Марек Эдельман - Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко

• Название: Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко
• Автор: Марек Эдельман
• Издательство: Текст; Книжники
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1118-7

В этой книге представлена полная запись бесед, которые вели с Мареком Эдельманом (1919–2009) польские журналисты Витольд Бересь и Кшиштоф Бурнетко незадолго до его смерти. Эдельман — один из тех, кто возглавлял сопротивление фашистам в Варшавском гетто, и единственный из руководителей восстания, уцелевший после его разгрома; впоследствии он стал кардиологом.

Марек Эдельман был удивительным человеком. Знакомство с ним, в том числе через эту книгу, заставляет иначе взглянуть на мир, на то, что творится в мире, на собственную жизнь. То, о чем говорит Эдельман, касается каждого из нас и имеет к нам самое прямое отношение — будь то его рассказ о Варшавском гетто, или о послевоенной Польше, или о судьбе дочки погибшего друга, или же о сделанных им операциях на сердце. Журналисты расспрашивают Эдельмана в свете заповедей Декалога: убежденный атеист, он, без сомнения, является образцом поведения для многих людей, в том числе верующих.

---

— Есть одна заповедь, которая надеюсь, вы согласитесь — не вызывает сомнений: «Почитай отца твоего и мать твою». Разве с этим можно спорить?

— Это нужно для того, чтобы люди друг друга не перерезали. Придумано тысячи лет назад, когда все убивали друг друга.

— Но нельзя ограничиваться только религиозным толкованием заповеди. Это некая система ценностей.

— Что значит: почитай отца и мать? Казалось бы: если мать тебя выкормила, то с какой стати тебе ее убивать? Но видимо, дети убивали матерей, потому и сказано, чтобы они этого не делали. Логично: не убивай, потому что она тебя выкормила собственной сиськой.

— Ваши бывшие подчиненные в гетто говорили, что вы опекали их как отец, хотя были так же молоды, как они, или только немногим старше.

— Потому что должность у меня была такая: я за них отвечал. А поскольку мы были вроде как армия, они обязаны были слушаться командира. Кстати, те, что не слушались, погибли. Потом по-разному бывало, но до 10 мая, то есть до того дня, когда мы, благодаря Казику Ратайзеру[59], по каналам выбрались из гетто, те, кто слушался, выжили.

Только это не называется «опека». Взять хотя бы тот случай с Пниной. Девочка боялась, вот я и сказал: «Иди со мной рядом, я буду держать тебя за руку». По правде говоря, помочь это нисколько не могло, но она почувствовала себя лучше, увереннее. Ничего не изменилось, она делала все то же самое, что и другие. Боялась, да, но ей казалось, что, раз она держится за мою руку, все будет хорошо. Сколько ей было лет — девятнадцать, двадцать? Я не удивляюсь. Но это не опека.

Если ты командир, у тебя есть обязанности. Впрочем, не мне следовало бы командовать. Там нужен был опытный человек… Но под рукой никого не нашлось, так что отправили меня. Поэтому я там оказался. Вам кажется, кто-то так задумал? Да это просто стечение обстоятельств. Случайность.

— Вы могли сказать «нет».

— Мог, но не сказал, потому что раньше сам голосовал за создание боевой организации[60], хотя был там кое-кто, кому я не очень-то доверял. Но оказалось, что все в порядке. А коли уж ты не сказал «нет», изволь потом исполнять то, что от тебя требуется и на что ты согласился. Если намылился — брейся. Все просто. А вам бы только покопаться в душах.

— Вы говорите, что во время восстания чувствовали ответственность за своих людей. А им вы доверяли? Командир ведь должен доверять своим подчиненным, да?

— Без доверия нельзя было существовать. Вы знаете, кто были эти парни и девушки, которые участвовали в восстании? Одноклассники, ребята из одной школы, с одного двора, из одной организации. В каждую группу подбирали самых близких знакомых. Не только бундовцев — любых, потому что без доверия и начинать не стоило. У нас не было ни одного провала. Обратите внимание: никто ни разу не выдал, где находится наш штаб. Потому что брата не убивают. Даже ради сохранения собственной жизни брата не отправят на смерть.

Людям надо верить. Конечно, иногда можно ошибиться, но и тогда ничего страшного не случится.

— Во время восстания в гетто вы были сплоченным коллективом, где все могли друг на друга положиться, и это прекрасно. Ну а потом, во время Варшавского восстания, когда лично вы сражались в рядах Армии Людовой[61], там тоже были люди, достойные доверия?

— Мне трудно ответить. Могу только рассказать одну историю. Наш отряд располагался в каком-то подвале на Длугой; и вот однажды подходит ко мне Настек Матывецкий, тоже из АЛ, и говорит: «Марек, лучше тебе сегодня вечером сюда не спускаться, давай переночуем на газоне на Длугой. Я лягу рядом с тобой, прикрою своей плащ-палаткой, не то тебя ночью могут застрелить».

Не знаю, предостерегал ли он меня от своих товарищей из АЛ, — в этом подвале спали и ребята из АК, и из других частей. И не знаю, действительно ли кто-то хотел меня убить.

Похожая история случилась уже после объявления капитуляции. Я тогда был на Жолибоже, в квартире одного поручика из АК, псевдоним Тит. Он туда время от времени приходил, потому что там продолжала жить его жена с двумя маленькими детьми. Я, когда вечером возвращался, таскал ребятишек на закорках, а если была какая-нибудь еда, их кормили первыми. Здорово было. И когда объявили капитуляцию, Тит предложил, что даст мне аковские документы, чтобы я мог выйти из Варшавы и отправиться в плен вместе с его отрядом. Я тогда у него спросил: «А ты можешь гарантировать, что никто из твоих людей меня не выдаст?» Он говорит: «Да ведь у тебя будет удостоверение АК». Я уточнил: не укажет ли кто-нибудь на меня как на еврея? Тогда он признался, что такой гарантии дать не может. Ну и я остался на Жолибоже.

Никто мне во время восстания не сказал: «Эй ты, жид!» — или что-нибудь в этом роде. Никто.

— А после войны: кто-нибудь вас обманул, злоупотребил вашим доверием, подвел? Вы же с самого начала были под колпаком госбезопасности: первые их записи насчет вас относятся к февралю 1947 года. Одно поразительно: видно, что многие из тех, кто рассказывал о вас гэбистам, вами восхищались и пытались защищать или, по крайней мере, старались как можно меньше вам навредить.

— Я этих документов не видел. Да и зачем они мне — я ведь знаю, что там написано. Когда меня вызывали в органы, то, после того как я час или два ждал в камере или в каком-нибудь кабинете, приходил сержант или поручик и говорил, что я шпион. После чего спрашивал, на какую разведку работаю, и предлагал три на выбор: израильскую, американскую и немецкую. Я отвечал: что я могу сказать, если сам не знаю?

Такие вот происходили диалоги.

Час мы вели такую умную беседу, потом меня снова сажали за решетку, а через полчаса приходил милиционер и меня выпускал. Так что о чем тут говорить, тем более что они проиграли. Когда они дежурили возле моего дома, я спрашивал: вот вы небось закончили университет, получили красный диплом, так какого черта торчите на холоде у подъезда и меня сторожите? Они отвечали, что получают квартиру и талон на машину, а ни в каком другом месте им бы этого не дали. Короче, не вижу смысла об этом говорить.

— Яцек Куронь[62] когда-то нам сказал, что вы и после войны остались руководителем восстания в гетто. Потому что так же, как к своим людям в гетто, относились к своим врачам в больнице, к пациентам, а потом — к диссидентам. Кажется, вы любили говорить: чтобы разобраться в человеке, нужно в трудной ситуации «положить ему в корзинку свою голову, чтобы он пронес ее мимо немецкого караульного поста». Тем, кто — несмотря на опасность — согласится взять эту корзинку с твоей головой и попытается ее пронести, можно доверять.

— Яцек доверял всем. Я — нет. Но доносчиков не боялся, потому что от них узнавал о себе больше, чем они обо мне. Да и что они могли мне сделать?

Это они меня боялись. Коммунисты со мной не связывались, потому что знали: немедленно кто-то обо мне напишет, кто-то станет протестовать и так далее.

Впрочем, было несколько коммунистов, которые меня даже оберегали. Например, Херш Смоляр. Он был редактором коммунистической газеты и все такое прочее, но вел себя очень порядочно. Да и еще кое-кому из наших людей, вернувшихся после войны, пока мог — помогал, устраивал на работу и так далее. Коммунисты были разные, но чтобы кто-нибудь из них тогда на меня набросился, оскорбил бранным словом — такого не было. Они понимали, что со мной лучше не связываться. Почему? Не знаю. Ведь револьверы и ППШ[63] лежали вот здесь, в углу, а не у меня под рукой, так что не знаю, почему они боялись. Но — боялись.

— И долго это оружие лежало у вас в комнате?

— Ой, долго. Когда в 1949 году — не помню уже, по какой причине, — опечатали помещение Бунда, я взял эти пистолеты, сел в такси, поехал туда, сорвал печати и положил пистолеты в шкаф.

— Вы говорите, что доверяли не всем. То есть у вас было чутье на людей?

— Про это я не стану рассказывать — не доверял, и точка. Вы рассказываете подругам ваших жен, с какой любовницей провели прошлую ночь? Нет.

— Вы говорили, что были коммунисты, которые вам помогали. Мечислав Мочар[64] входит в их число? Ведь он, будучи начальником местного Управления безопасности, дал вашим людям оружие, когда пошли слухи о возможности погрома в Лодзи.

— Дал. Той ночью, когда должен был состояться погром, он дал оружие, чтобы мы могли защищаться. Кстати, часть этого оружия потом тут у меня лежала.

— Впоследствии у вас были контакты с Мочаром?

— Да, но об этом незачем говорить.

— А как объяснить, что потом, после Марта-68, он инициировал антисемитскую кампанию?

— Это другое дело. Тогда, сразу после войны, он в Лодзи был главный. А если управляешь городом, то все в твоих руках. Когда заходит речь о погроме, только ты можешь отдать приказ о его начале, а не какие-то там мерзавцы. Или по твоему приказу будет погром, или никакого погрома не будет.