Михаил Аношкин - Кыштымские были

• Название: Кыштымские были
• Автор: Михаил Аношкин
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

В сборнике челябинского прозаика Михаила Аношкина повествуется об Урале, родном и близком автору крае, о простых людях, их труде и заботах, сложных и интересных судьбах.

Основу сборника составляет повесть «Куприяновы» — рассказ о большой уральской семье с устоявшимися традициями, члены которой проходят сложный и подчас противоречивый путь.

Эту повесть как бы продолжают истории, рассказанные кыштымским старожилом Иваном Бегунчиком, дополняя и развивая тему любви и привязанности к родной земле, своему краю.

---

— Дядь Вань! Чего вам сыграть?

— Давай, — говорю, — волны.

— Какие, дядь Вань? — есть Амурские, а есть и Дунайские.

— Те, которые пожальче.

И играет. Слушаем мы со старухой, страсть как за душу брало. У старухи слезы текут, а она вроде и не замечает их.

— Мироша, — кричу, — спасибо, но хватит. Давай чего-нибудь веселенькое.

Он и веселенькое может. Как отхватит «барыню» или «камаринскую» — ноги сами в пляс просятся.

Само собой, Мирона на всякие праздники приглашать стали, особо на свадьбы. А он безотказный. Куда ни позовут — идет. Хмельного в рот не брал. Его и так уговаривали, и этак надсмехались, — мол, какой из тебя гармонист, ежели оскоромиться боишься? Но Мирон ни-ни! Что молодец, то молодец. И денег за игру не брал. Это уж совсем удивление. И жили не богато, а играл за спасибо. Катерина не ругала. Похоже, она сама парню внушала — нехорошо брать за музыку деньги. Свое понятие у бабы об этом.

Подрос Мирон-богатырь! И в кого такой уродился? Отец не то чтобы роста могучего был, нет, середнячок такой. И Катерина средней кости. А этот — поведет плечами, рубаха трещит. Баян как игрушку таскал, а ведь он нелегкий. А лицом весь в мать, такой же чернявый. В народе говорят, будто ежели парень на мать лицом схож, значит, счастливым будет. Может, и бывают такие совпадения, но не всегда.

Приглянулась Мирону девушка, такая кареокая и веселая. Водой не разольешь, любовь до гроба. И Катерине невестка приглянулась. Словом, дело потихоньку к свадьбе двигалось. Порешили так: сходит Мирон в армию и сразу под венец. Укатил Мирон в дальние края. Служил исправно, да он вообще по части дисциплины парень надежный. А тут закавыка приключилась. Та кареглазая взяла да замуж выскочила. Почему так случилось, не спрашивай, не знаю. Но соображаю так — ветреной на поверку оказалась. Катерина даже слегла от расстройства. Мирону кто-то написал об этом. Вот он и пишет матери: мол, особливо не расстраивайся. Коль кареглазая не выдюжила разлуки, стало быть, не было любви. А коль не было любви, то все стряслось к лучшему. У него, конечно, болело сердце, не без этого. Время все раны лечит. Оно поспешает, но не торопясь. Вроде вчера Мирона провожали в армию, а глядь-поглядь, красавец-гвардеец вернулся в материн дом. Чемоданчик на крыльцо, мать поцеловал и в первую голову за баян. Сел, как бывало, приладил баян на колени и кричит:

— Дядь Вань, живой?

— Спасибо, Мироша, живой. С прибытием тебя, а Катерину с праздником!

— С каким еще, Иван Иваныч?

— Как с каким? С возвращением сына!

— Дядь Вань, а чего вам сыграть?

Вот так и вернулся Мирон домой. На завод поступил, перфораторы научился делать. Девчонки за ним увивались — жених завидный! И сам баской, и баянист отменный, и у матери один сын. Сколь там ни крути и ни оттягивай, а жениться пора настала. В заречной стороне живет Степан Мосеев, по прозвищу Пимокат. В свое время они пимы катали, но затем эту частную лавочку пришлось прикрыть. Знаю-то его шапочно, потому особо сказать о нем не могу. Так вот у этого Степана выросла невеста — младшая дочь Люська. Ничего, смазливая. Правда, не кареглазая. Глаза-то у нее будто из разведенной синьки. Где они с Мироном столкнулись — может, на танцах в клубе, может, в горсаду. Приглянулись друг другу. И не успели мы глазом моргнуть — свадьба.

И началась у Мирона женатая жизнь. С баяном на крылечко нет-нет да выйдет, поиграет по моему заказу, и ладно. Вроде бы ничего не изменилось, но вдруг стороной слышу: Мирон за игру на баяне стал деньги брать. Будто Люська и цену установила. Пришел, положим, ты попросить Мирона сыграть на вечеринке или на именинах. Он соглашается, а Люська тут как тут: мол, дешевле, чем за четвертную, играть не пойдет. Мирону неловко, а она глаза сузит, и он сразу сникает. Гляжу и Катерина что-то невеселая ходит, меня сторонится. И Мирон уже не выходит на крылечко пиликать. Будто Люська не разрешает — зачем бесплатно чужие души музыкой тешить? Хочешь послушать — плати. Однажды грузовик к их дому подкатил, заграничный гарнитур приволокли. Смех и грех. Втащили в избу, расставили и все углы загородили. Повернуться негде. Гарнитур-то не для таких хоромов сроблен. Спрятали в чулан до лучших времен — пущай пылится. Еще мыши погрызут. Встретил Катерину и спрашиваю:

— Что с тобой, Катя? Заскудала?

— Ничего, Иваныч, — ничего, — а сама порывается улизнуть, раскрываться не хочет. Я на нее по-соседски и шумнул. Она заплакала и говорит:

— Житья не стало. Иваныч. Это прорва какая-то, а не баба. Все в кубышку — на сберкнижку тянет, любую копейку учитывает. Поверишь, Иваныч, садимся чай пить, а она по комышку сахару, как в войну, по пайке выделяет. На спичках экономит. Вот гарнитур отхватили, а зачем? Теперь на мотоциклу деньги копят.

— Ну, мотоцикла — вещь полезная.

— Так ведь я и не против. Ты продай гарнитур, он нам без надобности. И купи мотоциклу. Так нет! Купила три отреза шерсти, а куда столько? Вот и смотрит день-деньской, и смотрит, где бы и что прибрать к рукам, на сберкнижку — в кубышку спрятать. А руки-то у нее загребущие. Мочи моей нету, Иваныч.

— А что же Мирон?

— А что Мирон? Боится слово поперек сказать. Он же у меня тихоня.

Поговорили мы вот так-то, Катерине вроде легче стало. Выговорилась и то хорошо. Теперь нет-нет да прибежит душу отвести. А я ее спрашиваю:

— На что снова копят?

— На цветной телевизор. Обыкновенный им не нужен.

Подкараулил я однажды Мирона, с работы домой торопился. Любопытно мне — что у него еще за душой осталось.

— Стоп, — говорю, — Мирон Петрович, что-то ты давно с баяном на крылечко не выходил.

— Некогда, дядь Вань, — а сам глаза прячет. — То да се. Скоро наследника ждем.

— Наследник — это давно пора. Ну, а с баяном как?

— Что как?

— Не слышал давно.

— Эх, дядь Вань, жизнь прожить — не поле перейти.

— Ишь куда метнул! Я скоро это поле до конца перейду, а ты только начинаешь. Вот стоишь передо мной и глаза прячешь. Ведь прячешь?

— Да с чего вы взяли, дядь Вань?

— А с того, что огоньки в них погасли, Мироша, свету в них не стало, тревожная у тебя душа. Ты этот разговор-то припомни. Авось да проснется в тебе что-нибудь. Да еще мать пожалей, извелась она от теперешней жизни.

Мирон-то и решил свой норов показать. В субботу вечерком вышел на крылечко, баян пристроил на коленях да кричит:

— Дядь Вань, что вам сыграть?

— Шпарь любую!

Он и затеял «На сопках Маньчжурии» да жалобно так. У меня горло перехватило. А тут выбегает на крылечко сама Люська, она уже полненькая ходила, перед родами, на сносях по-нашему, да как закричит:

— А ну прекрати сейчас же! Босяк несчастный!

— Люсь, да ты чего это? Сядь рядышком, я могу и повеселее сыграть.

— Я те сыграю, я те сыграю! А ты, старый хрыч, — это она уже в мой огород камень кинула, — делом бы лучше занялся, чем людей с панталыку сбивать. Самому делать нечего, так и других лежебоками считаешь! Некогда нам на крылечке рассиживать!

Вот такой, еловые шишки, коленкор. Хоть стой, хоть падай. Так и живут. Сын у них родился. Катерина теперь в няньках ходит. А молодые, говорят, на «Жигули» копят. На сахаре да на спичках экономят, все книжку-кубышку норовят пополнить. Нет, брат ты мой, такая жизнь не по мне, провались она пропадом. Мне вот только Катерину жалко.

Гриня и сын Егор

До войны у нас про автобусы и слыхом не слыхивали. Нужно тебе на Нижний или на Верхний, сапоги под мышку и айда на своих двоих — только пыль столбиком вьется. И жаловаться не на кого — сам себе шофер и сам себе кондуктор. А нынче что? Погляди у сквера, который в центре, какое там столпотворение. В ранишние времена, ну в военные, что ли, столько народу за хлебом не стояло. А все автобуса ждут. Старухам куда ни шло. А то ведь и молодые толкутся. Им бы пробежаться — здоровее бы стали. А они транспорт ждут. Им подавай все четыре колеса, на свои ноги уже не надеются. Да чтоб культурно было, чтоб локтем в бок никто не толкал и на любимую мозоль не наступал. А чуть что — жалобу в «Кыштымку» строчат. А там запросто пропечатают. Тем только на зуб попадись!

Других вот осуждаю, а сам? Я на ходу-то прыткий, люблю поразмяться, а поди-ка ты, тоже подавай четыре колеса!

Старуха как-то на базар послала. Нас таких-то, как я, теперь кличут «Тыбы». «Ты бы за хлебом сходил». «Ты бы за электричество заплатил». И у меня старуха примастачилась: «Ты бы на базар сходил, мясо-то все вышло!» И пошел. И купил. Дай, думаю, к сыну на Нижний съезжу, давненько не был, по внучке соскучился. Прихожу к скверу на остановку. Народу тьма-тьмущая. На машиностроительном как раз смена кончилась, все домой спешат. Автобус прикатил, а его штурмом берут, только стенки похрустывают. Поглядел я на такую давку и рукой махнул. Нет, старого воробья на мякине не проведешь. И навострился двинуть на своих двоих. Надежнее и выгоднее. Замечаю — у горкома черная «Волга» дремлет. На ней директор электролитного завода разъезжает. В кабине Егорка Ерошкин, шофер, книжечку почитывает. Грамотей. Рассказывают байку. Будто возил один шофер начальство, а оно много заседало. Сюда приедет — заседает полдня. Туда приедет — еще полдня. В третьем месте прихватывает и полночь. А шоферу что? Сиди и жди. Так тот шофер башковитый попался. Начальство заседает, а он книжки зубрит. Потом раз — и диплом получил. Начальство-то прозаседало все царство небесное, его и вытурили — какой прок, если он умеет только заседать?