Владимир Дудинцев - Белые одежды

• Название: Белые одежды
• Автор: Владимир Дудинцев
• Жанр: Советская классическая проза

Остросюжетное произведение, основанное на документальном повествовании о противоборстве в советской науке 1940–1950-х годов истинных ученых-генетиков с невежественными конъюнктурщиками — сторонниками «академика-агронома» Т. Д. Лысенко, уверявшего, что при должном уходе из ржи может вырасти пшеница; о том, как первые в атмосфере полного господства вторых и с неожиданной поддержкой отдельных представителей разных социальных слоев продолжают тайком свои опыты, надев вынужденную личину конформизма и тем самым объяснив феномен тотального лицемерия, «двойного» бытия людей советского социума.

За этот роман в 1988 году писатель был удостоен Государственной премии СССР.

---

Федор Иванович почувствовал, что сейчас упадет. Посмотрел на Кондакова с тоской и молча вышел на лестницу, запрыгал по ступенькам вниз. Две нечесаные головы показались наверху над перилами, смотрели ему вслед. «Тезка» смотрел весело. Кондаков — с острым, воспаленным вниманием.

На следующий день он пришел в институт с опозданием — чтобы не встретиться с Еленой Владимировной. Неразбериха, которая поселилась в нем после вчерашних встреч с нею и с поэтом, заставила его сжаться и уйти в глубокую тень, чтобы там, выждав, постепенно прийти в себя. Сам он не был уже способен внести ясность в свои дела, все должно было прийти извне. Но так как ничто извне не приходило, он и на следующий день скрывался, и так прошла целая неделя. А потом он сообразил, что такое поведение может привлечь внимание, что оно может быть истолковано не лучшим для него образом. Поэтому он изменил линию и как ни в чем не бывало появился утром в комнате за фанерной перегородкой. Здесь за четырьмя тесно стоящими столами собрался почти весь состав проблемной лаборатории — по двое за каждым столом. Все листали журналы, приводили в порядок свои записи за лето. Федор Иванович зашел к ним, как бы мимоходом, и поставил на ближайший стол пухлый портфель. Елена Владимировна за дальним столом повернула к нему сияющее лицо и поздоровалась, задержав на нем взгляд, полный счастья. Потом отвернулась — видимо, обиженная холодностью его взгляда, и больше Федор Иванович не видел ее лица, только темный лапоток на затылке, сплетенный из кос.

— Как там с планом на следующий год? — спросил Ходеряхин.

— Академик готовит нам особую программу, — сказал Федор Иванович. — К зиме получим. Пока — всем приводить в порядок материалы. Он сказал, что вся ваша работа пойдет в дело.

— И тех и других? — спросил Краснов.

— И тех и других, — ответил Федор Иванович, любуясь косо бегущими прозрачными волнами волос на его лысоватой голове.

Ходеряхин поднялся, чтобы выйти в коридор, и, достав по пути пачку сигарет, протянул начальнику.

— Федор Иванович, не закурите?

— Я не курю, — спокойно сказал Федор Иванович.

— Надолго?

— Навсегда.

Елена Владимировна вспыхнула и полуобернулась. И тут же пресекла это движение.

— Что это с вами случилось? — не отставал удивленный Ходеряхин.

— Почувствовал, что в жизни это — совсем ненужная, лишняя вещь, — ответил Федор Иванович. — Я сегодня решил выбросить все свои запасы. Потом сообразил: надо принести сюда, может, кому понравится. Я сам их набиваю. С донником.

И запустив руки в портфель, он выложил на стол горку своих длинных папирос. Все курильщики подошли, взяли по папиросе. Шамкова, держа папиросу между двумя бледными пальцами, закурила и опустила голову, вникая во вкус табака.

— Я беру себе половину, — заявила Анна Богумиловна.

— Еще принесу, — сказал Федор Иванович. — У меня почти годовой запас.

— А что, бросить курить так трудно? — послышался голос Елены Владимировны.

— Детка, невозможно! — гаркнула Побияхо. — Кошмар! Адские муки. Как тебе попонятней объяснить… Это все равно, что бросить любить.

— Бросить любить легче, — сказала Шамкова.

— Пра-а-авда? — пропела радостно Елена Владимировна, наклоняя голову вправо и влево. — Неужели легче!

— Я видел бросавших, — сказал Ходеряхин. — И сам бросал. А таких, кто не начал снова, не видел.

— Да-а-а? — пропела Елена Владимировна.

В полдень они встретились в дальнем конце длинного сводчатого коридора.

— Миклухо-Маклай, вы правда бросили курить? — спросила она, потянув его за локоть.

— Правда.

— Навсегда?

— На всю жизнь.

— А почему вы бросили курить? А-а?

Она все время тормошила его: потянет за локоть и оттолкнет. И можно было насладиться прекрасными мгновениями. Но слишком свежо помнился вечер у поэта. «Господи! — думал Федор Иванович. — Пусть ходит куда угодно. Сдаюсь! Только улыбалась бы и тормошила меня вот так!»

— Почему вы бросили курить? — настаивала она, дергая его за локоть.

— Это моя тайна. Выходите за меня замуж, тогда скажу, почему. А до тех пор не скажу.

— Ишь какой! А я не выйду, пока не скажете. Не могу же я кота в мешке…

— Это вы кот в мешке. Что делали вечером после того, как мы… Можете не отвечать, я соблюдаю установленный режим.

Мгновенно они договорились встретиться вечером. Когда стемнело, они нашли друг друга в парке на Второй Продольной аллее. Елена Владимировна сама, сжавшись, словно озябнув, скользнула под его локоть, их руки нашли свои места, и они быстро зашагали в ногу — в самую темень, уже не спотыкаясь.

Они долго шли молча, и иногда крепко охватывали друг друга, словно убеждаясь, что наконец они нашли то, что долго не могли найти.

Потом Елена Владимировна вдруг спросила:

— Почему скрывались целую неделю? Почему даже не позвонили?

— Видите ли… Я вас… Я к вам очень привязан. Вы мне кажетесь такой необыкновенной… Если бы вы знали, как сейчас, когда я вам это говорю, как сейчас меня тянет изнутри тоска…

— А почему же не позвонили?

— Вот, дайте досказать. Вы запомнили все, что я вам сказал сейчас?

— Ну, говорите, говорите.

— Так вот. Я заметил, что у вас что-то… Вы мне уже давно ужасно врете. И не заботитесь, чтоб было безболезненно…

Она как будто смутилась чуть-чуть.

— И не звоните. Ведь и вы не звоните! И мне кажется, что вы хотите, чтобы я нашел с себе силы… Чтобы я сам нашел путь и отошел… Самой оттолкнуть меня — это меня унизит. Вы умная, этого не хотите допустить — и подстраиваете так, чтобы я ушел сам. Ну, я понял вас и помог вам…

— Вы очень ревнивы…

— Да, Леночка, да! Прямо умираю. Схожу с ума, и начинается прямо какой-то бред.

— Я заметила. Тяжело вам?

— Ох, Леночка. Я петушился перед вами сейчас. А найдутся ли силы…

— Не знаю, что с вами делать. Видно, все-таки да. Придется мне выходить за вас замуж. Когда открою все, вы поймете и все мне простите. Даже нечего будет прощать.

— Леночка, даже если будет что прощать… Я до такой степени попался… Для меня нет никаких путей отхода назад.

— Значит, бросить курить легче?

— Бросить курить — это пустяки.

— Но вы мне еще ни разу не сказали… это слово.

— Разве? По-моему, я его много раз кричал вам.

— Да-а-а? В общем, да, мне казалось иногда, что вы говорите…

— Прямые слова — это же не для выражения… этой вот… вещи. У нее свои слова. Эта вещь, если настоящая, любит тайну, темноту и иносказание. Когда идут по улице в обнимку — там этого нет. Или когда он при всех берет ее за холку и ведет…

— Вот и я так считаю. Все боялась. Думаю: если он меня посмеет когда-нибудь… за холку… Это будет все. Видите, как у нас с вами.

Они умолкли и долго медленно шли — в полной темноте.

— Как же я теперь буду вас называть? — вдруг спросила Елена Владимировна. — Федяка? Можно я буду называть вас Федор Иванович? Федор Иванович… Прямо мистика какая-то. Эти звуки я полюбила в первый день, до того еще, как узнала вас. По-моему, про имя так говорить разрешается… Этим словом… — она сжала и отпустила его руку. — И потом, сейчас такая темнота…

Он хотел ответить и не смог: вроде как слезы собрались выступить, и он почувствовал, что голос его выдаст. Хотел поцеловать ее, но сил хватило только приложиться щекой к ее виску.

— Как хорошо! Вы теперь боитесь после того… После табака. — Она тихонько засмеялась. — Ничего, это хорошо. Вы — серьезный. И я тоже. У нас все будет серьезно.

Его голову охватили во тьме маленькие шершавые пальцы земледельца, и на все его лицо посыпалось множество легких, живых и горячих прикосновений.

— Ну как? — спросила она, переводя дыхание. — Помирились со мной?

— Ничего не понимаю, — шепнул он.

Бывает в любви зенит. И ночь зенита. И большей частью мы в лицо эту ночь не узнаем, она захватывает нас врасплох, и мы бываем не готовы к тому, чтобы принять ее всю в себя, рассмотреть и запомнить навсегда все ее мгновения. Сохранить в себе все, что можно. И потом она живет — уже в грустных воспоминаниях об упущенном, не увиденном, не оцененном…

В полночь, проводив Елену Владимировну до ее двери, Федор Иванович шел домой неверным шагом, как после легкой выпивки. Он еще не открыл для себя этого явления — зенит любви. Он об этой ночи еще вспомнит и будет отчаянно бить себя кулаком по голове. Но уже сейчас тихо надвигалась пора грустных воспоминаний. Пора, которая будет длиться всю жизнь.

«Почему я не кричал ей о том, что люблю? — уже отчаянно корил он себя. — Почему выдумал какую-то теорию о запретных словах? Теоретик! Почему послушно пошел провожать, почему не удержал до утра в парке? Почему водил все по темным местам — так и не увидел ее глаз, когда она произносила: „Можно я буду называть вас Федор Иванович?“ Даже не верится — она ведь сказала: „Эти звуки я полюбила…“»