Натан Шахам - Квартет Розендорфа

• Название: Квартет Розендорфа
• Автор: Натан Шахам
• Жанр: Современная проза
• Год: 1994

Это роман о струнном квартете, состоящем из немецких евреев, которые оказались в Палестине (за одним единственным исключением) в силу необходимости. Их привело в чужую, непривычно жаркую и чересчур пронизанную идеологией страну стечение обстоятельств, а главным образом — невозможность жить и работать после прихода Гитлера к власти на родине, в Германии.

---

И чтобы он не глядел на меня своими печальными глазами, точно оплакивая и меня, и самого себя, и рай отчуждения, потерянный нами в эту ночь, я высвободилась из прощального объятия и даже снова начала обращаться к нему на «вы», чем вызвала невероятное удивление. Загадкой я была, и вот обращаюсь в загадку вновь. Я не могла сказать ему: сделай одолжение, избавь меня от печали разлуки, мы ведь встретимся через несколько часов, чужие и близкие, как раньше, связанные друг с другом более тесной связью, чем временное соединение в постели, — сказать так я не могла, ведь не было надежды, что он поймет. Мужчины всегда запираются на засов в самих себе…

В первый раз он спросил, надо ли ему пользоваться противозачаточными средствами, и когда я иронически сказала: «Нет, я хочу детей», — он, не поняв иронии, оторопел. А когда понял, что это шутка, был потрясен еще больше. «Я пуста внутри, и детей у меня никогда не будет», — сказала я. Он не осмелился меня расспрашивать, как это случилось, и хотя я показалась ему вульгарной женщиной, способной говорить об интимных вопросах безо всякого стыда, эта вульгарность не сочеталась с тем образом, который создал он в своем воображении.

Во всяком случае, в первый вечер он только участливо поглядел на меня, простив и грубые выражения, и потребность поражать. Ведь в конце концов я сама жертва своей злой шутки. А я удержалась и не сказала, что не жажду иметь ребенка от него. Он сам исполняет эту роль, лучшую ее часть — милое такое дитя, засыпающее у меня на плече со счастливым, трогательным вздохом. Мне хочется обнять его с истинно материнской любовью, когда он вылезает из меня размягченный, мокрый и встревоженный. Тревога его так прозрачна: а был ли он достаточно хорош для меня, может ли сравниться со своими предшественниками, о которых думает беспрестанно, хоть категорически это отрицает, и как бы я не решила отказаться от него и вернуться к ним, раз он меня разочаровал.

В последующие разы он был более спокоен. Он уже не боялся, как бы мне не забеременеть, и потому вел себя более свободно, даже позволил себе намекнуть, что желает тех услад, которые прежде, быть может, казались ему развратом, — жена его наверняка оберегает свои голосовые связки, — порой я и вправду получала удовольствие от самого процесса. В нем не было никакого торможения — именно то, что мне нравится. Страхи, самые разнообразные страхи сразу влияют на Курта, а поскольку минутная слабость наводит на него ужас, он погружается в глубокую депрессию, из которой я с трудом его извлекаю. Такому человеку, как он, нужна была раскованная женщина вроде меня, чтобы впервые открыть, что ждет мужчину в женских объятиях. И все же скоро передо мной зажглись красные огни опасности. Такому чувствительному человеку, как Курт, когда он прилепится к чему-нибудь, потом трудно от этого отречься.

Мне-то ничего не стоит завязать любовь на время, любовь без будущего. Это, пожалуй, даже удобно, пока жизнь вся какая-то временная, промежуточная и невозможно предугадать, что принесет завтрашний день. Не стану делать вид, будто я настолько рассудочна, что меня устраивают наши отношения лишь постольку, поскольку пока между нами существует любовная связь, квартет не распадется. Но Курт, безусловно, не из тех людей, что способны на минутную интимную связь. Он влюбляется в женщину, с которой спит. Совесть не позволяет ему заниматься сексом, чтобы утолить преходящий голод. Ему необходимо верить, что только неистовая страсть, перед которой нельзя устоять, завлекла его в постель к женщине, не являющейся его законной женой. Если б он хоть избавил меня от колебаний, вызванных нечистой совестью, и смешного чувства вины — по его мнению, они свидетельствуют о его любви ко мне, ведь любовь эта сильнее моральных тормозов, к которым меня просят относиться с надлежащей серьезностью. Но я же не просила его обелять наши поступки пред Богом и людьми. Однажды он до того разозлил меня, что я сказала: нет никакой уверенности в том, что жена его в Берлине не занимается в тот же самый час тем же самым делом — природа берет свое, а музыка, пробуждая страсти, не может заменить их. Он ответил мне вполне серьезно, что то, чем занимается его жена, — это ее личное дело, а его собственная нравственная чистота касается исключительно его самого. И если я не рассмеялась во весь голос, то только потому, что чувствовала, как важно ему верить, что лишь великая любовь может победить в нем отвращение к измене, к нарушению обета.

Прежде я еще намекала ему время от времени, что вижу в нашей связи всего лишь интермеццо между двумя частями жизни, но быстро поняла, что он, как и его предшественники, не способен оценить эстетическую красоту быстрого, неповторимого шага, который совершаешь, заранее решившись собственными руками положить ему конец, видя в нем нечто, обреченное рано или поздно окончиться, и принимаешь на себя обязанность трезво выбрать момент за миг до неизбежного начала обвала. Я упустила такой момент, когда Курт, поддавшись минутной слабости, разрыдался и потом долго плакал на моей груди, посвящая меня во все свои секреты: о женщинах, которые преследовали его, а он от них сумел ускользнуть, и о тех, кому удалось немного смирить в нем гордость, сделав его рабом мерзких отношений, основанных на принципе «ты мне — я тебе», и — он пожалел, что сказал это, едва только слово сорвалось у него с языка, — о своей тяге к незрелым плодам, к коим не дозволено притрагиваться. В ту же секунду я поняла страх, вдруг охвативший его в первую ночь, когда из-за стены послышался голос девочки. Он ожидал, что я в ответ вознагражу его рассказом о своих тайнах — о мужчинах, которых я любила и которые причинили мне зло, — как детское взволнованное обещание исправить благодаря этой любви то, что было испорчено его предшественниками. Мое молчание его разочаровало, но, будучи рыцарем без страха и упрека, он не остановился и продолжал повествовать обо всех извивах чувств, через которые прошел, словно оставляя в залог в предательской моей памяти свою совершенную личность, всякий росток мысли, всякую тень задумчивости, даже легчайшую зыбь чувства — и там, в этой памяти, только там станет он самим собою, совершенным, свободным от фальши, не запятнанным лицемерием, честным до боли, но вполне свободным.

Вчера вечером у меня был странный разговор с Левенталем. Он разговорился о Курте и вдруг ошарашил меня вопросом, есть ли между нами интимные отношения. Я это начисто отрицала, но он не поверил, хотя мне удалось прямо посмотреть ему в глаза, не краснея.

Я удивилась, зачем ему надо это знать. Если он полагал, что правильный ответ на его вопрос утвердительный, — то какой вывод он сделал? Что ворота открыты или что они на запоре? Во всяком случае, поняв, что я не хочу отвечать, он оставил меня в покое. А может, он не пришел к определенному выводу, поскольку отказался от острословия, точно решив подождать, покуда положение не прояснится и для него, и для меня.

Я охотно болтала с ним про Курта, как девушка, радующаяся возможности поговорить о своей любви. Эта жажда говорить удивила меня. Как правило, я не испытываю потребности делиться своими чувствами с другими. Мои тайны не тяготят меня, я не ищу родственной души, чтоб сбросить груз переживаний. Но теперь мне было необходимо рассказать о перемене, произошедшей в моей жизни, не называя ее по имени. Даже наедине с собой не стану пытаться определять ее словами. Ведь если б в высшем суде меня спросили, люблю ли я Курта Розендорфа, я не смогла бы ответить однозначно. Только и могла бы сказать, что уже давно не была в таком состоянии, какое позволила бы себе назвать счастьем. Но с ним связано немало страданий. Мне очень трудно глядеть на мучения человека, который, лежа в моих объятиях, так страшится будущего.

Беседа с Эгоном, даже если она смущает, всегда увлекательна и полезна. Я много узнала от него о положении в мире, о людях и отчасти о себе. Глядя ему в глаза, я вижу там себя голышом и без макияжа.

— Розендорф, — сказал Эгон, — это типичный пример художника, черпающего вдохновение в отказе от осуществления, влюбленного в миг перед рождением звука, ему словно больно от необходимости перейти к следующему звуку, уничтожающему предыдущий и требующему к себе полного внимания. С этой точки зрения он настоящий художник. Ведь искусство — вечное томление по мигу перед претворением в жизнь.

Из этой артистической черты Левенталь сделал по аналогии вывод о тяготении Розендорфа ко всему недозрелому, к неспелому плоду. Привел в пример его дружбу с Фридманом, — вот уж плод, неспелый во всех отношениях, — и его влюбленность в маленьких девочек, которой не дано осуществиться.

Я на минуту оторопела. Не знала, что это: грязный намек или просто общее суждение о характере художника, влюбленного в миг до воплощения, до расцвета. Как бы то ни было, я подумала о себе. Что незрелого, незавершенного нашел он во мне? Что есть во мне от этого состояния — всегда накануне и никогда не наступит? Я ничего не могла придумать, кроме своего бесплодия, гарантирующего, что я останусь девушкой до той минуты, когда вдруг состарюсь. Но когда я с Куртом, я состоявшаяся женщина. Когда этот взволнованный младенец копошится во мне, вылезая из кожи, я испытываю глубокое и сильное материнское чувство — самое зрелое и окончательное, какое только может ощущать женщина в глубинах своего существа…