Глеб Горышин - Понял

• Название: Понял
• Автор: Глеб Горышин
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

---

Глеб ГОРЫШИН Понял

Рассказ

ИТАК, больница… Внезапная боль справа в боку, в подреберье, озноб-лихоманка, крупная дрожь. Неотложная помощь. Я не хочу в больницу. Ночь на дворе. Дежурный врач откровенен со мной, он мой ровесник, нам обоим по сорок: «Я тебя не отправлю сейчас в больницу, а вдруг — летальный исход? Мне за тебя отвечать. Мы с тобой не мальчики, сам понимаешь…» В направлении врач написал: печеночные колики…

Вместе с костюмом и ботинками сдаю на хранение самолюбие, здесь оно мне не нужно. Получаю пижаму. Брюки коротки, широки. Больничная одежда шита в расчете на мужчин того возраста, когда объем талии увеличился. Сухопарых, высоких мужчин не так уж много, да и болеют они, наверно, пореже.

Палата наша № 4 — на четверых: один ходячий, двое лежачих, я тоже записан в лежачие, но могу и ходить. Сестра говорит, при печеночных коликах полезно погреться в горячей воде. В очень горячей. Выполняю совет сестры, варюсь, парюсь в ванне.

Из ванны перебираюсь в курилку. Лег спать здоровым, на семейное ложе, новый день встречаю бог знает где, в курилке районной больницы, среди пижамников. Пижамники после бессонной ночи — в больнице не очень-то спится — смолят папиросы и сигареты в больничном клубе-курилке, спешат поделиться ночными думами.

— …Они говорят: инфаркт, лежать надо, — сообщает курящей братии широкогрудый, но очень тощий, с землистого цвета лицом, лысоватый и седоватый пижамник. — Откуда у меня инфаркт? Я — грузчик. В порту работаю… Это раньше приходилось на себе поднимать грузы, а теперь у меня домкрат… Это они всех под одну гребенку чешут; инфаркт да инфаркт. Говорят, лежи. А чего мне лежать? Когда прихватило, тогда конечно, а теперь я не чувствую ничего…

— Смотри, после инфаркта надо лежать, — напутствуют грузчика те, что постарше.

— А я его видал в гробу в белых тапочках, этот инфаркт, — упорствует грузчик.

— Они меня хотят выписать — на амбулаторное лечение, — дождавшись паузы, берет слово парень с одной ногой в зеленом носке, с пристегнутой булавками пижамной штаниной, с лихорадочными кровяными глазами, со шрамом наискось по щеке. Слово «амбулаторное» он произносит с таким ожесточением и сарказмом, будто это имя врага, ну, скажем, имя судьи, который только что присудил ему незаслуженный срок. Даже не самое слово, а первую его частицу — «ам». — Они меня выпишут, а я ходи в поликлинику, высиживай в очереди по шесть часов…

Безногий высказался и застучал костылями по плиткам пола — звук двоится, синкопирует. В открытую дверь видно, как высоко подбрасывает он на сильных руках свое легкое тело, как резво скачет, какой он крепкий и молодой.

— …Молодой, — вздыхает кто-то из пижамников. — Под трамвай угодил.

— Что, по пьянке? — кому-то хочется классифицировать трагическую частность, низвести ее до всеобщего, бытового. Трагедия требует если и не сочувствия, то хотя бы внимания, интереса. А тут все равны, все в пижамах.

— Да нет, не по пьянке. С работы ехал, час пик, городской транспорт — сам знаешь. Вот я на Гражданке живу, каждый день без пуговиц домой приезжаю. Ну, а он с ветерком ехал, снаружи висел… Это раньше у трамвая хоть колбаса была, а теперь ухватиться не за что. Изнутри поднаперли — кому-то там выходить потребовалось, — он сыграл ногою под колесо…

— Еще повезло, что одну отрезало.

— Да, парень, видать, везучий…

— А вот у нас на фабрике, ребята, помню, — начал очередную бывальщину малый, добродушный на вид, белобрысый, толстый, в байковой черной пижаме, — план мы квартальный перевыполнили, поавралили, профсоюзное собрание, значит, подведение итогов. Ну, значит, речи говорят, кому положено говорить, поздравляют с производственным успехом, все прочее. Теперь, значит, премии, прогрессивка. А у нас в бригаде работал Витя, мужик шебутной, любил на собраниях выступать — хлебом его не корми, только дай ему выступить… И обязательно чтобы какую-нибудь бяку сказать, обедню испортить. И тут он, значит, руку тянет: прошу слова. Ну, ему, конечно, дают, все такие радостные, уже, можно считать, у всех премия в кармане… Он на трибуну взошел и говорит: «Я предлагаю все наши трудовые премии передать в фонд мира». Мы со смеху падаем. А он все серьезно так — артист…

— Ну и что же? И как? — оживились пижамники, глядя в рот рассказчику. Это им интересно.

— А что? Куда денешься? Рабочий класс предлагает — это закон. Так и записали — в фонд мира. Благородный почни…

— Вите-то этому что потом было?

— С него взятки гладки. Он — слесарь-наладчик высокой квалификации. Его везде с руками оторвут…

— Да… Это конечно… Ну, и работать с ним — не соскучишься…

Рассказам и россказням нет конца, пока не является нянька со шваброй, обернутой мокрой тряпкой, в тапочках на босу ногу, молоденькая, громко, но не сердито кричит:

— Опять собрались? Опять пепел на пол трясете? А я за вами ходи подтирай! У-у-у, проклятущие. Марш отсюда! А ну пошли по палатам, а то сейчас дежурного врача вызову.

В палате моей № 4 пока что тихо: один читает — ему, должно быть, за шестьдесят, с седыми усами. Другой лежит, вперив взор в потолок. Он не просто лежит, а с лечебной целью. Ему назначено врачами — лежать, он и лежит, и весь его вид говорит о том, что он не встанет до той минуты, когда ему встать разрешат. Лежачему тоже за шестьдесят.

Третий, то есть четвертый, если считать меня самого, обитатель нашей палаты полулежал на подоткнутых ему в изголовье подушках и, судя по беззаботному выражению довольно круглого его лица, не только не страдал, но скорее наслаждался своим лежанием. Было ему лет, может быть, сорок. И что-то очень знакомое я увидел в его лице. Знакомое издавна, с детства. Ну да, конечно, такой был актер до войны. Он был и в войну, и после войны, но я запомнил его кинофильму «Трактористы» — Алейников, «Ваня Курский», — кажется, так его звали в кино, круглолицый, с круглыми же глазами, невинными и в то же время лукаво-смышлеными, со вздернутыми кверху уголками рта, с губами, будто созданными природой специально для того, чтобы вкусно и складно говорить.

Похож был мой сосед на Алейникова, каким я запомнил его, — и я обрадовался этому сходству (насколько можно обрадоваться с печеночными коликами в боку). Сосед, наверно, почувствовал мою радость, меж нами нечто возникло, взаимное тяготение. К тому же он заметно томился молчанием, отсутствием слушателей.

— У тебя что? — спросил сосед.

— Печеночные колики… А у тебя что?

— Инфаркт, понял (он сказал «поял»). Двенадцатый день лежу, завтра посадят, на «баян» сяду… Надоело на судне плавать… Усы! — обратился он к усатому, читавшему книгу, строгому на вид старику. — Тебя не который день на баян пустили?..

— Дело не в баяне, — строго сказал старик, — и потом, оставьте при себе ваши прозвища и не тыкайте, пожалуйста… После инфаркта полагается лежать три недели, двадцать один день…

— Да брось ты! — сказал мой сосед. — Это раньше после инфаркта держали в постели, а теперь, наоборот, считают, что надо двигаться. Это вон дачника и силком не стащишь с постели. А? дачник! Вставай, пойдем по бабам…

— Ну, это ты уже тово… думай, что говоришь, — забеспокоился туго лежавший напротив меня полный, багроволицый, — ты мне в сыновья годишься…

— От дает, поял… Папаша нашелся… Ты пока лежишь, у тебя в Васкелове с дачи все барахло унесут и дачу сожгут.

— У меня на даче сын с невесткой, — сказал «папаша» с заметной, однако, тревогой в отношении своей дачи.

— Ты на Алейникова похож, на актера, — сказал я соседу. — Помнишь, до войны шел такой фильм, «Трактористы»?

— Мне все говорят, что я на Кирилла Лаврова похож. На народного артиста. Я ремонт у одних делал, он профессор, она доцент. Они в театр два раза в неделю ходят, это закон, а то и три. Я им паркет циклюю, они мне говорят: «Вы вылитый Кирилл Лавров…»

— Я этого не понимаю. Я просто не могу понять, — вдруг закипает старик с усами, — как может столяр высокой квалификации, который делает мебель, как он может циклевать паркет, шабашничать… Он ни за что на это не согласится.

— От дает… Почему это не согласится? Я делаю то, что мне выгодно. Если мне это не выгодно, я говорю «привет!» и ухожу. Зачем мне делать, если не выгодно? Дурных нема, поял… Я не мебельной фабрике работал — столяр-краснодеревец, по-новому — пятый разряд…

— Никогда, никогда не поверю, — кипятился ревнитель профессиональной чести, — что настоящий мастер сможет размениваться на халтурку…

Сосед мой не обижается и не спорит. И мне сдается, мне слышится, что ли, актерство в его речах. И откровенья его, и цинизм, и даже словечко его «поял» — на публику, для эффекта. Недаром же он похож на двух знаменитых артистов, Алейникова и Лаврова (хотя меж собою они весьма разнятся — Алейников и Лавров). И кажется, есть какой-то еще другой человек внутри моего соседа, пока что неведомый мне…