Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

• Название: Колосья под серпом твоим
• Автор: Владимир КОРОТКЕВИЧ
• Издательство: Мастацкая лiтаратура
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Приднепровье, середина XIX века. Готовится отмена крепостного права, меняется традиционный уклад жизни, растёт национальное самосознание белорусов. В такой обстановке растёт и мужает молодой князь Алесь Загорский. Воспитание и врождённое благородство натуры приводят его к пониманию необходимости перемен, к дружбе с людьми готовыми бороться с царским самодержавием. Одним из героев книги является Кастусь Калиновский, который впоследствии станет руководителем восстания 1863–1864 в Беларуси и Литве.

Авторизованный перевод с белорусского В. Щедриной.

---

Придет время, и не будет тогда уже кодекса чести, не будет дворян и мужиков, не будут доносить и бросать в тюрьмы за свободолюбие и светлые мысли. Не будет даже слова «свобода», не будет даже слова «правда», потому что и то, и другое станет привычным и другого просто не будет.

И вот тогда личная честь будет стоять так высоко, что никто не осмелится оскорбить ее словом или действием. Потому что общество не может быть стадом скота. Не может оно быть и сборищем нулей при нескольких единицах, – иначе будет то, что теперь: народы будут с налитыми кровью глазами лезть друг на друга, чтоб растоптать, подчиняясь воле единицы или нескольких единиц, или, что еще хуже, уничтожать свои же нули, чтоб самому стать большим нулем за счет других. Однако нуль – пусть он будет с яблоко, колесо или даже целую планету, – все же нуль.

Алесь вздохнул. Не может быть, чтоб Калиновский не понял этого.

Тем более что и Пушкин, и Галуа были большими людьми, и их дело защищало их. А он, Загорский, средний человек, каких на Беларуси тысячи.

И если он, средний человек, не защитит своей чести, кто тогда сделает это за него?

Он оторвался от бумаг. С делами было покончено. Осталось ожидать.

Можно было заснуть, но зачем?

Если жребий даст первый выстрел Франсу – он, Алесь, уснет навеки. Если жребий даст выстрел ему – Алесь успеет выспаться. Он не будет щадить Франса. Сам Франс требовал смерти одного из них, и, хотя счастья не будет, у Алеся останется борьба за справедливость. До конца. Борьба, в которой не надо щадить своей жизни.

Можно было съездить к Веже. Но старик не показывает и никогда не покажет своих чувств. Будет суховато-приязненная беседа.

Алесь подошел к краю террасы. День и вечер были непривычно жаркими, ночь тоже дышала сухостью. Потому он еще днем приказал, чтоб его кровать вынесли на этот огромный, как зал без стен и потолка, балкон. Кровать останется нетронутой.

Он стоял и смотрел на мир. Деревья замерли. Блестело широкое лоно Днепра. Переливались серебряные свечи итальянских тополей. Белые аркады спускались в парк. Небо рассыпалось, неожиданно для начала лета, тысячами звезд.

Семицветный огонек Капеллы. Лебедь, распластавшись, летит в вышине. Вон Мицар и Алькор. А дальше – туманные струи Пути Предков. Говорят, они, предки, спустились оттуда и туда же возвращаются после смерти.

Под этими звездами сердце вдруг не выдержало. Оно начало стучать сильнее и сильнее.

«Майка… Майка… Майка…» – неистово звало оно.

Было тихо и тепло. Лишь сердце дрожало среди этого бесконечного и спокойного простора. И он вдруг почувствовал, что это сердце стало большим, безграничным сердцем, и понимает все. Все на земле.

Из глубин великого сердца – вселенной – летел, все возрастая, нежный и всеобъятный клич-звон:

– Алесь… Алесь… Але-е-есь…

Это было всюду и во всем. Вселенная сжималась.

…Словно видел сон с раскрытыми глазами. Словно два крыла – а может, два серебряных свитка Пути Предков – легли на плечи.

– Алесь.

Он встрепенулся. Руки были на его плечах. За ним, обнимая его, стояла Майка.

– Ты? Как ты…

Задыхаясь, она сказала:

– Вылезла через окно и спустилась по плющу. Они не знают… Я уже больше не могла.

Загорский увидел царапину на ее запястье.

– Плющ не выдержал, – сказала она.

Он припал губами к этой царапине.

– Видишь, пришло и мое время. Тогда верба, теперь плющ. Тогда я, теперь ты.

Обнял ее.

«Что ты наделала?» – хотел сказать, но смолчал.

Это было все. Теперь он не мог вести себя, как прежде. Завтра он не будет стрелять, не сможет. Теперь это будет невозможно.

Но она не могла больше. И разве он сам не хотел этого? И разве это малая плата: купить такой ценой все на земле?

И вот ее глаза, и волосы, и руки, и гибкие плечи под его руками. Все остальное не имеет ни значения, ни цены.

Он поднял ее неожиданно легко и держал на руках, боясь отпустить, потому что в ее угрожающе близких глазах были два маленьких отражения Пути Предков. Возможно, и настоящий Путь – только отражение в чьих-то глазах. И пусть. Потому что они равны.

Она заплакала.

– Ей-богу, я не могла. Я все понимаю, но я не могу, чтоб ты убил, и не могу, чтоб тебя убили…

Она шевельнула рукой и вытащила из-за корсажа цепочку. На конце ее был малюсенький кувшинчик из камня. Размером с домик улитки-болотянки.

– С ума сошла? – спросил он.

– Нет. Я и тогда, когда поссорилась, решила: уйду. Если не отобьет, хотя бы в церкви, – я тогда у аналоя выпью.

– Глупышка. Глупышка. Не смей.

И он оборвал кувшинчик и закинул его в парк.

Припав губами к ее губам, он молчал.

Прижимая ее к себе, ощущая ртом изгиб шеи, плечом – дрожащую от вздохов грудь, одной рукой – ее стан, а другой – ноги под складками платья, он, боясь потерять сознание, потому что у него подгибались ноги, сделал несколько шагов и упал.

Под нею было синее, как небо, покрывало. В ее глазах были звезды, только теперь иные. И он гасил и гасил эти миры устами, а они возникали снова, и он не мог с ними ничего сделать, потому что они жили.

Вся она была здесь, и никого больше не было, даже в прошлом, потому что это было то и не то, – это было невероятное счастье, которого не бывает на земле.

Вся вселенная – со звездами и деревьями, с Путем и Днепром – заполняла его сердце. Вселенная с болью и ликованием уменьшалась до размеров сердца, а сердце вдруг увеличилось до размеров вселенной.

И взошло сияние! Сияние, похожее на мириады далеких и близких солнц, которые потом стали черными.

Катилась ночь. Расширенными во тьме глазами он видел ее неприкрытое тело – ноги одна на другой, закинутое лицо и сложенные вдоль туловища руки, словно она летела к звездам. А дальше видел кроны и бесконечные поля под торжественным звездным светом.

И все равно весь этот простор был ничем перед этой женщиной, перед бесконечным духом безграничия и любви, воплощенном в ней.

…Провалившись в единственный за всю ночь миг сна, он вдруг увидел рядом со всем этим еще и другое.

…Туман стоял над землей. Видны были над ним головы коней на длинных шеях. Кони выходили к почти угасшему костру, возле которого лежал он.

И туман, как вода, сплывал с земли, и повсюду были белые, белые кони.

Кони склонялись над ним и дышали теплом. И среди них со смешным толстым хвостом, с влажными глазами стоял «его» жеребенок. Стоял над ним и плакал молодой белый конь.

* * *

Сегодня ночью она явилась ко мне, словно живая, словно никогда и не умирала. Да так оно и было.

Она была в своей мантилье… Темно-голубые, как морская вода, глаза смотрели на меня горько. И едва заметен был у виска маленький белый шрам, а возле ключицы – второй. Странно было, что они зажили.

За нею были тысячи звезд, но она смотрела на меня. Шевельнулись с горечью уста.

– Зачем ты сделал это? – спросила она тихо, и голос ее летел словно из глубин вселенной.

– Что? – спросил я, хотя знал все.

– Зачем выставил меня перед всеми? Ты не знаешь, мне больно узнавать себя, видеть на себе взгляды людей, потому что то, что отдают только любимому, стало теперь достоянием всех. Как ты мог? Мне так страшно и так больно.

– И мне тоже, – сказал я. – Но разве неизвестный мне безжалостный художник не выставил своей любимой в облике милосской Венеры?… Она тоже была живая, и ей страшно и больно было видеть себя в статуе… И скульптору было хуже, чем ей, но иначе он не мог. Он шел через уничтожение ее маленькой личной гордости к восславлению ее великой гордости в веках. И уже не она стояла перед людьми, а символ Женщины.

– И потом – кому до этого теперь дело? – неожиданно улыбнулся я. – Кому дело до ее страданий? И кому будет дело до тебя через тысячу лет, женщина?

* * *

Весь мир казался одной сплошной птичьей песней. Мокрые деревья с темными стволами и дымной листвой курились, отряхивались. Вся земля под ними была мокрой.

Алесь ехал на белом коне, в распахнутой белой рубашке, подставив каплям и утренней свежести непокрытую голову и грудь.

Мстислав и Выбицкий ехали поодаль и все еще о чем-то договаривались. Были в черном, как и надлежит секундантам.

Алесь решил, что он опоздает на дуэль, насколько будет возможно. По обычаю, если одна из сторон опаздывала на полчаса, вторая сторона могла уезжать с места дуэли, а того, кто опоздал, считали за человека, который от этой дуэли уклоняется. Он решил воспользоваться этой последней возможностью, чтоб предотвратить между собой и Франсом, собой и Майкой непоправимое.

Он поднялся ночью и перевел стрелки на всех часах в доме на сорок пять минут назад.

«Просплю, – с веселым отчаянием сказал он сам себе. – Зачем я в самом деле буду его убивать?»

Утром Майка лежала, глядя в пепельное небо, и вдруг встала и начала одеваться.