Владимир Возовиков - Поле Куликово

• Название: Поле Куликово
• Автор: Владимир Возовиков
• Издательство: Современник
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1982

В романе «Поле Куликово» Владимира Возовикова повествуется о борьбе русского народа во главе с великим Московским князем Дмитрием против золотоордынского ига и об исторической победе русских воинов над полчищами врага в 1380 году.

---

Подтолкнув Аринку к двери, Юрко шагнул за ней в темные сени. Но еще раньше туда проскользнул перепуганный сват. За калиткой их догнали плачущие девчонки, вцепились в истерзанную сестру.

— Нянька Арина, пойдем на сенник, мы боимся, нянька Арина…

Девушка всхлипывала, из дома неслась перебранка, и теперь злой бас мужика явно уступал крику женщины.

— Вот што, птахи, — сказал Юрко. — Утро вечера мудренее. Ступайте вы ко мне домой. Бабки нет пока, а дверь не заперта. Серый вас не тронет. Забирайтесь на полати да спите себе. Есть, поди, хотите?

— Хоцим, — пропищала пятилетняя Уля, цеплявшаяся за подол няньки.

— На полке в сенях каравай, в горшках молоко, да мед, да репа — все ешьте. Мы с вашей нянькой скоро будем.

Она пошла за ним, ни о чем не спрашивая, она полностью доверилась ему, мужчине, и поэтому Юрко ничего не боялся. Пусть вина его велика, а люди растревожены — могут сгоряча даже прибить — Юрку верилось в справедливость. Вины перед богом он не чувствовал — это главное для него. Так и скажет принародно — там пусть решают. Староста не зверь, боярин тоже милостив, поп божьим судом судит. Авось дело обойдется продажей да церковным покаянием. То, что Роман — вольный смерд, для него и хуже теперь. «Холоп не смерд, мужик не зверь», — любят говорить бояре. За обиду своего холопа иной из них с десяти смердов шкуру спустит. Такое время пришло, что лучше прибиться к сильному человеку — за его спиной жить спокойнее, ибо за тебя и вотчина, и господин, и князь его. Смерду вроде вольготнее, а что случись — только сам за себя. Зверь и есть. Кто посильнее, тот и норовит шкуру содрать. То-то мужики сами идут под сильных бояр. Роман из редких упрямцев, которые норовят сами прожить, считаясь подданными великого князя, а до него не ближе, чем до бога, — дальше, пожалуй: бог-то, он в каждом доме хоть с иконы смотрит… Юрко торопился, пока свадьба не кончилась. Ему хотелось, чтоб судили их с Аринкой всем миром. После сегодняшнего схода верилось Юрку: люди вместе окажутся добрее и справедливее, чем каждый со своим судом.

Не забыть ему до смерти, как вошел в просторную, набитую гостями избу старосты, стал на колени перед хозяином, его молодой женой и попом, сидевшими в красном углу, а рядом опустилась Арина, склонив голову, уронив на пол черные косы, вздрагивая исполосованной спиной под рваной сорочкой. И гнетущую тишину, когда сбивчиво говорил о случившемся, просил защиты. И ропот, сквозь который рвались злые выкрики:

— Неслухи окаянные! Што надумали — против воли отца!

— Этих защити — завтра свои на шею сядут!

— Без венца станут жить, аки свиньи в скверне валяться.

— В подолах начнут приносить!

— А чего ждать от колдуньиной дочки да этого сураза?

— Пороть обоих!.. Аришку — в дом церковный!

Юрко вздернул голову. Прямо перед собой увидел набеленное лицо, соболиные брови и пылающие зеленым светом глаза старостиной жены, убранной в свадебный венец. Она не отрывала взгляда от склоненной Аринки. «Будто ястребиха над курочкой…» Опуская голову, успел заметить в дальнем конце стола испуганные глаза матери… Ропот нарастал, и Юрку казалось — вот-вот на него посыплются удары хмельных мужиков и баб. Были тут парни, Аринкины воздыхатели, — эти постараются. Краешком глаза видел, как пробивается к ним рыжий детина — тот, которого Аривка окрестила Драным петухом. Этот в свалке может нож сунуть в бок или огреет кистенем. Но тотчас рядом возник Сенька, стал за Юрковой спиной. В углу злорадно верещали девки…

— Бабоньки! Мужики! — звенящий голос Меланьи прорезал шум. — Аль не христиане мы? Аль молодыми никогда не были? Что ж это делается? Фролушка, скажи ты им…

Ропот покатился на убыль, а девки вдруг загалдели, наперебой жалея осуждаемых, — спохватились, что надо радоваться: опасная соперница хочет идти за парня, который и женихом-то на селе не считался.

— Тихо, сороки! — принаряженный в расшитую рубаху, подпоясанный алым кушаком, староста вырос над столом, и был он на удивление красив; наверное, многие женщины лишь теперь с сожалением заметили это. — Што я скажу, православные? Не мне их судить — какой судья жених? А свое выскажу. Понять их можно, коли родитель зверь и силком выдает девку за постылого. Оправдать же трудно. Право родительское свято и не нами писано. Без него все прахом пойдет. А побежали они не в лес темный, не в скит разбойный, не в Литву, не в татары — к вам пришли, к батюшке вот, ко мне, старосте, — правды и защиты пришли искать открыто, уж тем они чисты и любы мне. Так, может, сумеем без розог в их беде разобраться да вразумить — и дочь, и отца, и Юрка тож?

— Ить верно! — громко выкрикнул Филька Кувырь, который только что требовал сечь Юрка и забить в колодки. — Ай, мудер ты, староста Фрол, Пестун наш ласковай! Дай поцалую тя хучь в бороду! — Он полез к старосте, но жена дернула сзади, и Кувырь едва не растянулся на полу, вызвав громкий смех.

— Твое слово, батюшка, — староста оборотился к попу, и люди сразу замолчали: в делах семейных решающее слово — за попом.

Тот неторопливо поднялся, тронул медный крест на груди, пристально глядя на виновников смуты, тихим голосом приказал:

— Встаньте, дети мои, и подойдите ближе.

Парень и девица послушно поднялись с колен, одновременно шагнули к столу. Сзади зашептали:

— Глянь, спина-то…

— Хочь бы наготу прикрыла, бессовестная.

— Кака там нагота — рубцы кровавы!

— Спасибо ишшо не убил, зверюга.

— Он-то, Роман, может. Половчан чертов!

— Каб твоя Феклуша крутнула, как бы ты-то озверел?

— Не греши — чиста девка. И Феклу не трожь, а то звездану!..

— Тихо, батюшка говорит.

Попик повел очами вбок, так же негромко спросил:

— Матушка Юрка, прихожанка Агафья, здесь ли?

— Здесь, батюшка, здесь. — Агафья встала, отбила поклон.

— Што скажешь, Агаша, о деле сем?

— Да што, батюшка, тут скажешь? Коли сыну моему девица по сердцу, рази стану я неволить его? — Мать защищала Юрка, мать даже не обмолвилась, что сын ни о чем ее и не спросил.

— Так, с этой стороны чист Юрко Сапожник. Виноват же он пред отцом, чью дочь увел из дому, крепко виноват и грешен.

— Грешен, батюшка, грешен, — загудели голоса.

— Крепко грешен Юрко Сапожник, — возвысил голос священник, — в том же пусть никто не усомнится! Но еще молод он, от молодости невольный грех его, а нет такого греха невольного, коего не принял бы господь на сердечном покаянии.

Попик сделал долгую паузу, острым взглядом обвел лица трезвеющих прихожан.

— Прежде чем Юрка судить, послушайте, дети мои, какое слово привез мне гонец московский. Слово то ко всем слугам господним, ко всему люду православному — от нашего пастыря святого, игумена Троицкого монастыря Сергия Радонежского. К заутрене готовил его, но случай велит сказать ныне.

Люди качнулись к священнику, и так тихо стало, что даже мышь, видно с вечера забившаяся в пазу под потолком, высунулась, потом стреканула по бревенчатой стене на пол… Не только в Московской — во всей русской земле не было в ту пору слова более авторитетного, нежели слово Сергия Радонежского, отрекшегося от жизни боярской ради православной веры, соединяющей сердца и княжества в единый народ, своими трудами, в суровых лишениях создавшего обитель в лесной глуши, установившего в ней порядок невиданный, когда монастырские братья владеют имуществом сообща и трудятся на равных, не спрашивая — из бояр ты пришел в монахи или из холопов. Не было православного, не мечтавшего посетить Троицу, этот русский Иерусалим. Москва еще становилась столицей в сознании народа, а Троица уже стала столицей для верующих.

— …Так слушайте, дети мои, слово святого Сергия…

Попик помолчал, глядя поверх голов слушателей, заговорил размеренным голосом:

— Встретил я на площади града стольного стражей, что вывели на позор душегубов, по праву осужденных, кнутами битых, обреченных на муки вечные как на этом, так и на том свете. Печатью каиновой были мечены их лица угрюмые, а глаза злобные, ненавистные каждого встречного заели бы. Жалок и страшен человек, богом проклятый, людьми отвергнутый. Благословить сих падших рука не поднималась, будто камнем тяжким ее оковали…

Слушатели тихо вздыхали, качали головами, поеживались, вспоминая, видимо, свои прегрешения, вольные и невольные. В какую же страшную пучину может толкнуть человека злонравие!

— …А спешил я во храм — помолиться за избавление земли русской, народа православного от грозной беды, что от степей половецких надвигается тучей. Так и прошел бы, стесненный душевным холодом, мимо отверженных, но в тот самый миг блеснуло в небе, и над градом стольным раскатился глас, далекому грому подобный: «Отче Сергие, вот люди несчастные, коим дан лишь единый путь возврата к престолу господню. Укажи им путь божией милости». Тотчас будто руку мне расковали, осенил себя знамением крестным и на коленях вопросил небо: «Светлый посланец, с радостью исполню я волю Спасителя нашего. Укажи лишь и мне тот путь…»