Владимир Корнев - Нео-Буратино

• Название: Нео-Буратино
• Автор: Владимир Корнев
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-367-02091-5

Роман-мистерия самобытного прозаика Владимира Корнева «О чем молчат французы…» (3-е изд., 1995) и святочная быль «Нео-Буратино» (2000), образующие лиро-эпическую дилогию, впервые выходят под одной обложкой. Действие в книге разворачивается в полном контрастов, переживающем «лихие 90-е» Петербурге, а также в охваченной очистительным пожаром 1812 года и гламурной, ослепляющей неоновой свистопляской миллениума Москве. Молодые герои произведений — заложники круговерти «нечеловеческой» любви и человеческой подлости — в творческом поиске обретают и утверждают самих себя. В дилогии философски-возвышенное и романтичное гротескно переплетается с трагикомическими реалиями эпохи перемен.

---

— Позвольте помочь вам, невзирая на то что я опаздываю.

— С вашей стороны было бы весьма любезно перевести через улицу даму преклонных лет, — голосом, полным достоинства, произнесла старуха, протянув Папалексиеву руку словно для поцелуя, но тот, взяв ее под локоть и взвалив на себя тяжелую сумку, собрался проводить занятную бабушку до самого дома.

Еле передвигая ноги, она очень разумно вещала:

— Вы не спешите так, молодой человек! Поверьте, в этой жизни незачем и некуда спешить. Я вот прожила на свете много — не скажу сколько — лет и всегда боялась куда-то опоздать, а сейчас вижу, что напрасно торопилась жить: в старости, друг мой, мало приятного, и приходит она всегда неожиданно, без спросу. Вам, конечно, сейчас меня не понять, ну да еще успеете. А вот и мой дом. Вы что-нибудь о нем знаете? Это знаменитый дом Бенуа, Первого российского страхового общества. Какие блестящие люди здесь жили, какие роскошные были апартаменты! У моего отца тоже была квартира из двенадцати комнат, но потом пришли тяжелые времена, нас уплотнили — так это тогда называлось! Да-а-а… Впрочем, вам это, наверное, неинтересно — дела давно минувших дней, мемуары выжившей из ума старухи… Мое парадное тут недалеко, во дворе.

Папалексиев явно снискал особое расположение пожилой спутницы, и она, совсем разоткровенничавшись, вспомнила о своем происхождении:

— А знаете, я ведь княгиня и наш род есть в Столбовой книге. Представьте, меня еще титуловали «Вашим сиятельством», я училась в Смольном институте! Никогда бы не поверила, что об этом можно будет открыто говорить, впрочем, знаете, нынешние разговоры о дворянстве напоминают мне разглагольствования дворового мужика о шампанском, вкус которого ему недоступен. Да, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно… Признаться, я всегда преклонялась перед молодостью: игривые мысли, восхитительная легкость во всем теле и хочется обнять весь мир. А вы, молодой человек, такой галантный кавалер! Сейчас это, увы, большая редкость. Нравы безнадежно испортились. Вот раньше были времена: мужчины помнили о долге и чести, не говоря уже о дамах. А как красиво любили! Золотые годы! И я вам скажу, таких уже не будет никогда. Помните:

Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно…
Какие печальные лица,
И как это было давно!

Тут память подвела престарелую смолянку, и она смутилась от такого неожиданного напоминания о годах, которые берут свое, однако Папалексиев, за всю жизнь не выучивший наизусть ни одного стихотворения, без труда продолжил:

Какие прекрасные лица,
И как безнадежно бледны —
Наследник, Императрица,
Четыре Великих княжны.[1]

Старушка пришла в особенный восторг, свойственный лишь людям, живущим ностальгией по ушедшей эпохе, которые всегда безгранично благодарны за подобное трепетное напоминание о милом их сердцу прошлом. Она тем более не ожидала встретить такое понимание в совсем еще молодом человеке, годившемся ей в правнуки, но, признайся он, что таинственная актриса, жившая двести лет назад, наделила его способностью читать чужие мысли, старушка все равно бы ему не поверила, да он и сам с трудом еще в это верил.

— Если бы вы знали, какую дивную картину мне сегодня довелось созерцать! — продолжала разговор неугомонная бабушка. — Утром я ходила на Сытный рынок за яблоками: решила себя побаловать. Вы любите антоновские яблоки? А я к ним неравнодушна. Так вот, в очереди за яблоками одна женщина очень приличного вида сказала мне, что на Большой Монетной в одном дворе розы расцвели, да так много, что она в своей жизни столько не видела. Меня разобрало любопытство, и я непременно решила своими глазами увидеть такое чудо. С Божьей помощью доковыляла до Монетной, там меня какой-то юноша провел во двор, и, знаете, все оказалось еще удивительнее, чем мне рассказали: я увидела огромное количество свежих рубиново-алых роз, которые росли, пардон, прямо из помойки! Представляете, розы на мусорной куче?! Мне сразу вспомнились ахматовские строчки:

Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда.

И я поняла, что сама поэзия воплотилась в этом чуде, явленном в петербургском дворе. Очень быстро собралась толпа восторженных людей. Подумать только, ведь у кого-то из них это будет самый запоминающийся день в жизни, самое сильное эстетическое впечатление! Я убеждена: эти розы — воплощение чьей-то великой, настоящей любви. Как прекрасно, что где-то еще расцветает такая любовь, и как горько сознавать, что есть люди, которые за всю свою жизнь не подарят ни одной розы. А как вам кажется, молодой человек, такие люди существуют?

Папалексиев улыбнулся: ему определенно нравилась эта романтически настроенная старушка, и он честно ответил ей:

— Не знаю, — и тут же утешающе добавил: — но зато мне известно, что вы живете на последнем этаже, а лифт у вас не работает, так что позвольте помочь вам подняться.

Старушкиному удивлению не было предела, она считала себя обязанной этому молодому человеку, так кстати появившемуся на проезжей части и вот уж сколько времени внимающему ее скучной болтовне. Возле самых дверей квартиры она произнесла, лучась улыбкой:

— Вы мне очень симпатичны, молодой человек. Захаживайте иногда к старухе, я ведь совсем одна. Но я не могу вас отпустить вот так, ничем не отблагодарив.

Она взяла у Тиллима сумку с яблоками и выбрала несколько самых крупных:

— Примите от меня за ваше добро, я от чистого сердца.

— Ни в коем случае! Я тоже от чистого сердца. Кстати, замок у вас открывается вправо — не перепутайте, а то вам опять придется стоять на площадке.

С этими словами Папалексиев побежал вниз по лестнице. Спустившись на один этаж, он остановился и громко добавил:

— Я был очень рад с вами познакомиться и обязательно как-нибудь загляну. А соседскому мальчику Мише, если он еще раз вас обидит, я уши надеру!

Тиллим заспешил по Каменноостровскому по направлению к телестудии. Проходя мимо «Петроградской», он нечаянно коснулся локтем дачника, спешившего на Финляндский вокзал. Проблемы этого типа мгновенно передались Папалексиеву, и, вместо того чтобы наконец добраться до телецентра, он очутился в вагоне метро. Чужая забота принуждала его ехать во Всеволожск, к собаке, которая сидит на даче три дня некормленая. В воображении Папалексиева четко рисовался деревянным домик на участке в шесть соток и грустящий на веранде ротвейлер, которого он, как истинный хозяин, страстно любит и по которому сильно скучает. Купив в кассе вокзала билет, Тиллим поспешил на электричку. В дверях вагона он столкнулся с некой пассажиркой, терпящей неудачу в личной жизни, и мысли его потекли по иному руслу: «Он меня обманул, оказался женатый, а я-то, идиотка, еще верила такому подлецу!»

Выскочив на платформу как ошпаренный, Папалексиев опустился на ближайшую скамейку. «Та-а-к… Стоп! Какая еще собака? Кто оказался женатый? Никакой дачи у меня никогда не было! Спокойно. Никого не трогать. Руки в карманы». Он отдавал себе приказания, пытаясь отгородиться от наглого вмешательства в его собственный мыслительный процесс. Он и так все последнее время тщетно пытался совладать с болезненным растроением личности, чреватым Бог знает какими последствиями, а теперь в него без спросу мог вселиться любой прохожий, стоило только случайно с ним соприкоснуться. Пребывая по этому поводу в полной прострации, Тиллим не мог решить: относиться к своей новой способности как к бесценному дару, позволяющему манипулировать чужим сознанием, или считать ее сводящим с ума наваждением. Он никак не хотел понять, что слова, сказанные во сне Авдотьиной прапрапрабабкой, теперь определяют его реальную жизнь.

Пока Папалексиев копался в себе, подошел пригородный поезд, и какой-то запыхавшийся, нагруженный поклажей садовод со словами: «Подвиньтесь, пожалуйста!» — основательно потеснил Тиллима, усевшись вплотную к нему и разместив вокруг многочисленные мешки с плодами приусадебного хозяйства. Тиллим опять почувствовал, будто кто-то приставил ему чужую голову: «Не забыть бы про яблоки, а то сегодня уже чуть в электричке не оставил: с этим садоводством совсем голову потеряешь». Папалексиевский мозг пронзила безумная мысль: «Интересно, у нас сейчас одна общая голова или две разных?» В этот момент он посмотрел под ноги, туда, где стояла авоська с яблоками, и заметил, что мужик тоже нервно поглядывает на нее. «Как есть хочется, а Марья там пельмешки готовит, первоклассные у нее пельмешки. Надо поторопиться», — подумал садовод, пробудив у Тиллима зверское чувство голода. Тиллим вспомнил, что с утра ничего не ел, и почти физически ощутил благоухание Марьиных пельменей. Он встал со скамейки и направился на этот сытный дух, а дойдя до метро, спохватился, что никакой Марьи он не знает и несет чужую авоську. Тогда он поспешил вернуться на платформу, но пострадавшего дачника там уже не оказалось.