Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1994 № 01

• Название: Сверхновая американская фантастика, 1994 № 01
• Автор: Лариса Михайлова
• Жанр: Периодические издания

---

Психиатр старался не показать вида, что не понимает, что к чему.

— Не забуду, как он все время заглядывал под повязки и рассматривал свою ногу, — рассказывал дальше Маклил. — Знал, что ее не спасти, но не мог удержаться, чтобы не смотреть, как гангрена ползет все выше и выше по ноге. Он не хотел смотреть, но тянуло его, потребность видеть все своими глазами была неодолима. Я пытался помешать ему, но потом пришлось даже самому сдвигать повязку, чтобы он не нанес себе увечий. Каждые десять — пятнадцать минут всего нашего долгого спуска к приюту — он длился пятнадцать часов, — мой друг заглядывал под бинты.

Психиатр пытался сообразить, что можно на такое ответить, но не смог.

— Этот Донн, Джон Донн, фразы которого я частенько повторял. Ведь я всегда так ему верил.

Психиатр принялся с ошибками цитировать известный афоризм о том, что не стоит никого посылать, чтобы справиться, о ком там звонит колокол…

— И это тоже, но в особенности: «Смерть каждого человека сокращает мою жизнь, потому что я — часть человечества». Я верил в это, — повторил Маклил. — Даже больше. Я верил, что не только смерть… Проклятая глупость сокращает мою жизнь, потому что мне есть до нее дело. Люди, раздающие тычки таким же, как они, людям, тоже сокращают мою жизнь. Гонка всех и вся за горяченькими деньжатами принижает меня. — Он поднял один из газетных листов, потом выпустил его из пальцев, и тот отлетел в угол купе подобно зловеще огромной бабочке. — Меня сокращали с безразличной жестокостью до полного исчезновения, и я просто был обязан следить за этим процессом, как тот малый с гангреной, вот в чем дело.

Поезд совсем замедлил ход и с лязгом остановился. Маклил бросил взгляд в окно, окантовавшее картину с неоновой рекламой пива и огоньками автомобилей, придвинулся к психиатру еще ближе.

— И чтобы не исчезнуть совершенно, необходимо было оторваться от этого общества, потому что я был виноват во всем, что творилось вокруг. Так я и сделал, а теперь вот снова в него включился. — Маклил резко повернулся и пошел к двери купе. — И все благодаря вам.

Психиатр осведомился, что он теперь собирается предпринять.

— Что делать-то буду? — радостно спросил Маклил. — Теперь я, в свою очередь, собираюсь несколько сократить человечество. — И выскочил в коридор, захлопнув за собой дверь, прежде чем психиатр успел сесть на своей полке. А через секунду распахнул ее снова, всунулся в купе и проговорил самым что ни на есть спокойным и нормальным голосом:

— Но позвольте теперь обратить ваше внимание, доктор, на тот факт, что это только мое, мое собственное, личное мнение, — и исчез.

Он успел убить четверых, прежде чем его схватили.

Йан Уотсон В аквариуме плавает моя душа[29]

Треклятый кашель. Он терзает меня каждое утро, начинаясь вместе с предрассветным ветром, который высасывает все оставшееся с ночи тепло. Именно такое сравнение приходит мне в голову — будто я сплю вовсе не в городской квартире, а в горной долине под навесом из яковых шкур. Кашляю уже больше недели — ежедневно около десяти нескончаемых минут выматывающего напряжения и конвульсий. Мэри это раздражает. Она считает, что я притворяюсь, пародируя свой средний возраст, в качестве протеста. Кашель безнадежно сухой.

Вчера вечером врач долго рассматривал горло, выстукивал и выслушивал грудь. Ничего. Гиперемия? Или инородное тело в дыхательном горле? Нет. Что-то там с пищеварением, раздражающее центр кашля? Я не замечал. Тонзиллит? Нет. Врач отправил меня на рентген, но все же остается вероятность, что права Мэри и у меня это на нервной почве. Мое существо протестует против чего-то в нашей, в моей собственной жизни.

И вот снова. Я в ванной, держусь обеими руками за твердые белые края раковины, а внутри бушует ураган — легкие выворачиваются, глаза вылезают из орбит. Чем это кончится — кровоизлиянием или сердечным приступом?

Сегодня утром — наконец-то! — что-то буквально вырвалось из груди и упало в раковину. Довольно большое, округлое, величиной со сливовую косточку. Оно лежит на белой блестящей поверхности и шевелится.

Что это, спрашиваю себя с отвращением, смахивая слезы. Кусочек легкого, который еще продолжает дышать здесь более свежим, чем у меня внутри, воздухом? Слабо пульсирует и вздрагивает. Что же это? Утерявшая хозяина, но не прекратившая рост раковая опухоль? Или какой-нибудь неизвестный паразит? Явно что-то неведомое. И продолжает жить независимо от меня.

Как будто я породил нечто из своей груди. Некий сатанинский болезнетворный дух, которого я в перенапряжении всех сил вдруг узрел — подобно шаману, удаляющему душу болезни. Филиппинские врачеватели тоже вроде вытягивают какие-то невообразимые узелки из тела, чтобы вылечить его. Не стал ли я и сам целителем в последний момент, in extremis? Может, я теперь тоже могу погружать руки во внутренности страждущих и извлекать оттуда живые и извивающиеся болезни? Я дотронулся пальцем до комочка. Он сжался и отодвинулся. Да, это живое существо — или антисущество. Хватит ли у меня смелости его смыть? Или сделать ему тюрьму из спичечного коробка?

Затыкаю отверстие в раковине и напускаю теплой воды — комочек всплыл и принялся плавать кругами наподобие медлительного бесхвостого головастика.

— Мэри! Смотри скорее! Я что-то выкашлянул. Оно живое.

Мэри вошла и заглянула в раковину.

— Видишь, Мэри? Вон оно! — Я дотронулся до комочка, он закувыркался в теплой воде, потом выправился. — Ты ведь видишь его? Скажи, что видишь? Оно только что было во мне. И живет.

— Ну, вижу.

— Может, это душа болезни и мне удалось наконец от нее избавиться?

— Не думаю, Том, — сказала она, чуть отступив и изменившись в лице, — Ты разве не понимаешь? Это же твоя душа. Ты потерял душу.

— Моя душа? Шутишь, что ли? Как это может быть моей душой?

Жена отступила еще дальше, отдаляясь, как бы отделяясь от меня. Ванная комната стерильно белая и клинически чистая — как операционная. Комочек в раковине делает еще один круг и на секунду выпрыгивает из воды.

— Чем еще это может быть, Том? Что другое живет в тебе? Что еще ты можешь потерять? — Она внимательно вглядывалась мне в лицо. — Теперь у тебя нет души… Ведь она невелика по размерам и прячется внутри каждого человека. Ее никому не удается обнаружить, потому что она умело маскируется и мастерски прячется. Ей ни к чему иметь определенные размеры и протяженность, пока атомы души правильно распределены по телу — один в пустой клеточке, другой в следующей. Но твоя душа собралась в сгусток, сконденсировалась, сжалась — и ты отторг ее. Потерял.

— Но, — я снова, теперь с робостью, трогаю пальцем перемещающийся комочек, — почему ты так уверенно говоришь! Что тебя так убеждает?!

— А ты уже не испытываешь уверенности? Это потому, что ты потерял то, что придает силы, веру, убежденность. Я знаю. Мое существо душа наполняет по-прежнему. А твоя вот уже несколько месяцев стягивалась и сжималась. Она ушла из твоих губ, сердца, кончиков пальцев. Из глубины глаз — из глубины души. Все это время она уплотнялась и отступала вовнутрь. Да, дорогой, я знаю.

— Ну ладно, — обхватываю я края раковины, — допустим на минуту, что это моя душа. Что будет, если я ее выловлю и проглочу? Обрету ли я ее вновь таким образом?

Живой комочек делает сальто, погружается, потом медленно всплывает. Непохоже, чтобы у него были какие-либо органы чувств. Ровный и гладкий. Может ли он поглощать пищу? Или чистую энергию?

— Удастся ли мне воссоединиться с ней?

— Вряд ли. Теперь она слишком плотна. Ты просто съешь ее и растворишь желудочным соком. Дети уже не часть родителей, мать не может воссоединиться со своим ребенком, ты не можешь вновь обрести свою… Словом, — жена пожала плечами, — у твоей души теперь своя дорога. Она ушла от тебя, Том.

— И ты так можешь шутить? Ты меня действительно так ненавидишь? Неужели все эти годы ты скрывала ненависть ко мне?

— Ненависть, дорогой мой, неприложима к тому, кто потерял душу, так же как и любовь. И вообще, как можно любить или ненавидеть это? Но жизнь продолжается. Тебе придется присматривать за ней, Том.

На нашем баре стоит пустой круглый аквариум. Когда-то в нем жили золотые рыбки, а теперь плавает кустик анемон, да и тот искусственный. Прожив недолго, рыбки умерли, наверное от одиночества, если рыбы могут быть одиноки. А может, от пустоты, от ужаса перед пустым искривленным миром, как бы завернувшимся на себя. Беру аквариум, выкладываю анемоны на стол — и кидаюсь в ванную, внутренне содрогнувшись от мысли, что Мэри выдернула пробку и утопила м е н я. А Мэри уже в спальне, напевая, красится. Зачерпываю горсть воды с душой, бережно переношу в аквариум, доливаю его доверху и ставлю рядом с забытой коробочкой с дафниями, оставшимися от золотых рыбок. Может, мне ее дафниями покормить? Рта у нее, похоже, нет.