Вадим Андреев - Дикое поле

• Название: Дикое поле
• Автор: Вадим Андреев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1967

Роман «Дикое поле» принадлежит перу Вадима Андреева, уже известного читателям по мемуарной повести «Детство», посвященной его отцу — писателю Леониду Андрееву.

В годы, когда Франция была оккупирована немецкими фашистами, Вадим Леонидович Андреев жил на острове Олерон, участвовал во французском Сопротивлении. Написанный на материале событий того времени роман «Дикое поле», разумеется, не представляет собой документальной хроники этих событий; герои романа — собирательные образы, воплотившие в себе черты различных участников Сопротивления, товарищей автора по борьбе, завершившейся двадцать лет назад освобождением Франции от гитлеровских оккупантов.

---

Осокин осмотрелся вокруг. Невысокие, но крутые волны одна за другой, как будто спеша, набегали на плотно сбитый прибоем серый песок. Пляж был совершенно пустынен. На севере, на вершине высокой дюны, чернел горб нового бункера, укрывавшего, как говорили, самую крупнокалиберную батарею на острове. Огромная серая чайка — корморан — медленно летела вдоль линии прибоя; пролетая над Осокиным, она повернула в его сторону длинноклювую голову, словно заинтересовавшись тем, что он делает на берегу моря.

Удивительная тишина и спокойствие охватили Осокина. Он встал и, отпечатывая каблуки в слежавшемся песке, пошел к тому месту, где он оставил велосипед. Он увидел чьи-то следы, двигавшиеся ему навстречу, — следы были неровные, как будто человек нес в руках большую тяжесть. «Неужели же это я шел здесь?..» — подумал Осокин с удивлением.

На другой день, вечером, когда Осокин, отец Жан и Фред сидели перед камином, мадам Дюфур, со слов мадам Тавернье, стиравшей немцам белье, рассказала, что вчера утром застрелился немецкий солдат, не желавший ехать на Восточный фронт. И только тогда Осокин вспомнил, что он не успел сказать: «Du hast Kinder getotet, ich werde dich toten».

21

— Это ты убил? Немец не покончил с собой? Ты шутишь? Зачем ты его убил?

Осокин посмотрел на маленькие, прикрытые лохматыми бровями, острые глаза Фреда. Отец Жан резко встал из-за стола и прошелся по комнате. Из кухни доносился звон посуды, которую после ужина мыла мадам Дюфур.

— Зачем ты убил его? — повторил Фред.

— Он немецкий солдат, разве этого не достаточно?

Прошла неделя с убийства немца, и Осокин с первого же дня знал, что он должен рассказать об этом отцу Жану и Фреду. За все это время Осокин ни разу не усомнился в том, что поступил правильно, но как только была произнесена первая фраза, он пожалел, что начал этот разговор, чувствуя, что ему будет трудно объяснить все мотивы, которые им руководили. Даже французский язык, хотя за последние годы он уже совершенно к нему привык, вдруг показался ему неуклюжим и тяжелым. «Вот если бы я мог объяснить все это по-русски, — мелькнуло у него в голове. — Да и можно ли все объяснить? А сказать я все-таки должен был».

— Мало ли немецких солдат в Сен-Дени. Почему вы убили именно этого? — спросил отец Жан, ходивший по комнате и теперь остановившийся около камина. Розовые отсветы пламени скользили по его молодому, почти мальчишескому лицу. Он расстегнул ворот сутаны, и на шее из-под черной грубой материи виднелась белая рубашка и поблескивало золотое пятнышко запонки.

— Я должен был убить его. Я не знаю, как вам объяснить это. Он, этот немец, он… убивал детей.

— Как убивал?

— Каких детей?

Осокин рассказал о том, как он случайно услышал разговор немецких солдат, как встретил потом того, который служил в лагере, выяснил, где он живет, и как пришел к убеждению, что должен убить его. По мере того, как Осокин рассказывал, он забывал, что говорит по-французски. Вскоре он уже легко находил нужные слова и уже не сомневался в том, что его поймут.

— Несколько дней назад об этом говорило лондонское радио, — сказала мадам Дюфур, появляясь в дверях кухни. Она вытирала передником свои покрасневшие от воды большие руки. Тяжелая ее фигура закрывала целиком узкий прямоугольник двери. — Я слушала радио у мадам Тавернье. У немцев устроены теперь такие специальные лагеря. Они уничтожают еврейских детей, цыган, русских.

— Я сам сначала не мог разобраться в том, что рассказывал этот немец своему товарищу. Его рассказ мне казался совершенно невероятным. Но потом вдруг все прояснилось. И я понял вместе с тем, что должен его убить. Должен… Ну, как вам объяснить, если вы не понимаете?! — воскликнул Осокин, с удивлением глядя то на Фреда, хмуро наливавшего в стакан вино, то на отца Жана, стоявшего около камина. Чувство враждебности, с которым был принят его рассказ, вдруг поразило Осокина.

— Да, не понимаю. — Лицо Фреда было сурово и замкнуто. Ярко проступал белый рубец шрама. — Мы сейчас стараемся организовать взрыв арсенала. Оттого, что нам до сих пор это еще не удалось, ничего не меняется. Пока продолжается война — мы не принадлежим себе. Мы все — и ты, и отец Жан, и командан Сабуа, и Альбер, и мадам Дюфур (я говорю только о тех, кого ты знаешь) — принадлежим одному делу, которое нам важнее всего, ради которого мы все рискуем жизнью. И вдруг ты отрываешься от нашей общей работы, нарушаешь с таким трудом выполняемый нами план — и все это для убийства какого-то маленького мерзавца…

— Как ты странно говоришь, Фред. И не мерзавца. Мерзавцы — что. Но тот, которого я убил… Это же… Я даже не знаю, как его определить. Он — не человек, и его должно было уничтожить. Все равно, кто бы это ни сделал — ты, я, отец Жан. Случайно первым услышал я…

— Откуда вы знаете, Поль, — спросил отец Жан, садясь за стол и упираясь руками в колени — это была его обычная поза, так не вязавшаяся с его молодостью и черной сутаной кюре, — что это был за человек? Кто дал вам право судить? Вы же знаете: «Не судите, да не судимы будете… и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить».

— Мне никто не давал этого права, я сам взял его. А возмездие, если я заслуживаю возмездия за мой поступок… что же, я готов принять его.

— Это гордость, Поль. Гордость — самый страшный грех из всех грехов, потому что она лучше других умеет надевать на себя личину благородства. У вас было честное желание убить этого солдата. Честное я понимаю в том смысле, что никакой выгоды это убийство вам не приносило, — но оно обмануло вас. Но кто дал вам право судить, Поль? Ведь прийти к заключению, что вы судите лучше бога, — это необъятная гордость!

— Гордость?.. — Осокин посмотрел с удивлением на отца Жана. Это слово настолько поразило его, что он даже плохо слышал, что еще говорил ему кюре. — Признаться, мне это не приходило в голову. Гордость?.. Нет, никакой гордости в моем поступке не было, — добавил Осокин, подумав.

— Не вы создали этого человека, — продолжал кюре. — Вы не можете знать, для чего он был послан на землю.

— Но тогда, может быть, он и был создан для того чтобы я оказался на его пути, чтобы испытать меня, то есть не меня лично, Павла Осокина, а всякого человека, наделенного совестью. Я не знаю, кто дал мне право судить. Вероятно, совесть, — для вас это не может быть пустым словом, отец Жан, — совесть.

— Совесть судит поступки, совершенные самим человеком. Последним судьею, последним и единственным, может быть только бог. Вы отняли у человека то, что не можете вернуть ему, — жизнь.

— Боже мой! — воскликнул с отчаяньем Осокин. — Вы все время повторяете «человек», «человек». Поймите же, это был нечеловек!

И отец Жан, и Фред хотели прервать его, Фред даже приподнял со стула свое тяжелое квадратное тело, но Осокин продолжал:

— Фред говорил о взрыве арсенала. Мы стараемся сделать все возможное, чтобы арсенал взлетел на воздух. Мы знаем, что такой взрыв не обойдется без человеческих жертв. Что же, отец Жан, это массовое убийство бог вам разрешает? Ведь мы даже не знаем, кто взлетит на воздух вместе со складом снарядов Может быть, среди них будут хорошие люди, достойнейшие — кто знает? А мы даже не мобилизованы, мы даже не можем сказать, что за нас отвечает некто, стоящий над нами. Мы сами выбрали нашу участь, нашей воли никто не насиловал. Но с вашей точки зрения отец Жан, взрыв арсенала и гибель солдат, охраняющих этот арсенал, — не убийство. А уничтожение существа, лишенного какого бы то ни было признака совести, его уничтожение — это преступление?

— Мы находимся в состоянии войны, Поль, и церковь…

— Мне кажется, что вы оба сошли с ума! — Фред резко повернулся, закуривая самокрутку, и стул жалобно заскрипел под его большим телом. — Ты что, Поль, хочешь убедить отца Жана, что он не имеет права работать в нашей организации? — На лице Фреда шрам выступил особенно отчетливо и ясно. — Совесть, бог, церковь… — Фред крепко стукнул ладонью по столу. — Скажите, а как же быть мне, если я не верю ни в бога, ни в дьявола, ни в церковь, ни во все ваши рассуждения, от которых мне становится страшно? Не за себя, а за вас. Самую простую и ясную мысль вы запутываете так, что действительно никто уже ничего не поймет. — Фред встал. — Поль не имел права убивать не потому, что убивать врага во время войны хорошо или плохо, а потому, что последствия такого самовольного поступка, такого недопустимого нарушения дисциплины — товарищеской дисциплины, самой крепкой в мире — могли быть катастрофичны не только для самого Осокина, а для всего нашего дела. Не забудьте, что мы — партизаны, что мы боремся с врагом в условиях особенных и от нашей спайки и преданности — и друг другу, и делу — зависит успех борьбы на острове. Да, немцы решили, что солдат покончил с собой, так как не желал ехать на Восточный фронт. Вероятно, это не первый случай подобного дезертирства. Все это отлично. Ну, а что случилось бы, если б Поль попался? Он так уверен в том, что сможет выдержать любой допрос? Через него немцы могли добраться до нашей группы. Отец Жан ведет сейчас такую опасную… игру, — Фред приостановился, подыскивая нужное слово, — среди немецкого офицерства, в самом вражеском центре, что достаточно одного намека, одного лишнего слова, вырванного под пыткой, и отец Жан будет схвачен. Поль не имел права рисковать нашей организацией.