Эдвард Форстер - Фарос и Фариллон

• Название: Фарос и Фариллон
• Автор: Эдвард Форстер
• Жанр: Современная проза

---

Мне лично никогда это не удавалось. Если меня и осаждают здесь какие-то фантазии, они приходят из цивилизаций более старых и дружественных. Я вспоминаю Ахилла Татия, который епископствовал здесь в эпоху совсем уже не классическую и написал не вполне приличный роман[71]. Тысячу лет назад его герой вошел в Александрию именно по этой улице. Тогда она называлась Канопской дорогой, а не Рю Розетт, и не была ни элегантной, ни модной, хотя по всей длине ее сопровождали картины невиданного великолепия. Начинаясь у Ворот Солнца (у Общественных садов), она беспрепятственно пересекала город до самой Гавани, выходя к воде у Минет эль-Бассал; там же стояли Ворота Луны, завершая то, что было начато Солнцем. Ее, как и Рю Неби Даниэль, окаймляли от начала до конца мраморные колоннады, и точка их пересечения (где теперь приходится стоять в безнадежном ожидании трамвая) была одним из самых славных перекрестков древнего мира. Кли-тофон (а именно так епископ назвал своего героя) прервал здесь свой путь, оглянулся на все четыре стороны - повсюду высились храмы, дворцы и усыпальницы, - и сообщил нам, что средокрестье это носит имя Александра и что расположенный неподалеку Мавзолей и есть его усыпальница. Ничего больше он нам не поведал, поскольку был занят в тот момент поисками подруги по имени Левкиппа, которая представляла в его глазах интерес более настоятельный, но сомневаться в его словах у нас нет основания, поскольку сам Ахилл Татий жил здесь и не посмел бы вложить в уста своих героев лживые речи. На фоне окружающей его любовной ерунды этот пассаж - настоящая драгоценность. Исчезнувшее великолепие вспыхивает вновь - если и не в архитектурных деталях, то как душа этого города. Там (под мечетью Неби Даниэля) покоится Александр Великий. Там он лежит, облаченный в золото, в стеклянном гробу. К тому моменту, как Клитофон вошел в город, он пролежал там уже восемьсот лет, и если верить легенде, он и по сей день лежит там, замурованный в забытом подвале. Единственное осязаемое свидетельство этого великолепия - дорога: само положение Рю Розетт. Христиане и арабы уничтожили все остальное, но изменить направление дороги они не могли. Ближе к Гавани они, конечно же, увели ее в сторону; главная артерия города вливается в Рю Сиди Метвали и превращается бог знает во что в окрестностях Рю де Сёр. Но на восток она идет с прежней решимостью, и на место теней, когда-то отбрасываемых мрамором, ложатся тени от известняка и гипса.

От двух упомянутых ворот не осталось даже описания. Они могли быть шедеврами искусства, а могли быть обыкновенными городскими заставами, однако в любом случае в каждой обязательно имелся алтарь божеству-покровителю. Алтарей этих никто особо не замечал. Язычество ко времени Клитофонта и Левкиппы было уже мертво. Мертво оно и теперь, но два этих светила до сих пор царят над улицей, и если она и красива, то только благодаря им. Вечером западная часть улицы горит алым и оранжевым, а над восточной, где небо уже потемнело, мерцает таинственное сияние, из которого поднимается неимоверных размеров лунный диск.

Пустынное место

Нелегко описать местность, простирающуюся к западу от исчезающих вод озера Мариут, - неяркую, но в то же время величественную. И хотя здесь присутствуют все обязательные ингредиенты Востока вроде верблюдов, миражей и бедуинов, а сама местность восходит к высокой античности, я не могу представить, чтобы за нее взялись наши мощные профессиональные романисты, стараясь вытянуть из ее укромных уголков страстные истории о грехе и мумиях. В основе ее лежит мягкий известняк, образующий со стороны моря две ясно очерченные параллельные гряды, а внутри - мягкие выпуклости холмов, чья раскраска и очертания порой напоминают шотландские торфяники: весь район проявляет явную склонность облачаться в багрянец, особенно в низинах - в тот хмурый коричневатый багрянец, какой может давать на пустошах новая поросль. Многие кусты напоминают лишенный цветов вереск. В низинах выращивают ячмень, и успех этого предприятия зависит от редких неистовых гроз, после которых с холмов низвергаются стремительные потоки. Древние выращивали здесь виноград и оливы, о чем свидетельствуют остатки их прессов, а у Клеопатры был здесь сад, но от этих роскошеств земля отказалась. Цивилизация повсюду отступила, и дух этого места, не будучи диким, тем не менее, удивительно суров. Главное его проявление - большой храм в Абусире, величественно возвышающийся на прибрежной гряде вместе с башней-маяком. В глубине же располагается мраморные базилики св. Мины[72] и его святой колодец. Помимо этого ничто не привлекает внимания. Изредка линию горизонта рассекают палатки бедуинов, совсем монгольские в своих очертаниях, но цвет их сливается с камнем, к которому они жмутся. Каменоломни, громадные и романтичные, прячутся в отрогах известняка. Они не играют той роли, какая присуща меловым карьерам в холмах Суссекса. Место не назовешь диким, это место неустанной заботы. Но по сути своей оно пустынное, и только раз в год, на очень краткое время, оно забывает о своей пустынности и расцветает.

В этом нет ничего от упорядоченного хода английской весны, медленно переходящей от лесных ветрениц через первоцветы к июньским лютикам. Здесь мгновенно расцветают сразу все цветы. В течение недели не видно ничего, кроме бутонов и початков, но потом поднимается температура или стихает ветер, и целые участки окрашиваются лиловым или алым. Им некогда ждать, когда появятся листья, они спешат, и многие из них цветут, как подставочки для ног, прямо у самой земли. Они не придерживаются определенного времени. И на одном месте они тоже удерживаются с трудом-в этот сезон напрасно искать их там, где видел прошлый раз. Есть особая группа желтых ноготков, у которой л подозреваю способность к миграции. Один год я приметил ее у каменоломни, на следующий - у железнодорожной линии, теперь же она удалилась на пять с половиной миль и развернула свой ковер на склонах под Абусиром. Всюду смятение и спешка. Белые султанчики чеснока, покачивающиеся в тени храма, могут упасть уже завтра, у голубых бутонов огуречной травы так и не будет времени раскрыться. Вся эта пышность исчезнет как по мановению руки, но зато не оставит после себя мусора и сухостоя, сопутствующих уходу английской весны; никаких стеблей и упорствующих в своем присутствии полумертвых листьев. Как пришли, так и уходят. Больше похоже на игру цветных лучей на земной поверхности, чем на плоды самой земли, и если бы собранные вовремя цветы не находили своей могилы в расставленных по александрийским каминам вазах, они казались бы впоследствии порождением снов и грез.

Отдать должное всем этим цветам мог бы только ботаник, но, к счастью, у нас нет повода отдавать им должное. Они ведь не правительственные чиновники. Пусть их титулы и должности остаются большей частью неизвестными. Самые стойкие из них, как ни странно, асфодели, чьи грубые стебли и плотные жилистые цветы разочаровали многих мечтавших о Елисейских полях. Как получилось, что греки засадили этими крепкими луковицами пустынное место, располагавшееся в их воображении по ту сторону могилы, - место, полное философов и колесничих, но, невзирая на это, вечно пустое? Асфодель создан, чтобы сопротивляться суровым ветрам и держаться на склонах земных холмов. Он слишком тяжел Для рук теней, слишком груб для их ног, хотя, быть может, наши асфодели - вовсе не те, что сажали Древние греки. Возможно, их тени топтали то, что мы называем сейчас птицемлечником. К стойким относятся и ноготки, однако в основном здешняя флора нежна до крайности, а цвета ее неуловимы. Вот крошечный горошек - не то терракотовый, не то бордовый. Вот пахучий желтый цветок размером не больше льна - во всем районе его можно обнаружить в одном только месте, по вечерам он закрывается ровно тогда, когда раскрываются ирисы. Два из этих ирисов - карлики, один лиловый, другой темно-синий; третий, ярко-синий с отливом в зелень, заметно больше. Есть кучки пахнущих по ночам левкоев. В каменоломнях растет скальный цветок с тусклой красной метелкой и мясистым листом, почти неотделимым от камня. Что же до кустов, то у одних прозрачные узлы и сочленения кажутся наполненными вином, тогда как у других из шерстистого волокна выпирают бутоны, напоминающие синие цветки сивца. В ячмене качают головами еще какие-то синие цветы. Резеда, пурпурные и белые анемоны, алые и желтые лютики, алые маки, мать-и-мачеха и карликовые оранжевые ноготки, крапива жгучая и нежгучая, белена, мальва, чистотел, молодило, аронник, вьюнок. Маргариток не помню. Многие из этих цветов совсем не такие, какими мы знаем их в Англии. Аронник, например, меньше размером и выбрасывает свои бледно-зеленые початки прямо на землю. Зато имеется и более крупная его разновидность - огромного размера куст с угольно-черными трубкой и початком - положительно сатанинское растение, из тех, что дез Эссент[73] наверняка заказал бы для своей оранжереи. Именно так-то там, то здесь - мелькают тропические нотки, напоминая, что эти знакомые и полузнакомые цветы растут все-таки в Африке и что высящиеся вдали холмы простираются на юг, к сердцу черного континента.