Стефан Андерс - Избранные новеллы

• Название: Избранные новеллы
• Автор: Стефан Андерс
• Издательство: Гнозис, Дом интеллектуальной книги
• Жанр: Современная проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7333-0013-2

Новеллы, вошедшие в сборник известного немецкого писателя Стефана Андерса (1906–1970), разнообразны по своему содержания — от религиозно-философских до психологически-бытовых; они повествуют о человеческих судьбах с позиции верности и предательства. На русском языке публикуются впервые.

---

Как раз в тот миг, когда лейтенант возвысил свой голос для исповеди, раздался тревожащий гул самолетов, вскоре за ним — дыханье и грохот зениток; казалось, будто выстрелы разорвали тишину и она повисла большим, разорванным полотнищем среди пустого небосклона. Исповедующийся умолк, но исповедник ждал, не двигаясь, и наконец тихо произнес:

— Продолжайте.

Согнув плечи и таким же согбенным голосом продолжил лейтенант свое самообличение, неровными толчками, смолкая после каждой фразы, словно внимал железным ударам, которые глухо обрушивались на землю, порой близко, порой далеко. И опять на манер цикад застрекотали оконные стекла, задрожали стены, словно озноб сотрясал камни. Казалось, человек в кресле задремал, но вдруг и он сотрясся, и как раз в это мгновение библиотека затихла, как затихает улей, и даже гудение в воздухе стало менее слышно. Исповедующийся заметил это движение, помешкал и потом почти прохрипел:

— Я понимаю, понимаю, вам ужасно все это слышать.

Фигура в кресле шевельнулась:

— Знайте, для вас было бы великим благом погибнуть в этой войне.

Голос затих, затем, после паузы, начал снова:

— Молите Бога, чтобы он ниспослал вам смерть. Перед мирским законом — хотя нет, это вы и сами знаете… Никакой грех не может отлучить вас от Господа, если вы сами захотите к нему вернуться, зато от жизни может вполне. И потому смертная казнь за известные преступления есть акт милосердия. Вот вы и есть такой преступник. Молите Бога, чтобы он ниспослал вам смерть.

Фигура на полу тяжело пыхтела. Какое-то время оба не произносили ни слова. И вдруг лейтенант Педро издал приглушенный крик — это пронзительно зазвонил телефон. Вообще-то звонил он совсем негромко, как показалось сидящему. Он заглянул в лицо распростертого перед ним человека, когда тот поднялся, не разгибая спины, и кошачьим прыжком подскочил к аппарату.

— Мне выйти?

Лейтенант сделал рукой отрицательный знак и торопливо отвечал:

— Нет, останьтесь, у нас исповедь.

Пако хотел возразить, хотел сказать, что телефонный разговор при всех обстоятельствах лежит за пределами тайны исповеди — но он промолчал, внимательно разглядывая лейтенанта у телефона. Дон Педро в свою очередь поглядел на него, прижав к уху телефонную трубку. Глаза их вонзились друг в друга, как глаза дуэлянтов, как глаза людей, которые еще совсем недавно были добрыми друзьями. Выражение скрытой до поры до времени враждебности в предчувствии того, что грядет, окрепло до ужаса, измеряемого лишь сознанием безысходности: ну что они оба могли сделать, чтобы отвратить это опасное столкновение?! Судьба тоже высылает своих секундантов, которым неведомо иное решение, кроме одного: это неизбежно!

Голос лейтенанта звучал хрипло, он сказал в микрофон всего лишь несколько слов — затем произнес:

— Слушаюсь! — И поднял голову. — Ну разумеется, я понял. — Он взглянул на свои часы и очень убежденно добавил: — Да, конечно, — а потом снова: — Слушаюсь! — с покорностью столь же суровой, сколь и равнодушной.

Teniente дон Педро медленно положил трубку, потом вдруг уставился на аппарат, ибо, произнося последние слова, он глядел в пустоту.

— Ну, давайте, — сказал Пако; сам не зная почему, он невольно улыбнулся и почувствовал, как его пронизывает дрожь, дрожь страха, поднимающаяся из глубин жизни. — Вам нельзя терять время, — добавил он затем.

Лейтенант молча опустился на колени, поднял голову, но скользнул по Пако лишь беглым взглядом:

— Падре, вы поняли ситуацию?

Его слова прозвучали как полная отчаяния попытка вселить бодрость.

— Это к делу не относится. — Пако отвечал с усилием, он попытался вздохнуть один раз, глубоко и спокойно, но вздох получился бурный, неоконченный, прерывистый, и тогда он произнес с неожиданной громкостью: — Главное, чтобы ситуацию поняли вы, лейтенант! Ибо вы должны исповедоваться, вы стоите перед судом, я, разумеется, тоже, да и все мы, но вы стоите перед особенным судом, где сами вы и обвиняемый, и обвинитель, и судья заодно, ибо ваша совесть судит и взвешивает то, что вы уже сделали и собираетесь… вот, вот, собираетесь сделать. Не будем об этом, материя греха не слишком увлекательна — даже убитый, сохрани он дар речи, признался бы в этом своему убийце. Падре Дамиано, к примеру, — Пако ухватился за это имя как за опору, дабы снова обрести равновесие, и едва он оживил это имя, голос его стал приглушеннее и тверже, — падре Дамиано, к примеру, только спросил бы, да, верно, и спросил у себя самого, можно ли с этой точки зрения назвать вас убийцей. Вот в чем вопрос! И ответить на него — особливо мне, вашему исповеднику — трудно до невозможности. Итак, вы стоите перед выполнением приказа, ну, ну, не отводите глаз, и ваша свобода действия катится по накатанной дороге. А для морального бунта, сдается мне, потребна предрасположенность к героическому — или редкостная благодать неба, или, пожалуй, и то и другое… И я не знаю, насколько можно принудить человека к этому высочайшему героизму, ибо все мы суть грешники!

Педро опустил голову в глубоком кивке, медленно сжал в кулак руку и поднес ее к своему лбу.

— Ваше добросердечие, о, ваше добросердечие, падре — я готов себя убить!

Пако беззвучно хохотнул себе под нос.

— О да, мое добросердечие! Оно выглядит как своего рода раздаточная лопатка, ибо, дорогой мой, я всего лишь пытаюсь положить вам вашу порцию и стараюсь при этом быть справедливым, о да, справедливым! А все эти слова — не надо больше слов… Или продолжим, чтобы довести дело до конца, конец — это всегда правильно, каким бы он ни был, вам сие известно? Не убивайте себя по этой причине, впрочем, вы себя и не убьете, за вас это сделают другие, не так ли, надеюсь, вы меня понимаете? Нет, до конца вы меня все-таки не понимаете, да и не можете понять. Ибо смерть всегда неожиданна, даже когда, как это принято говорить, человек видит ее перед глазами. Поглядите на меня, друг мой! Изгоните мысль о смерти и подобные рабские представления. Подумайте лучше о Нем, пред которым вам, может, уже скоро суждено предстать, подумайте о Святом, Светлом, Радостном! После чего действуйте, как вам велено. Может, еще свершится чудо и вам не придется это делать. Но если все же придется…

Педро поднял голову:

— Падре, я всего лишь исполнительный орган, я автомат!

При этих словах Пако вздрогнул и воззрился на коленопреклоненного.

— Как, как вы сказали? Автомат? Откуда у вас это слово? Разве вы не страдаете при выполнении такого приказа? Разве вы делаете это охотно?

— Но падре, падре Консальвес! — И молодой человек порывисто обхватил колени своего исповедника и потряс их. — Зачем вы так спрашиваете? Я ведь не настолько жесток, не жесток в этом смысле! — И словно желая добиться ответа человека, который сидел перед ним в оцепенелом молчании, он резко провел левой рукой по бедру сидящего, пробуждая, почти ласкательно — и тотчас слабо вскрикнул, а сидящий вздрогнул. Какое-то мгновение оба молча глядели на левую руку, которая секундой ранее скользнула по неподвижной ноге: там, где мизинец переходит в ладонь, на руке была кровь. Кровь выступила одной-единственной каплей, как некое живое существо выглядывает на зов из своей норки. Капля набухала, набухала и упала наконец на штаны Пако, лишь тогда — оба они походили на детей, столкнувшихся с незначительным, однако новым для них явлением природы — лишь тогда они увидели, что сквозь редкую ткань штанов блеснуло лезвие ножа. Пако рухнул в кресло, лейтенант медленно выпрямился и отступил на шаг, но при этом никто не проронил ни слова. Даже дыхание их стало тише, словно и это, самое интимное проявление жизни вдруг сделалось для них затруднительно и вдобавок чересчур опасно.

— Господь милостив! — Пако пробормотал это со смятенной улыбкой, теперь и он тоже встал, неторопливо вынул нож из кармана и положил его на стол перед собой. Молодой офицер медленно двинул головой, он провожал движение руки Пако с напряженным вниманием, он был крайне удивлен, и места для других чувств в нем сейчас просто не было. — Я принял решение умертвить вас, я хотел дать вам отпущение и тотчас заколоть, чтобы освободить пленных. Я хотел этого — как автомат! Послушный — подобно вам. Но тут между нами вторгся ангел, и теперь мне нет нужды убивать вас.

Teniente дон Педро не отвечал. Он снова опустился на колени, но теперь уже как человек, который не знает, что ему делать, и в твердой последовательности его движений было теперь нечто от благочестия.

А когда большой узкозубый рот священника тихо произнес: «…Deinde: ego te absolvo» [15], грузную фигуру коленопреклоненного сотрясла дрожь, он втянул голову в плечи, но на сей раз так, будто не может справиться с этим мгновением, будто не может поверить в него, ибо — ибо он никогда, никогда в жизни не испытывал радости, этот лейтенант дон Педро.