Натан Шахам - Квартет Розендорфа

• Название: Квартет Розендорфа
• Автор: Натан Шахам
• Жанр: Современная проза
• Год: 1994

Это роман о струнном квартете, состоящем из немецких евреев, которые оказались в Палестине (за одним единственным исключением) в силу необходимости. Их привело в чужую, непривычно жаркую и чересчур пронизанную идеологией страну стечение обстоятельств, а главным образом — невозможность жить и работать после прихода Гитлера к власти на родине, в Германии.

---

Всякий мужчина, попадающий в поле зрения Эвы, ощущает враждебность, которой веет от ее мимолетного взгляда. Исключение составляет Розендорф, которому дарованы привилегии. Может быть, потому, что он недостаточно мужествен, чтобы пробудить в ней ненависть, направленную на нас всех, — он, тоненький, как свечка, кажется, может погаснуть от слишком громкого голоса, да и чувствительность у него женская (даже в его игре есть некое кокетство, боязнь острых углов), а в глазах — какая-то нежная грусть, точно единственное хорошо знакомое ему чувство — такое, как испытывает человек, глядя на брошенного котенка под дождем… Благодаря своей женственности, Розендорф свой в тесном союзе, связывающем трех уважающих друг друга женщин, — Эву, Марту и Хильду Мозес, — а ведь каждый мужчина, оказавшийся среди них, когда они вместе, чувствует себя человеком, с чьим присутствием смиряются, не посвящая его в действительно важные дела (так чувствовал себя мой отец, единственный офицер-еврей, в офицерском клубе своего полка, где было полно антисемитов).

Все это ни в коем случае не умаляет мужественности Розендорфа — женщины липнут к нему несмотря на его внешнюю хрупкость и деликатность. Пример — Гела Бекер, твердой рукой управляющая типично немецким пансионом, она из тех сильных, решительных женщин, каких можно встретить в старинных еврейских семьях, где они уже двести лет привыкли повелевать слугами. Госпожа Бекер влюбилась в Розендорфа со страстью коллекционера предметов искусства, а если уж эдакому антиквару полюбился старинный китайский кувшин, то ни один соперник на аукционе его не остановит. Даже Хильда Мозес, которой уже поднадоело делать вид, будто ей, с ее свободными взглядами, все равно, что великий писатель не торопится на ней жениться. В тот день, когда она решится преподать Левенталю урок, надеясь, что в нем пробудится ревность и он поймет, что может ее потерять, — даже Хильда Мозес, как видно, изберет Розендорфа — единственного мужчину, создающего у нее ощущение, что она и умна и желанна, хотя причина его почтительно-бережного отношения к ней — детское его преклонение перед умницей Левенталем. Даже девочки влюбляются в Розендорфа, может быть, из-за юношеской застенчивой улыбки, появляющейся на его лице, когда он не понимает, что ему говорят. Как бы то ни было, Эва относится к Розендорфу с большой симпатией и они, кажется, пришли к некоему соглашению о том, что дружба между ними никогда не выйдет за пределы женской солидарности. Они нашли новый вид любви — без секса, без боли, без надежд — и, глядя на них издали, когда они играют вместе, улыбаясь друг другу с бесконечной ласковостью самой интимной улыбкой, какую только дозволено увидеть посторонним, можно подумать, что это брат и сестра. Тем не менее впечатление, произведенное на Розендорфа моим рассказом, было похоже не на реакцию брата, услышавшего про похождения сестры, а на боль возлюбленного, которому изменили. (Фридман удивил меня, интуитивно предугадав это. Никак не мог поверить, чтобы наш девственник понял чувством сложнейшие отношения между этими двумя людьми. Это говорит в его пользу. А себе самому стоит заметить: человек может быть ужасно болтлив и все же неглуп.)

Фридман из тех, кто должен воспринимать враждебность Эвы как некую форму протеста. Стало быть, она принимает его как одного из нас — мужчину среди мужчин, достойного ненависти. Она причисляет его к нам, к тем, кого надо покарать, а не к Розендорфу, которому отведено почетное место на нейтральной полосе между полами. Я понимаю, что упрямство Фридмана, его верность своим убеждениям, готовность сражаться за идеалы, впрочем весьма туманные, твердость взглядов в политике и других сферах — все это в глазах Эвы делает его типичным представителем враждебного лагеря. Во всяком случае, он, как и я, ощущает колоссальное напряжение, воцарившееся в квартете, напряжение, которое мы с успехом скрываем, как раздираемая конфликтом семья во время приезда высокопоставленного гостя. Квартет наш сейчас точно две враждебные армии во время перемирия: мы с Фридманом в мужском лагере, а Розендорф с Эвой — в другом.

Разница между мной и Фридманом состоит вот в чем: если я способен наслаждаться этим напряжением только когда я сам не замешан в конфликте, то он получает удовольствие именно от тех моментов, когда он и является источником напряженности. Он расцветает в атмосфере напряженности. Диалектика, которой Фридман привержен с фанатичностью, не уступающей фанатизму сторонников Агуддат-Исраэль[70] (мой дед принадлежал к ним, и я знаю, о чем говорю), учит, что все ценное рождается из столкновения между двумя противоположными тенденциями. В напряженном споре обостряется его детский ум, еще не отрешившийся от ребяческой потребности доказать учителям, как хорошо он усвоил урок. Даже ею исполнение улучшается, когда ему удается убедить себя, что есть некое диалектическое единство между правой и левой рукой.

Иногда я устаю настраивать струны своего «я», чтобы приспособиться к этой странной компании, где идет непрерывная война. В ней не стреляют более резкими словами, чем «сало» или «вульгарно», но тот, кто знаком с нами, понимает, что слова эти куда грубее, чем «идиот» или «ублюдок». Я сам по себе готов к поражению, только бы не волочить за собой многие годы тяжкое бремя неурегулированных конфликтов. Иногда мы похожи на группу сумасшедших, заключенных в одной комнате. Нас не выпустят, покуда мы не сумеем извлечь из себя чистого прозрачного звука. Смешно, что посторонним мы представляемся исключительно сплоченным коллективом. Эва никогда не забывает напомнить нам на репетиции оркестра время нашей следующей репетиции, как будто ей необходимо, чтобы люди завидовали тому, что у нее есть квартет. Быть предметом зависти, видно, немалое удовольствие для женщины, нуждающейся в изрядном количестве возбуждающих средств. Но ей нет нужды так стараться. Довольно только приподнять два свои погасших вулкана — красивей в жизни не видал, — и всякая женщина в поле зрения тут же выйдет из борьбы.

Да, как бы нас ни сочетать, получается непременно и гармония, и резкий диссонанс. Мы с Розендорфом ценим друг друга, но и опасаемся. Мы превосходим остальных членов квартета с профессиональной точки зрения, нечего скромничать, но и опасны для квартета больше двух других. Мы оба еще не отказались от мысли занять подобающее нам положение солистов международного класса. Сегодня мы предпочитаем квартет всем прочим местным «халтурам», которые бы, возможно, дали больше денег, но если тучи над Европой рассеются, я ни за Розендорфа, ни за себя не поручусь, что нам не захочется вновь попытать счастья. Правда, мы, может быть, уже упустили время. Мир любит вундеркиндов, а мы приближаемся к сорока. Не успеем оглянуться, как станем стариками. Розендорф оскорбился, когда я намекнул, что квартет для него перевалочная база. Если завтра Гитлер исчезнет, Квартет Розендорфа исчезнет вместе с ним.

Эрец-Исраэль — неплохое место, чтобы переждать здесь до подходящего момента. Хоть сам я не слишком доволен оркестром — разница уровня между исполнителями слишком велика, — он все же сумел за сравнительно короткое время добиться весьма прочного положения. Готовы приехать первоклассные дирижеры. Пусть некоторые из них приезжают к нам в знак протеста против Муссолини и Гитлера, но и то благо. Они здесь, и это главное. Они замечают лучших из нас, даже когда мы сидим в оркестре. И если тебе выпадет играть соло под их управлением, то много шансов за то, что тебя пригласят выступать за границей.

По правде сказать, и Эва, если бы она с большей наглостью пользовалась своими женскими достоинствами, могла бы считаться одной из тех, кому суждена карьера солистки. С этой точки зрения не могу не согласиться, что поведение ее безупречно. Она судит себя трезвым взглядом, зная и о тех своих ограничениях, которых другие вовсе не замечают. Каждый раз, как ей предлагали играть соло, она предпочитала произведения для двух инструментов, наподобие Концертной симфонии Моцарта, чтобы опереться на лучшего, чем она сама, музыканта. Она хорошо знает себя и понимает, что ей необходим вдохновенный партнер, способный и ее зажечь. По мнению Фридмана, ее ограниченность состоит в том, что она не любит тысячеголовое чудище, сидящее в темном зале. Без способности всей душой полюбить тех безымянных людей, которые кашляют в перерывах, нельзя быть настоящим солистом.

К игре Эвы в квартете у меня нет претензий. Не скажу, что она холодна или что в ней не хватает искры. Она прекрасно сливается с ансамблем и иногда извлекает из своего инструмента чудесные звуки. Но это потому, что мы увлекаем ее за собой. Если бы мы оставили ее в одиночестве, она играла бы, как примерный ученик — и не более. Будто что-то останавливает ее изнутри. Может быть, страх выставить себя напоказ. Честно говоря, я думал, что приключение на берегу моря поможет ей немного раскрыться еще и потому, что теперь мы все знаем, и она уже не сможет изображать перед нами Святую деву, но ничего не произошло. Она снова сомкнула губы, словно и не открывала никогда рта ни для чего, кроме приема пищи, уселась на своем стуле, точно воспитанница монастыря, протискивающаяся в толпе, выставив локти перед грудью, чтобы к ней, не дай Бог, не прикоснулись чужие руки, а играет она со своим сугубым чувством меры, будто никогда не выходит из себя, будто даже в минуту подлинной радости инструмент никогда не издаст под ее рукой ни единого скрипучего звука.