, соображая в то же время, не заказать ли еще стаканчик, третий, и еще карасика. — Люська! Вот эти антропоиды смеются над ней, пакостно говорят. А ведь каждого из них она согревала теплом своего тела, а что животворнее женского тепла? Каждый из этих идиотов находил у этой Люськи то, чего не мог отыскать у собственной жены. Иначе зачем он шел к Люське, изменяя супружескому ложу? Ах, после этого мороза, из ледяного ада ночной январской улицы в тепло мягкой постели, нагретой женским телом, в аромат этого тепла, под ватное одеяло, в нежность женского объятия!..»

Парни встали, расплатились, ушли.

Старый грек поднял на Леню грустные глаза. Сказал, произнося «Ч» как «Ц»:

— Сейцас закрываю.

— Дай еще стопочку. И карася.

— Нет карася.

— Ну, что-нибудь другое горячее.

— Ничего нет.

Встал и Ещин.

И вот опять мороз, сразу согнавший призрачное тепло, навеянное алкоголем. Даже идти быстро теперь не хотелось: мерзнуть так мерзнуть!

И думалось горько:

— И вот говорят, что женская душа чутка к стихам, к поэзии. Нет, это ложь! Разве я плохие стихи пишу и разве я не великолепно декламирую, а ведь ни одна девушка, ни одна женщина меня за горькую музу мою не полюбила. За красивую морду, когда моложе был, любили, любили и за бравый офицерский вид… Всё это ерунда собачья, и не надо верить, когда девчонки говорят: «Ах, я ужасно люблю стихи!» Врут! Что они в действительности любят? Что? Например, хорошо выглаженные штаны, уменье плясать. Надо очень страдать, надо, как и каждый поэт, быть отщепенцем, чтобы полюбить хорошие стихи. Потому-то Толстая Марго, кабатчица, проститутка, воровка, так нежно и любила пятьсот лет тому назад бедного школяра Франсуа Вийона…

Тут-то Ленька и увидел Рахиль Абрамовну. Поднялись ресницы и опустились — на поэта блеснули огромные глаза.

Женщина, в столь поздний, ледяной час сжавшаяся на приворотной скамье под тусклым фонарем с номером дома на стекле; женщина, явно замерзающая, ибо, остановившись, Леонид услышал, какую дробь выбивали ее зубы. Поэт не мог равнодушно пройти мимо…

— Сударыня! — сказал он.

Но женщина молчит, даже не поднимая ресниц; дрожа всем телом, она только плотнее прижимается к забору.

— Сударыня, что с вами? Вам плохо?

Леонид подошел вплотную; теперь он видит, что незнакомка хорошо одета, что это, несомненно, барыня. Что ее выгнало на улицу в эту дьявольски холодную ночь и бросило на жалкую уличную скамью? Сумасшествие, семейная драма или другое горе? И почему она молчит, не отвечает? Не отравилась ли она? Нет, на это не похоже. Но так или иначе — оставить ее на этой скамье невозможно; она погибнет, смертельно простудится или замерзнет. Надо действовать.

Леонид решительно берет Рахиль Абрамовну за руку.

— Вы должны встать и идти.

Слабый протест, попытка вырвать руку и, наконец, самое беспомощное, жалкое, женское рыдание. И сквозь слезы слова:

— Ах, оставьте меня, оставьте!.. Я всё равно умру!

— Несомненно, но не сейчас и не здесь, — мрачно рычит Ещин. — Где вы живете? Близко? Ваш адрес? Я провожу вас.

— Нет, нет, ни за что! Я не хочу! Мой муж негодяй!

— Я так и знал: семейная драма! Сударыня, я настаиваю: ваш адрес!

— Не скажу!

— Как хотите, но в таком случае я позову полицейского возьмут в участок, завтра же вы попадете в газеты и оскандалитесь на весь город.

— Вы этого не сделаете: это по-по-подло!

— Вот видите, у вас зуб на зуб не попадает, а вы, извините все-таки кочевряжитесь. И это, в конце концов, даже неучтиво, вы заставляете меня мерзнуть около вас.

— Никто вас не де-де-держит!

— Я побегу за полицейским.

— А я воспользуюсь этим и убегу.

— Вы правы. Я буду кричать, — и Ленька, не очень громко:

— Полиза!.. Караул!

— Вы подлец! Черт с вами: я живу в Новом городе.

— Катастрофа! Ни одного извозчика в этот час уже не найти.

— Я вам го-го-го-ворю! Убирайтесь!

— Хорошо. Я сделал всё, чтобы было в моих силах. Если вы так твердо решили умереть — замерзайте. До свидания… на том свете, — Ленька низко кланяется, поворачивается спиной к Рахили Абрамовне и решительными шагами удаляется прочь. И тотчас же слышит за своей спиной:

— Нет, стойте!.. Подождите… Помогите мне, я закоченела.

* * *

— Постарайтесь не дрожать. Да не щелкайте же так зубами. Не ревите! Сейчас вам будет тепло. Пейте… только сразу, залпом.

— Ч-ч-чи-то это такое?

— Гамыра. Пейте!

Рахиль Абрамовна, преодолевая дрожь озноба, приподнимается на жалком ещинском ложе. Зажмурившись, из рук поэта пьет едко и остро пахнущую горячую жидкость. Глоток обжигает ее; сначала ей кажется, что она порядочно хлебнула расплавленного свинца. Но впечатление ожога быстро проходит; наоборот, всё перемерзшее тело женщины вдруг наполняет приятное, живительное тепло.

И уже через минуту — дрожи как не бывало.

— Мне хорошо! — уже томно говорит Рахиль Абрамовна. — Мне совсем тепло, я согрелась. Но противно во рту. Что вы дали мне выпить?

— Гамыру!

— Что это такое?

— Хана, вскипяченная с брусничным вареньем. Лежите, спите — и поэт укрывает Рахиль Абрамовну всем теплым, что только у него имеется: пальто, пыльником, старым грязным, ни разу не стиранным халатом.

— Вам совсем тепло?

— Совсем. Я сейчас усну.

— И отлично. Вот что… чтобы гарантировать вас от простуды, хотите я разотру вам ноги горячей ханой?

Несколько мгновений Рахиль Абрамовна молчит, потом — покорно, безвольно:

— Если это необходимо…

— Это очень нужно!

Ещин возвращается к колченогому столу, на котором еще пылает широким пламенем спиртовка. Он наливает в кастрюльку с ручкой с полстакана ханы и начинает осторожно — чтобы не вспыхнула — разогревать на огне.

— Через пять минут хана горяча, как кипяток.

— Ну, вот и прекрасно! — Ещин доволен. — Сейчас я вам разотру ножки.

Он оборачивается. Боже мой, Рахиль Абрамовна мирно и сладко спит под собственной шубкой и ворохом Ешинского тряпья. На лице Леньки — разочарование и досада. Он с кастрюлькой в руке подходит к постели, стоит над уснувшей женщиной и смотрит на нее, любуясь ее тонкой красотой.

Потом четким своим прекрасным баритоном:

— Бог с ней, пусть спит! — и он залпом выпивает хану, предназначенную для ножек Египтянки. Теперь ему тоже хорошо — тепло и ничего не надо. Бросив что-то под голову, он ложится прямо на холодный и грязный пол своего номера…

На рассвете его будит сердитый женский голос:

— Послушайте, вы… Послушайте!

— А, что? — еще ничего не понимая, Ещин садится на полу.

— Я не могу, я замерзаю!

— Где? Вчера на улице?

— Я и сейчас мерзну. Светает. Выведите меня отсюда, я пойду к приятельнице. Только тише, тише… О Боже, как можно так жить?

— Тында-рында! — бормочет сконфуженно Ещин. — Да, я ваша тетя, конечно. Но в дни Ледяного похода было, знаете, хуже. Не хотите ли еще гамыры, чтобы согреться?.. Я вскипячу …

— Не надо мне вашей ужасной гамыры. Я хочу уйти отсюда!..

* * *

Дня через три китаец-бой принес Леониду Евсеевичу Ещину объемистый, но легкий пакет.

— Что такое? — даже испугался Ленька.

— Моя не знай, — ответил китаец. — Ваша Ещин, ваша бери. Моя не касайся.

В пакете оказалось великолепное голубое шелковое одеяло. Недели три милый мой Ленька им очень гордился, а затем одеяло отошло за долги к хозяину меблированных комнат. Впрочем, Леонид и умер скоро.

ПО СЛЕДАМ ЛЮБВИ[55]

I

Согбенный старостью, весь как бы замшелый, армянин медленно поднялся из-за буфетной стойки навстречу друзьям. Ласково улыбался всеми морщинами темного, на лик иконы похожего лица. Ласково повторял:

— Добро пожаловать, дорогие гости! Добро пожаловать…

Приятели жали руку старику, посмеивались, шутили. Один из них, самый пожилой, толстый, с лицом барственно-надменным, снял пенсне, запотевшее после холодного ноябрьского ветра, и носовым платком протирал стекла.