Рамон Гомес де ла Серна - Чудища, призраки, колдуньи. Из книги «Гойя»

• Название: Чудища, призраки, колдуньи. Из книги «Гойя»
• Автор: Рамон Гомес де ла Серна
• Жанр: Проза
• Год: 1992

Да, прав был принц Датский: на свете действительно есть многое, что и не снилось мудрецам, зато снится оно писателям, поэтам, художникам. Наш экспериментальный спецвыпуск посвящен тому, что находится за гранью яви, в завораживающем, волшебном Зазеркалье мистического художественного воображения.

Дорогой читатель, Вы держите в руках необычный номер «Иностранной литературы»; все журнальные разделы подчинены в нем одной теме — Вы погрузитесь в мир «черной фантастики», сверхъестественных явлений и зловещих тайн, где порой властвует та сила, которая, как известно, «вечно хочет зла и вечно совершает благо». Этот почтенный, освященный многовековой традицией литературный жанр, восходящий к фольклору, средневековой мистической, новелле и готическому роману, как это ни парадоксально, достиг расцвета именно в нашем технологическом, насквозь рационалистическом столетии. На этих страницах Вы встретите немало громких, иногда неожиданных имен — оказывается, страшные сказки любят даже самые серьезные писатели. Возможно, рассказанные ими истории Вас не очень напугают.

Но все-таки послушайтесь нашего доброго совета:

НЕ ЧИТАЙТЕ ЭТУ КНИЖКУ НА НОЧЬ!

---

Рамон Гомес де ла Серна Чудища, призраки, колдуньи

Из книги «Гойя»

Рамон Гомес де ла Серна (1888–1963) — испанский писатель, публицист, с 1936 г. жил в Аргентине. Автор романов «Отпечаток» (1914), «Цирк» (1924), сборника новелл «Необыкновенный доктор» (1921; рус. пер. 1927), киноромана «Киноландия» (1924; рус. пер. 1927); в «ИЛ» (1982, № 10) напечатаны его грегерии. Перу Р. Гомеса де ла Серны принадлежат также романизированные биографии испанских художников Эль Греко, Д. Р. Веласкеса, Ф. X. Гойи. Глава из книги о Гойе (1928) предлагается вниманию читателя в этом номере.

У Гойи колдуют расхристанные старухи со сверлящим взором — те самые, что наводят ужас в нищих предместьях, мелькая в дверных проемах своих грязных лачуг.

Во времена Гойи эти замызганные притоны начинались едва ли не у Пуэрта-дель-Соль, а нищета грозила каждому.

Старухи, глядящие вслед художнику, — ведьмы, властвующие над жизнью.

Визгливые, навязчивые, прожорливые ведьмы в старости всегда безобразны. Вечно они спешат с пузатыми кувшинами к реке клеветы и лжесвидетельствуют, не упуская случая.

Гойя видел их глаза в глаза — это они, снуя вокруг, наводили на него порчу. Он знал их в лицо и потому выволок на всеобщее поношение из смрадной человечьей кучи, из общего могильного рва, куда угрюмое чудище — старость — затащило суеверную юность.

Всегда у Гойи эти старые шептуньи — ше-по-ту-ньи — шныряют вблизи молодых.

Эти адские вестницы, жрицы мести, ворожеи и колдуньи неустанно вредят красоте, губят счастье и рушат доверие.

Злое горение жизни, ее ядовитое цветение и черный наговор воплотил в них Гойя.

И душевную низость. У Гойи, как и впоследствии у Ларры [1], всегда ощутимо отвращение к сводням.

Надменные гордецы, недоумки, болваны, юные сумасбродные ветреницы… И как апофеоз всего этого мелкого зла — те, в ком оно сгустилось и закаменело: проваленные жадные рты, грызущие свои же собственные тощие руки, кости, раздирающие сморщенную желтую кожу, — вот они, ведьмы, средоточие земного раздора, губительной женской сущности.

Гойя знает, что это они, ведьмы, жабье отродье, примешивают к жизни и ржу, и ярость, и азарт; это они толкают к самому краю, манят во тьму, склоняют к самой черной неблагодарности, подлым обманам, измене.

Это они на радость завистницам расставляют красавицам ловушки, смущают их дурными советами, стравливают людей, сеют раздор. Главное — взбаламутить, изгрязнить жизнь, заронить семена страха, разбудить бурю и преподать нам очередной горький урок: нет верности на земле! Вот она, беззубая ведьмина радость!

В те времена инквизиция еще свирепствовала и наводивший ужас трибунал, клонясь к упадку, еще выносил приговоры последним своим жертвам — этим жутким старым курицам, продавшим, по слухам, душу дьяволу.

Щербатые рты реликтов, дряхлых врагинь прогресса, все еще мелькали и в больших городах, и в самых жалких городишках, и нигде прогресс не давал им спуску.

Многое можно сосать

В подписях, Гойи к своим офортам ирония смешана с ужасом. Вот он рассуждает о нечистой силе: «Известно, что это племя показывается только ночью, во тьме. Никто до сих пор так и не разузнал, где они прячутся днем.

Когда рассветет, мы уйдем

Тебе не уйти

Поддувает

Если б кому-нибудь удалось обнаружить их убежище, поймать хоть одну тварь и засадить ее в клетку, чтобы показывать по утрам на Пуэрта-дель-Соль, он бы и думать забыл о некогда желанном наследстве».

До Гойи художники не давали такой воли своему воображению, у него же все несусветное, парадоксальное, осененное смертью не просто живет, но трепещет на холсте. Пристрастие к пляскам смерти — вообще отличительная черта испанского духа.

Гойя идет на бой с ведьмами потому, что видит в них воплощение тех пороков, что ужасали его в иных совсем еще не старых женщинах, — о них он не хочет упоминать. Ведьмы представляются ему жрицами неискоренимой низости — не зря же они готовы осмеять и втоптать в грязь все, чем живет душа.

Из века в век гении испанской словесности обрушивают свою ярость на неистребимую Селестину — сводню. Вслед за Протопресвитером Итским[2] и Рохасом[3] ее клеймит Кеведо. И есть в этой страстной ненависти к одному из древнейших ведьмовских занятий у каждого из них свой счет — своя боль и тягостная память о предательстве.

Гойя сроднился с испанскими сумерками, темным часом для художника, и, процарапывая на медных пластинах рисунки своих «Капричос», он, казалось, врезал в них черноту своей ночи, кишащей ведьмами. Ведь ночь, когда их своры застят небо, — их время, глухая пора их силы и разгула.

Есть в этих гойевских ведьмах — всегда себе на уме, закоренелых язычницах, злоязычных ехиднах, разжигающих суету сует, тщеславие и пагубные страсти, — горькая насмешка над человеческой трагикомедией.

Ежевечерне в театре, где Гойя был зрителем, эти ночные призраки играли свой зловещий спектакль, воплощая его тревоги и страхи.

Призраки, тени, чудища — всех их, а не только ведьм Гойя вывел на сцену.

Он жаждал необычайных, неслыханных и невиданных зрелищ — и на его полотнах возникали исчадия ада. Он хотел предостеречь, растревожить сонные людские скопища, разбудить фантазию.

Все сильнее Гойю притягивала драма разлада. Своими трагическими работами он выправлял картину мира, явленную прежде в придворном цикле. Там была одна половина правды — радостный праздник, шум веселья, шелест шелка и блеск огней.

А вот другая: чудища, ведьмы и ринувшиеся вслед им толпы с безумно горящими глазами, черный хор мелкой дряни, ликующей при виде своих кумиров.

Гойя нашел противовес обыденности и веселью — черную тайну, сокрушившую ангельскую мелодию.

С ведьмами низшего пошиба — доносчицами, наушницами, кляузницами — Гойя расправляется жестоко, только перья летят! Вот эти дщери сумрака корчатся под его взглядом, бессильно отступая перед истинной любовью.

Но в страстной гойевской ненависти иногда проскальзывает не просто сочувствие — почти нежность к ведьме. Ведь не летай она на помеле, наводя страх на всю округу, как беспросветно унылы были бы деревенские ночи!

Гойя — последний бытописатель ведьм, когда-то непременных персонажей испанской жизни.

Педро де Валенсиа[4], автор старинного трактата о колдовстве и колдуньях, упоминает о разных снадобьях, потребных ведьмам: «Следует запасти цикуту, паслен, мавританскую траву, белену, корень мандрагоры». Эрнандо Кастрильо подробно говорит о мавританской траве: «По уверениям Лагуны[5], мавританская трава, иначе называемая основой, это не что иное, как черный паслен. Отвар его корня (достаточно одной драхмы[6]), погружает в сон, исполненный наиприятнейших видений — мерещатся празднества, цветущие сады, балы. Мануэль Рамирес[7] полагает, что именно из мавританской травы изготовляется мазь, которой натираются ведьмы, чтобы заснуть и унестись на свое сборище. Трава эта на ощупь влажная, словно бы даже мокрая и сильно холодит; если же давать ее три дня подряд в двойной дозе, можно вызвать буйное помешательство, неминуемо влекущее за собой смерть».

Надо бы упомянуть и другие колдовские травы: вороний глаз и болиголов крапчатый — иначе свистульник, полынь-чернобыльник и дурман вонючий, багульник болотный, дулькамару и волчье лыко, адамову голову и кошачью лапку, бузину, спорынью, мышатник, собачью петрушку, дикий мак, черную чемерицу, белену, могильник, не говоря уж о таких ведьмовских снадобьях, как змеиная кровь и печень неокрещенного младенца.

Все перечисленное надлежит особым образом смешать, ссыпать в горшок и, перекрестившись левой рукой и крикнув: «Гори, очаг! Кипи, котел! Варись, трава!» — тихонько помешивать, приговаривая:

Шатун и пролаза, рыкастый обжора,
отравное зелье болота и бора,
Нахрапистый, хваткий, крысиный, кротовий,
обманчиво тройственный, будь наготове,
Эреб, нестерпимый для смертного взгляда,
кем были зачаты свирепые чада,
предстань предо мной и взойди на порог,
где знак Зороастра кладу как зарок.

Можно также призывать тех, кого упоминает каббала:

«Цебаот! Цебаот! Татагран! Мазагран! Стильметикон! Синдитокон!»

Сервантес устами ведьмы Каньисарес рассказывает о знаменитой андалузской колдунье Камаче[8] из Монтильи: «Захочет она — и черные тучи скроют солнце, а дождь обратится в град; повелит — и в тот же миг стихнет буря. Пальцем шевельнет — и перенесет человека за тридевять земель… Она может обрюхатить честную вдову и тем лишить ее доброго имени; вздумается Камаче — и муж разлюбит жену, бросит дом и детей и с той сойдется, к кому его Камача приворожила. В декабре у нее сад цветет, в январе на полях ее — жатва; весной у ограды палку воткнет — к осени груши уродятся. А еще может она в зеркале или в ноготочке мизинца того тебе показать, кого попросишь, все равно, живого или мертвого. Говорят, умеет она людей в зверей превращать и будто бы обратила однажды ризничего в осла — так он на нее семь лет изо дня в день ишачил! Уж как Камача это делает, не знаю, сама не умею, а вот что попроще… голову заморочить, туману напустить да всучить дрянь какую-нибудь!»