Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

• Название: Колосья под серпом твоим
• Автор: Владимир КОРОТКЕВИЧ
• Издательство: Мастацкая лiтаратура
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Приднепровье, середина XIX века. Готовится отмена крепостного права, меняется традиционный уклад жизни, растёт национальное самосознание белорусов. В такой обстановке растёт и мужает молодой князь Алесь Загорский. Воспитание и врождённое благородство натуры приводят его к пониманию необходимости перемен, к дружбе с людьми готовыми бороться с царским самодержавием. Одним из героев книги является Кастусь Калиновский, который впоследствии станет руководителем восстания 1863–1864 в Беларуси и Литве.

Авторизованный перевод с белорусского В. Щедриной.

---

Новое поколение никак не могло быть хуже предыдущего. Дети сохраняли опыт отцов, анализировали их ошибки, и надо было быть самовлюбленной свиньей, чтоб не замечать этого.

Две строки поэта больно ударили по нервам Вежи полным совпадением с его мыслями:

И наши внуки в добрый час
Из жизни вытеснят и нас.

Не следовало гордиться. Надо было просто объяснить им, что не минуют этой последней чаши и они, что таков закон жизни – «диалектика». И надо было понимать, что единственный способ не стать ненужным – изменяться вплоть до самой смерти и до смерти понимать новое, а если не понимаешь, не способен понять, относиться к нему с любовной верой.

И все же деду было грустно. Немилосердным и жестоким был «в высшей своей справедливости» закон жизни.

– Вались, дерево на дерево, – произнес дед вечную школярскую поговорку.

Кирдун сел, спорить со старым паном не приходилось.

– Записываю на твое имя четыре волоки земли со всем, что к этому относится. Отказываться не смей. Не твое дело. Продавать ее запрещаю: земля – независимость, корни. Получишь с женой вольную. С такими мыслями в крепостных не ходят.

Халимон попытался повалиться в ноги.

– Вот оно. Мысли мыслями, а из холопства не вырос.

Налил чарку.

– Панича не оставлять… И после моей смерти не оставлять. Он тебя почитать будет.

– Зачем же обижать, пане? Я же возле него почти десять лет. Я его вот такусенького помню.

– Ну, брось, брось!

…Алесь как будто вновь знакомился с окрестностями, но особенных изменений не чувствовал.

Гелена жила в новом доме в Ведричах, ожидало, пока малыши Юрась и Тонка подрастут, и считала необходимым участвовать в каждой пьесе, которую ставил театр в Веже. В округе почти все одобряли решение Вежи дать Гелене землю. Надо было любой ценой удержать актрису, которая становилась гордостью Приднепровья. Слухи о ней проникли далеко. Зимой в Вежу пришло письмо от знаменитого Щепкина: просил приехать на смотрины, заранее договорившись о сумме контракта. Приезжала также m-me Lagrange от имени французской труппы, которая выступала в Михайловском театре, та самая Лагранж, которая позднее была увенчана лаврами одинаково трагической и комической актрисы в «Дураках» и драме «Le fils de Giboyer».[138] Слушала и смотрела Гелену в «Антигоне» и на французском языке в «Федре». Не нашла погрешностей в языке, кроме легкого южного акцента, и окончила тем, что пригласила поехать с ней. Гелена отказалась.

В округе одобрили: молодчина Вежа, утер нос французам!

Детям исполнилось по году, и малыши были очаровательны: все материнские, а глаза – его, Алесевы, глаза.

Наилучшим доказательством того, что все они одно – от него, Алеся, и до последнего мужика, – было то, что на этой земле не существовало других колыбельных, кроме мужицких, хотя по отношению к панским детям они звучали, может, и комично.

Колыбельные были одни. Те, что бормотал сейчас он:

Люлі, люлі, люлі,
Пойдзем да бабулі,
Дасць балулька млечка
І ў ручку яечка.
А як будзе мала,
Дасць кусочак сала.

Дети вырастут, и те самые песни прозвучат над колыбелью их детей.

По сравнению с этим счастьем все остальное казалось пустяком. Гелена смотрела на Алеся с улыбкой, сожалела, что вот с Раубичами по-прежнему враждебные отношения, но это ничего, со временем помирятся. Михалина избегает Илью, и Ярош недоволен этим, и Ходанские бесятся. А Франсу нет до этого никакого дела, потому что он по-прежнему влюблен в Ядзеньку Клейну.

…С Раубичами действительно было по-прежнему. Не кланялись даже в собрании. Когда на бал приезжала одна семья, второй почти никогда не было. Алесь видел Михалину очень редко, да и то при содействии Мстислава.

Мстислав за этот год изменился. Самостоятельная жизнь наложила отпечаток. Возмужал, посуровели светлые глаза. Перевел мужиков на оброк и готовил освобождение. Понемногу беседовал с верными хлопцами. Много охотился. Гарцевал на коне с собакой и ружьем по окрестным пущам и лугам, почему-то часто заезжая в Озерище.

Ничего, кажется, не изменилось в загорской округе. Только заметно изменился – и это внушало тревогу – пан Юрий. Неизвестно, что случилось, скорее всего – глубокое недовольство жизнью и собой. И она так меняла его, что если б это было со старым Вежей, можно было б подумать о конце.

Но пану Юрию исполнилось лишь сорок восемь, и еще два года назад ему давали десятком меньше. В нем всегда было много мальчишеского. Отец любил шутить, был способен на самые неожиданные проделки. Это он в молодые годы, едва только слетел с могилевского губернаторства Михаил Муравьев, приехал к его преемнику, Егору Бажанову, в накладных усах, в бороде и с копной волос – под видом витебского архиерея – и, не дав никому повода усомниться в своей принадлежности к церкви, спорил по вопросам богословия. Потом они с Бажановым стали друзьями. И это пан Юрий устроил однажды так, что единственный заяц, убитый на охоте известным хвастуном и вралем Вирским, держал в лапках записку с надписью: «За что?!».

В окрестностях Копыся водились чрезвычайно редкие черные зайцы. И это отец в сговоре со скорняком Вежи, знаменитым мастером, уверил одного из Витахмовичей, Симона, что бывают зайцы и полосатые, и в докозательство этого показал шкурку и сказал, что за второй экземпляр не пожалеет и тысячи рублей. Симон целый год днями и ночами таскался по известковым пустошам возле Романовичей, спал в халупах пастухов или просто под чистым небом, пил козье молоко и, конечно же, ничего не убил. Зато вылечился от туберкулеза.

Теперь на пана Юрия больно было смотреть. В его глазах часто появлялись безразличие и пустота.

Оживал он только на охоте. Но и там однажды, когда ночевали у костра, чтоб утром идти флажить волков, не выдержал. Слушал-слушал сына, а потом тихо сказал:

– Окончена, брат, жизнь. Не так прожили. Еще лет двадцать тоски, а там и к пани Песоцкой в кровать.

– Отец, ты что?

– Не нужно все это никому. Ни эти реформы, когда вся эта механика требует молота, ни моя суета. Нич-чего!

…Настроение это начало проходить у пана Юрия с первыми приметами «весны воды», с предчувствием клича лугов и болот, с первым живым представлением о том, как скоро уже станет «капать» и «скрежетать» в пуще глушец.

Словно каждая синяя капля из сосульки подбавляла сини в отцовы глаза. Зато теперь, предчувствуя стрельбу, начала заранее страдать мать.

Повторялась привычная история каждой весны.

Отец тайком готовился. Лили дробь, делали из войлока пыжи.

– Что, брат, поделаешь! Страсть! Прошлифует нам с тобой мать потроха.

Как черт, сверкал синими глазами.

Зацимбалил дождь по вершиночкам,
По еловнику, по березничку…
Серым коникам сухонько стоять,
Нам, стрелкам-молодцам, мокренько сидеть.
Серы коники под свиткой угреваются,
Мы укрылися, стрелочки, голой спиной.

Пел тихонько, но так, что становилось страшновато.

И вдруг плевался:

– Черт знает что… Разбойничья!.. Вот послушали б люди. Да еще кабы кистень на руку, – знаешь, такой шар с шипами да ремень вокруг запястья. Да в людскую, да в три пальца свись! «А-ди, кому шкура дорога!» Или лучше к Фельдбауху.

Пан Юрий изобразил растерянное лицо пана Людвика. Потом на этом лице появилась недоверчивая улыбка:

– Ша-лун-ка! Das ist mir nicht Wurst! К пани муттерхен Антонида я сейчас пробежался! Вместе этот разбойник гонять! Nuch?!

…Отец с матерью поссорились в этот год задолго до начала весенней охоты, и Алесь почти обрадовался этому: скорее пройдет грусть матери и он, Алесь, на уток поедет вместе с отцом, а дома уже будут тишина и мир. Не мог он видеть укора в глазах матери. И не мог, как и пан Юрий, отказаться от ружья, костра и ветра.

В середине марта произошла неприятная история в Татарской Гребле.

Деревня лежала в той самой пуще, куда дети когда-то ходили смотреть, где берут начало криницы, на северо-восток от Покивачевой мельницы. Это была самая глухая из деревень пана Юрия: на север, северо-запад и запад от нее пуща тянулась на несколько дней дороги.

Пуща еще спала. Не было даже проталин. Большие города муравьиного народа дремали под снегом. Лишь ворон, чтоб не платить муравьям за проигранный когда-то заклад собственными детьми,[139] спешил поставить воронят на крыло, пока города врага были просто мертвыми хвойными иглами.

В эти дни явился в Татарскую Греблю нежданный гость – огромный исхудавший самец медведь.

Преждевременно поднявшись из берлоги, совсем еще не вылиняв, голодный, за одну ночь разорил ульи в омшанике мужика Шпирки Брыжуна и с неделю не появлялся, потом залез в конюшню Ничипора Щербы, повалил кобылу с жеребенком – единственное достояние семьи – и напился теплой лошадиной крови.