Вадим Андреев - Дикое поле

• Название: Дикое поле
• Автор: Вадим Андреев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1967

Роман «Дикое поле» принадлежит перу Вадима Андреева, уже известного читателям по мемуарной повести «Детство», посвященной его отцу — писателю Леониду Андрееву.

В годы, когда Франция была оккупирована немецкими фашистами, Вадим Леонидович Андреев жил на острове Олерон, участвовал во французском Сопротивлении. Написанный на материале событий того времени роман «Дикое поле», разумеется, не представляет собой документальной хроники этих событий; герои романа — собирательные образы, воплотившие в себе черты различных участников Сопротивления, товарищей автора по борьбе, завершившейся двадцать лет назад освобождением Франции от гитлеровских оккупантов.

---

Прошло несколько дней. Немцы старались держаться корректно, приветливо. В воскресенье на утреннюю мессу пришли человек пять солдат, они помочили пальцы в святой воде, опустившись на одно колено, перекрестились, а потом стояли чинно и скромно. После службы, всё так же скромно, смешавшись с женщинами в черных чепцах и свежевыбритыми мужчинами в праздничных неуклюжих пиджаках, солдаты подошли к кресту. Издали их гладкие розовые затылки и серо-зеленые мундиры были похожи на пятна, которые выжигает едкая кислота на черной материи.

Вечером этого же дня мадемуазель Мадо совершила первый акт публичного сотрудничества с немцами: она прошла по улице, ведущей к молу, под руку с розовым верзилой-фельдфебелем. Мадемуазель Мадо кокетничала, щурила черные подведенные глаза, громко и неестественно хохотала, дергалась всем телом, как будто ее щекотали, щебетала, чаще всего повторяя слово, которое легло вскоре в основу всего так называемого «горизонтального сотрудничества», — «променад». Верзила с застывшей на лице улыбкой молчал, выбивая коваными сапогами искры из мостовой. Сотрудничество, начатое мадемуазель Мадо, вскоре расширилось — появились другие «сотрудницы», каждый вечер ходившие с немцами к молу смотреть на закаты, а потом скрывавшиеся в прибрежных зарослях тамариска. Для этих девиц не существовало комендантского часа. Вскоре, впрочем время, когда жители должны были сидеть по домам, сократилось — было объявлено разрешение передвигаться по улицам до одиннадцати часов вечера.

Осокину передавали историю, приключившуюся с местным аптекарем Магнусом. Ночью солдаты обобрали в его саду вишневое дерево, и Магнус пожаловался коменданту. Тот принял его со своей тяжеловесной немецкой вежливостью.

— Поверьте мне, — рассказывал потом аптекарь, — комендант необыкновенно предупредительный человек, не-о-бык-но-венно! Он заверил меня, что подобные случаи больше не повторятся. И говорит он по-французски очень хорошо, только вот произношение…

А доктор Массе не мог скрыть своего восторга перед военной выправкой немецких солдат:

— Разве такую армию можно победить? Она непобедима!

Осокин жил во Франции уже много лет, но он, подобно большинству русских эмигрантов, все еще ощущал себя чужаком. И иногда ему даже казалось, что именно потому, что он иностранец, он видит и понимает Францию лучше самих французов. Лаваль, который предпринял в свое время ряд шовинистических мер против иностранцев, проживающих в стране, был ему враждебен; фашистское окружение маршала Петена было для Осокина неприемлемым — в душе, вероятно бессознательно, он хранил традиции старой русской интеллигенции и ее отвращение ко всякому расизму; наконец, не в пример французским буржуа, он не боялся коммунистов. На заводе ему постоянно приходилось встречаться с французскими коммунистами. Как товарищи по работе они вели себя превосходно, а в синдикатах защищали общие интересы рабочих смелее и лучше, чем это делали социалисты.

Проникнуть во французскую жизнь и по-настоящему слиться с нею Осокину мешало не только ощущение «русскости» (об этом своем качестве он узнал много позже), а гораздо больше — психология человека, утверждавшего: «Моя хата с краю»; мешала жажда одиночества, заставившая его замкнуться в заводской жизни, та душевная выжженность, которую он вынес из гражданской войны и от которой он не сумел избавиться. «Моя хата с краю», — повторял он, когда в 1939 году началась война. И все события проходили для него как бы по ту сторону сознания, пока 11 июня 1940 годами не увидел невероятную надпись; «L’USINE EST FERMEE» — «Завод закрыт». Даже после этого он еще некоторое время надеялся, что все пройдет мимо него, но бомбардировка в Этампе разбила скорлупу, в которую он прятался. И в тот момент, когда он почувствовал, Что ответствен не только за свою опостылевшую жизнь, но и за жизнь Лизы, — все изменилось. В жизни отныне следовало участвовать не пассивно, а активно, и тут он вдруг увидел, что многое ему непонятно, но что, несмотря на это, он все же не может признать верденского героя Петена законным главою государства и, следуя призывам маршала, идти работать на немцев.

В конце августа Осокин отправил письмо в Париж, на свой завод, несмотря на то, что возвращаться в Париж ему не хотелось по двум причинам: во-первых, в Париже уже нельзя было бы откладывать поиски родственников Лизы: и, во-вторых, там, как ему казалось, всякая работа была бы работой на немцев. Но, к большому удовлетворению Осокина, с завода ему ответили, что в настоящее время администрация вынуждена сокращать кадры рабочих, и прислали расчет — восемьсот тридцать пять франков.

С Лизой, после того как они приехали на Олерон и напряжение поездки исчезло, отношения долго не налаживались. Лиза была требовательной, часто капризничала и почти всегда грустила — сосредоточенно и молчаливо, — и из попыток Осокина развеселить ее ничего не выходило. В сентябре Осокин отдал девочку в детский сад, под присмотр монашек. Обыкновенно она возвращалась домой только после обеда, часам к пяти.

Пустые дни стали еще огромнее. С крестьянами ему не удавалось сблизиться, они смотрели на Осокина как на дачника, за все брали втридорога, о политике говорили неохотно. Всякий разговор они сводили к возвращению пленных. Почти целиком французская армия была сдана в плен, — событие само по себе, должно быть, единственное в военной истории Европы. И то, что Осокин ходил на свободе, крестьян, по-видимому, даже бессознательно раздражало.

Вскоре после того, как выяснилось, что в Париж можно не ехать (про себя Осокин все еще считал своей обязанностью вернуться на завод, если бы его там приняли), он устроился в Сен-Дени по-настоящему. До тех пор они жили с Лизой в квартирке, переделанной из сарая, где даже не было настоящей кухни. Теперь они поселились в большом двухэтажном доме, выходившем окнами на главную улицу Сен-Дени — рю дю Пор. Мадемуазель Валер Делорм, которой принадлежал дом, охотно сдала его Осокину за гроши — всего сто франков в месяц — из боязни немецких реквизиций: в то время немцы занимали только пустовавшие дома, а жилые оставляли в покое.

Мадемуазель Валер происходила из одного из старых олеронских родов, которым лет сто тому назад принадлежал весь остров, — крестьяне работали у этих французских помещиков по вольному найму, то есть почти даром. После того как филоксера в восьмидесятых водах прошлого века уничтожила все виноградники, Делормы в Сен-Дени, так же как Вио в Сен-Пьере и Лотты в Сен-Трожане, начали разоряться — понемногу, но безостановочно. К началу войны у мадемуазель Валер от состояния ее родителей уже почти ничего не осталось. Этому разорению помог и ее на редкость бестолковый характер — то, чего не успела прибрать к рукам католическая церковь, было погублено жаждой всевозможных комбинаций. Мадемуазель Валер отдавала землю в аренду за полцены, если крестьянин аккуратно ходил на воскресные мессы; позволяла маляру вырубить свой ясеневый лесок за то, что маляр выбелит ее дом; право на рыбную ловлю в запруде около Шассиронского маяка она выменяла на то, что племянница рыбака приходила к ней стирать простыни; разрешением собирать фрукты в своем запущенном саду платила каменщику, а столяр, чинивший стулья в ее доме, пользовался разрешением охотиться на соляных болотах, которые, в свою очередь, были отданы кровельщику за починку крыши. И хотя крестьянин, арендовавший землю, давно перестал ходить на мессы, племянница рыбака уехала в Париж, столяр ослеп, кровельщик попал в плен, а маляр напивался семь раз в неделю и за десять лет не успел выбелить и половины дома, заключенные некогда условия оставались в силе.

Однако, несмотря на свои смешные черты, мадемуазель Валер пользовалась всеобщим уважением. Только она могла уговорить заупрямившегося крестьянина дать согласие на брак дочери, который он считал для себя невыгодным. Ей удалось уладить не одну ссору, уже готовую перейти в поножовщину. Путаясь, увлекаясь мелочами, она все же твердо проводила свою линию в том, что считала главным, — в церковных делах. И хотя мадемуазель Валер обеднела, ее влияние на управление приходом не уменьшилось — по традиции без ее участия не устраивался ни один благотворительный праздник. Дряхлый восьмидесятилетний кюре был целиком в ее руках, и, как говорили в городке, она даже помогала ему сочинять воскресные проповеди. Она знала латинский текст всех церковных служб, но уже давно разучилась — если только вообще когда-нибудь умела — писать по-французски. Ее письма пестрили такими ошибками, что бывало трудно добраться до смысла.

Мадемуазель Валер всегда ходила в черном узком платье, в черной шляпе, надвинутой на глаза, даже летом куталась в черный шерстяной шарф и, несмотря на свои седые волосы, густо краснела, разговаривая с мужчинами, даже если ее собеседником был козлятник Бербюдо, который в последний раз в жизни окунулся в воду, когда его крестили. Немцев она особенно невзлюбила за то, что они ходили в купальных трусиках от гостиницы, где были устроены казармы, до пляжа, — всего несколько шагов, но по улицам города!