Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

• Название: Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
• Автор: Николай Вирта
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В первый том Собрания сочинений Николая Вирты вошел роман «Вечерний звон». В нем писатель повествует о жизни крестьян деревни Дворики в конце XIX — начале XX века, о пробуждении сознания трудового крестьянства и начале революционной борьбы на Тамбовщине. Действие романа предвосхищает события, изображенные в широко известном романе «Одиночество».

---

Адвокат принялся уговаривать Флегонта передать дело ему. Он уже выиграл четырнадцать подобных процессов, и если некоторые процессы, гм, были в высших инстанциях решены против его подзащитных, тем больше для него оснований насолить верхам. Он закончил стихами, на этот раз уж без всякого сомнения принадлежащими Вергилию: «Таких на свете нету бед, чтобы я да не нашел ответ! Чего б там ни хотелось аду, любую я сломлю преграду!»

— Любую, любую, милостивый государь, тому порукой мое имя, для иных ненавистное, но для многих — символ правды, знамя веры, вымпел добра… А касательно дела — милости прошу завтра к двенадцати, не забудьте бумаги, доверенность и прочее необходимое. — Он побренчал монетами в кармане. — Самое необходимое, самое необходимое… Я не ставлю своей целью обогащаться за счет слез народных, нет, милостивые государи, не таков Николай Лужковский!

Флегонту, представляющему в этом разговоре неведомых милостивых государей, оставалось только уйти. И он ушел со смешанным чувством брезгливости и злобы.

Глава десятая

1

Встретившись с Таней на следующий день после ее возвращения из Двориков, куда она уезжала на зимние каникулы, Флегонт рассказал ей о тамбовских делах: о посещении Лужковского, о разговорах с мастеровыми и постигшем его разочаровании.

— Они и слушать меня не желают. Нет им дела до нашей горькой доли.

Он ожидал сочувствия, а встретил то, чего, по мнению Тани, заслуживал. Она еще сердилась на Флегонта за скрытность и сразу же дала ему почувствовать это.

Без году неделя на заводе и уже смеет клеветать на своих товарищей?!

— Почему ты думаешь, что они тотчас должны выложить все, что у них на душе? Чем ты заслужил право на откровенность?

И прочее в том же духе.

Флегонт не на шутку раскипятился, они поссорились и разошлись не попрощавшись.

Впрочем, скоро Флегонту пришлось сознаться, что все говоренное им о мастеровщине было скорее плодом раздражения, нежели истинного знания характера и дум товарищей.

2

Революционеров на заводе было мало.

Тем не менее осторожная, на первый взгляд даже слишком осторожная пропаганда привлекала на сторону Лахтина и его сообщников все больший круг рабочих.

Месяца три подряд Лахтин и члены кружка исподволь готовили забастовку, находили верных людей, способных на рабочем языке поговорить с людьми, внушить им мысль о том, что не пришла ли, мол, пора поговорить с начальством так, как давно уже разговаривают коренные мастеровые Питера и Москвы.

Все это делалось скрытно от заводских властей. О забастовке говорили шепотом у станков, в курильнях, дома за чашкой жидкого чая. Как всякое тайное дело, да к тому же обещавшее облегчение, оно заинтересовало рабочих и постепенно овладевало их умами.

Особенных успехов добился один из членов кружка, питерский слесарь, перебравшийся в Тамбов из-за домашних обстоятельств. Все звали его Сидорычем, хотя был он старше Флегонта всего на год. Веселый нрав, ненависть к начальству и беспрестанные колкие слова в его адрес, заставлявшие мастеровщину гоготать во всю глотку, — эти качества неизменно привлекали к Сидорычу товарищей по работе. Тощий, подвижной, с лукавыми глазами, с лицом курносым и добродушным, он ходил по цехам, одалживал табачку, помогал советом, оглянувшись, шептал кое-кому на ухо два-три словечка и уходил, посмеиваясь, посвистывая, заложив руки в рабочее тряпье.

В канун мая начальство оштрафовало рабочего механического цеха. Когда мастер цеха прочел распоряжение о штрафе, Сидорыч крикнул:

— Братцы, грабют, кончай работу!..

Мастеровые побросали инструменты и скопом ринулись в другие цехи.

— Грабют, братцы! — орали со всех сторон. — Со свету нас сживают! Последние портки спускают, ироды! Кончай работу!

— Грабят, грабят!.. — раздались голоса в разных концах завода.

— Кого грабят? Откуда крики? Почему тревожно завыл гудок?

Никто ничего не знал, но все побросали работу и устремились во двор. Там на ящике стоял Сидорыч и объяснял распоряжение о штрафах.

— Вот что выдумали! — говорил он. — Из наших карманов копейки тащат, словно у нас там капиталы лежат! Тут штраф, там штраф! Через полотно перейдешь — штраф, не так ответишь — штраф! Почему нет расценок на заказы? Почему рабочие книжки отбирают и прячут в железный ящик? Почему нет бака для разогрева воды? Сами чаи распивают, а мастеровому человеку негде кипятком разжиться!

Мастер литейного цеха начал уговаривать народ, его избили.

Тут снова завыл гудок, раздался крик: «Жандармы!..» Толпа хлынула к воротам, но жандармов не оказалось. Кто-то ахнул камнем в окно конторы.

Сидорыч взобрался на ограду и что есть силы закричал:

— Братцы, мы не разбойники! Кто будет разбойничать — печенки выбьем!

Когда народ присмирел, Сидорыч заговорил о требованиях:

— Штрафы долой, придир мастеров долой, книжки выдать на руки, завести бак для кипячения воды, вывесить расценки.

Под конец в бумаге было написано: «Долой эксплуататоров!», «Долой самодержавие!»

Перепуганное начальство поехало с докладом к губернатору.

Губернатор послал солдат, но на заводе никого не оказалось: рабочие разошлись по домам и сидели тихо. Но и работать отказывались.

Тогда на завод приехал начальник губернской охранки подполковник Филатьев. Прежде всего он арестовал Лахтина: какой-то негодяй выдал его. Сидорыч и другие участники кружка глазом не моргнули. Они понимали: если протестовать против ареста Лахтина — значит, выдать охранке весь кружок. Нет, его надо сохранить, и вожак есть — Сидорыч.

По распоряжению Филатьева на воротах завода повесили бумагу, в которой рабочим предлагалось утром следующего дня явиться для переговоров.

Утром перед воротами собралась толпа.

Подполковник Филатьев приехал без охраны. Надеясь лишь на свое умение говорить с народом, он появился перед толпой и с располагающей к откровенности улыбкой спросил:

— Бунтовать вздумали, ребятушки? А кто тот негодяй, что сочинил вот это? — и потряс листовкой.

Толпа зловеще загудела.

— Негодяев у нас нет! Вы не выражайтесь, а то мы и слушать-то вас не будем, — гневно заметил Сидорыч.

Филатьев остолбенел. Зараза, зараза гуляет по России!

Он снял фуражку, перекрестился.

— Вот вам святой крест, братцы, — проникновенно сказал он, — я вам худа не хочу. Я слуга государю и поставлен не только начальником, но и вашим защитником. Я для вас готов все сделать. Но только давайте мирно. Начинайте работать, а я все, что вы тут написали, — он снова потряс листком, — сделаю!

Сидорыч вышел вперед.

— Мы, господин Филатьев, — начал он, — очень рады, чтобы все было по-мирному. Мы вам мирно скажем: спервоначалу все сделайте, как тут написано, а уж тогда мы выйдем на работу. Так, братцы?

Рабочие выразили полное согласие с его словами.

Подполковник развел руками.

— Ну, если так, пусть по-вашему и будет. Только со всеми я говорить не могу. Это будет не разговор, а базар. Выбирайте делегатов и присылайте в контору. Там и потолкуем.

Через полчаса в контору во главе с Сидорычем пришли делегаты. В числе их был Флегонт. Никто его не выбирал, он сам пошел послушать, как мастеровые разговаривают с начальством. «Уж такие ли они храбрецы?»

Его громоздкая фигура, спокойный, уверенный взгляд произвели сильное впечатление на Филатьева.

Думая, что Флегонт главный среди зачинщиков забастовки, он обратился к нему.

— Ну, начинай, раздраженно бросил он.

— А вы потише бы, — почтительно заметил Флегонт. — Будете орать да тыкать, чего доброго, рассерчаем — от вас духа не останется.

Сидорыч крякнул: «Экий пентюх! Ну, теперь беги отсюдова, пока цел!»

— А вы знаете, что за эти слова сгноят на каторге? — Филатьев улыбнулся, впрочем, довольно кисло, — ему стало как-то не по себе.

— Никак нет. Того ни я, ни вы не знаете, — вежливо возразил Флегонт.

— Далеко пойдешь, братец!

— Точно. Я далеко и собирался.

— Кто тебя научил так говорить?

— Нужда.

— Показали бы тебе кузькину мать, будь на моем мосте другой! — Филатьев снисходительно погрозил Флегонту пальцем.

— А мы с ней знакомые, — вмешался Сидорыч. — Мы с кузькиной матерью каждый день здороваемся. Она до нашего брата доступная.

— Значит, вы настаиваете на ваших требованиях?

— Непременно, ответил Сидорыч. — Без того нам зарез.

— А насчет «долой эксплуататоров» и прочего? — театрально приподняв брови, спросил Филатьев.

— А это уж как хотите! — вставил Флегонт. — Это нам все равно.

— Что все равно? — Филатьев повысил голос. — Что все равно? Мерзавец! Вот вы каких выборных присылаете, — с укором обратился Филатьев к рабочим. — До добра они вас не доведут, — наставительно закончил он, вызвал начальство и посоветовал поладить с мастеровыми.