Клаус Манн - На повороте. Жизнеописание

• Название: На повороте. Жизнеописание
• Автор: Клаус Манн
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990
• ISBN: 5-05-002554-0

Клаус Манн (1906–1949) — старший сын Томаса Манна, известный немецкий писатель, автор семи романов, нескольких томов новелл, эссе, статей и путевых очерков. «На повороте» — венец его творчества, художественная мозаика, органично соединяющая в себе воспоминания, дневники и письма. Это не только автобиография, отчет о своей жизни, это история семьи Томаса Манна, целая портретная галерея выдающихся европейских и американских писателей, артистов, художников, политических деятелей.

Трагические обстоятельства личной жизни, травля со стороны реакционных кругов ФРГ и США привели писателя-антифашиста к роковому финалу — он покончил с собой.

Книга рассчитана на массового читателя.

---

Впрочем, это было бы очень глупо и неблагодарно, если бы я в порыве новой любви захотел бы отказаться от старой. Париж несравненен, и чуточку я все-таки, естественно, завидую Тебе, могущему быть там. Но несравненен и этот город. Какое счастье, что два короля были пощажены и все еще блистают!

В противоположность Неаполю и Флоренции, которые оба все-таки изрядно ослабли, Рим производит впечатление чуть ли не бесстыдно невредимого и зажиточного. Это — привилегированная земля благодаря славе почти трех тысячелетий и благодаря присутствию Святого престола, в тени которого живется неплохо. Римляне живут хорошо, сплошь художники жизни! Разумеется, есть и бедняки, но они стараются стать незаметными или все же остаются на заднем плане. Тем больше бросаются в глаза богачи. На Корсо, в прекрасных садах Виллы Медичи, в кафе и театрах замечаешь женщин, элегантность которых возбудила бы восхищение даже в Голливуде и Нью-Йорке. Сопровождающие кавалеры выглядят, правда, большей частью немного подешевле: слишком уж тонки в талии, усики смешно закручены, с чрезмерно блестящими напомаженными волосами и чрезмерно открытыми, остроносыми туфлями.

В театре я видел уже кое-что, что Тебя бы заинтересовало, прежде всего актрису большого темперамента и подлинной оригинальности, зовут ее Анна Маньяни. Ее талант сможет скоро завоевать международное признание — а именно в фильме «Рим — открытый город», первая половина которого была недавно продемонстрирована приглашенной публике. Экстаординарно! Драма «résistance»[400] представлена с художественно укрощенным реализмом, заставляющим думать о лучших достижениях русских. Режиссер, Роберто Росселлини, при фашизме производил на свет лишь посредственное. А теперь, после освобождения, он сделал этот бросок!

Вообще такое впечатление, что здесь в культурно-творческой сфере кое-что подготавливается. Я встречаю довольно много людей — писателей, художников, театральных деятелей и политиков. Особенно отраден для меня контакт с Леонорой Фини. Ты знаком с ее картинами? В Париже, должно быть, можно найти ее работы; она долго жила там, что видно по ее живописи: влияние сюрреалистов сразу бросается в глаза. И тем не менее все, что исходит от нее, обладает совершенно своеобразным стилем: смесь нежности и жизнелюбия, женственно-чуткой грации и мужской силы, который нет ни у Макса Эрнста, ни у Дали. Так как Кирико, чье начало было столь захватывающим, уже длительное время в счет не идет (он, кажется, совершенно закоснел и плодит настоящие мерзости!), то Леонора Фини сегодня, пожалуй, сильнейшее и оригинальнейшее дарование среди итальянских художников.

А ее личное обаяние по меньшей мере равно ее картинам. Она динамична, очень интеллигентна, а также красива, вернее, привлекательна, с роскошно гордым ртом и большими, золотисто-зелеными фосфоресцирующими кошачьими глазами… Я охотно провожу свои вечера в ее мастерской, где часто собираются интересные люди. Там, например, встретил я романиста Моравиа — как писатель достоин уважения, хотя как человек несколько брюзглив и бесцветен; к близкому кругу Леоноры принадлежит также хореограф и танцор Аурел Миллош — венгерского происхождения, но уже много лет работает в Италии. Если Ты когда-нибудь сюда приедешь, не премини посмотреть в Опере его балет. Там, где он хочет быть «классическим», он становится иногда заурядным; в фантастическом, причудливо-зловещем он понимает толк и достигает в этом жанре превосходного.

Странным было свидание с Иньяцио Силоне, старым знакомцем цюрихских довоенных дней. Он и его жена, ирландка, совершенно прелестная, пригласили меня на обед в отель «Альберго», где они пока живут с момента своего возвращения. Это довольно элегантный отель, реквизированный и управляемый французами. Силоне, стало быть, живут в качестве гостей оккупационной власти, «временно», как многократно заверяла мадам. «Пока не подыщем чего-нибудь другого. Но здесь в Риме ведь нет жилья…»

Между прочим, впечатление он производит предоккупационное, почти растерянное. Если в ссылке он тосковал по своей Италии, то теперь он кажется вновь тоскующим по ссылке. Мы много говорили о Швейцарии. Там ему жилось хорошо, несмотря на ностальгию, которая вдохновляла его на прекрасные книги. В Риме же он оказывается часто занятым и отвлеченным; политика пожирает его; на писание уже почти ничего не остается.

Или ему не хватает творческой инициативы? Было бы неудивительно, если бы пострадало его доверие к себе и тем самым радость творчества. «Фонтамара» — уже известная за пределами Италии — теперь наконец-то появилась и здесь. Почти враждебная сдержанность, с которой римская критика обсуждает книгу, должна обижать и разочаровывать автора. Да и публика выказывает мало энтузиазма. Странно! Произведение, повсюду считающееся общепризнанным и чистым выражением итальянской сути, как раз здесь, в Италии, не понимают или все же не одобряют. Итальянцы говорят: «Силоне нас больше не знает, он стал нам чужим. В его стиле чуждый ритм; образы и акценты, которыми он оперирует, здесь не употребляются; все в нем кажется экзотическим. За рубежом он может производить впечатление итальянца, здесь — нет! Здесь у него нет корней. Его призыв звучит фальшиво, потому он не вызовет эха».

Изгнание — горько. Возвращение домой — еще горше.

И Сфорце тоже пришлось это познать; однако его могучее честолюбие, его победный подъем торжествуют над всеми помехами. Как раз в последнее время он стал очень популярным благодаря Уинстону Черчиллю. Английский протест против вызова Сфорцы в министерство иностранных дел был дипломатическим и психологическим «faux pas»[401] такой резкости, что пострадавшему — то есть Сфорце — мог только быть полезен. Если до сих пор на него косились и подозревали как бывшего эмигранта, то теперь он за одну ночь сделался национальным мучеником, почти героем. Как м-р Черчилль вмешивается во внутренние дела освобожденной Италии? Граф Сфорца для британского премьер-министра недостаточно роялистский, недостаточно реакционный и не должен поэтому стать министром? Какой афронт! При первой же возможности — я достаточно уверен — Сфорца получит желаемую должность, хотя он пребывал в ссылке!

Но я забываю, что политика скучна Тебе. Мне, по сути, тоже. Если бы можно было себе только позволить просто игнорировать эту грязно-скучную сферу! К сожалению, не получается.

Ты находишь новую пьесу О’Нила или Шоу важнее Ялтинской конференции «Большой тройки»? Но если в Ялте не договорятся, то до премьеры Шоу, может, и не дойдет.

Ты аполитичен, антиполитичен? Между тем как все-таки Тебе тоже было бы досадно, если бы после этой войны (которая теперь-то действительно почти закончилась!) сразу началась бы еще одна…

Кристоферу Лазару Нью-Йорк

Рим,

14. IV.1945

Твое последнее письмо звучало печально, почти отчаянно. То, что Ты пишешь о тяжелом и запутанном международном положении — тяжелом и запутанном, несмотря на победу! — очень мне занятно. Еще более удивлен я Твоими замечаниями по поводу проблематичной или, как Ты выражаешься, «безнадежной» ситуации либеральной интеллигенции в сегодняшнем мире, особенно в нынешней Африке. Безнадежное? Я хотел Тебе возразить. Моим намерением было изложить Тебе обстоятельное нравоучение, полное ободряющих признаков краха гитлеровского рейха и моральных последствий, ожидаемых от этого события. С окончанием войны, так я хотел Тебя заверить, начнется эра универсальной солидарности, духовно-нравственного обновления, доброй воли. «Атлантическая хартия», Ялта, Объединенные Нации, грядущая мировая республика — все должно было быть мобилизовано против Твоего пессимизма.

А теперь я не могу держать мою утешительную маленькую проповедь. Красивые слова, которые я приготовил для Тебя, сейчас прозвучали бы пусто и лживо. С позавчерашнего вечера, с момента радиосообщения из «Уом спринтс Джорджия», мир выглядит иначе. Внезапно потемнело.

Смерть Рузвельта — ужасная потеря, ужасный знак. Если уж кто-то казался призванным спасти нашу расшатанную цивилизацию, так это он, и вот его больше нет! Он обладал достаточной мудростью и изворотливостью, достаточным терпением, достаточным авторитетом и добротой тоже; его любили, он внушал доверие, злых же он умел припугнуть. Он бы организовал мир — кто сделает это теперь? Он был именно тот человек. Нет в поле зрения другого, кто мог бы его заменить! Какая злостная разрушительная сила отняла у нас незаменимого?

Эта весть о смерти вызывает шок, и соображения самого рационального толка перемешиваются с почти суеверно мрачными чувствами страха. Знаешь, о чем печалишься; объективных причин имеется уж слишком много; несмотря на это, субъективная реакция кажется почти непостижимо сильной. Горе — это понятно; откуда же ужас?

Меня охватывает ужас при мысли, что некая злонамеренная инстанция смогла нам такое учинить. Удалить того, на которого можно было положиться! Убрать с дороги миротворца, как раз теперь, когда он был бы нужнее всего! Неужели провидение желает нас погубить? Что же, наша гибель — решенное дело? «Атлантическая хартия» и Объединенные Нации, Ялта и Тегеран, смерть миллионов, вторжения и бомбардировки, много крови, много пота, слишком уж много слез — все напрасно? НАПРАСНО… Слово, от которого меня охватывает ужас.