С Семенов - По стальным путям

• Название: По стальным путям
• Автор: С Семенов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Семенов С А По стальным путям

С. СЕМЕНОВ

ПО СТАЛЬНЫМ ПУТЯМ

Я, доктор Николаев, закрываю глаза плотно, с усилием, и вот:

- пригвождено ко кресту огромное истерзанное тело. Это тело моей родины.

Дымится оно миллионом кровавых язв. Но радостно приемлет она крестные

муки, и вера живая сияет в ее голубых глазах. Ибо на кресте надпись:

- радуйтесь, народы земли, через меня спасется род человеческий.

А две тысячи лет назад, и тоже во имя спасения рода человеческого, распял

себя Христос, и сказано о том великим русским провидцем:

- Была минута: среди земли стояли три креста и к ним были пригвождены

три человека; один из них до того верил, что сказал другому: завтра ты

будешь со мною в раю. И умерли оба и не нашли ни рая, ни ада.

(Из записной книжки доктора Николаева, - интеллигента.) I. Небо и земля. В ночи - бледная равнина. По бледной равнине - поезд. Над поездом несется небо, глухое, пустое, огромное - несется как исполинский провал, как глухая впадина и небытие. Из глухой впадины сползает, свисает грузная тьма. Давит на поля, на города, на мозг, на сердце. Во всей глухой впадине - ни одной звезды. Тьма без начала, без конца. А на земле иное! В мартовскую ночь тысяча девятьсот двадцать второго года скорый "Петроград-Москва" глотает шестьдесят верст в час. Шестьдесят верст! На середине перегона - семьдесят!! Мутно, как видения, несутся бледные поля в снежных плащах. Бледные поля бледно отблескивают. И тьма над ними другая: синеватая и живая. Земля не похожа на небо!! Паровоз ревет железным ревом. Паровоз, обезумев, несется по бледной равнине сквозь ночь и ветер. От паровоза несутся крупные красные искры. Искры с налету бьются в снег, долго не тухнут. Во тьме глухо свистят телеграфные столбы, одиночки-деревья, сторожевые будки с зелеными огоньками в окнах. На снежных плащах туманятся силуэты лесов. Где-то между ними притаились деревни, села, тысячелетние, упорные, корявые, теперь переваривающиеся в реторте Революции. Земля не похожа на небо!!! Поезд ревет железным ревом. Поезд, обезумев, несется по бледной равнине. Вагоны рвет, бросает, кидает. Под вагонами - железный вихрь колес, треск, грохот, лязг, удары железа о железо. У поезда миллион железных мускулов и каждый мускул разгорячен. Поезд обезумел. А на соединительных щитах между двумя вагонами - человек. О кожаную куртку бьются крупные красные искры - человек не видит; мимо несутся бледные поля в снежных плащах - человек не видит. Руки человека впились в железные поручни, как впиваются в горло. Под пальцами поручни извиваются судорожно. Под ногами судорожно извивается железный щит. Человека бросает, кидает, срывает. А человек сопротивляется, - сопротивляется бессознательно, инстинктивно, упорно, и в сопротивлении костенеет. В лицо бьет ветер. Снизу из-под вагона рвется железный вихрь колес. Сердце человека от непосильной борьбы растягивается, растягивается, как кусок резины. Изнутри поднимается стихийное. Стихийное галопом несется в грохочущей крови, заволакивает глаза, слепит мозг. Полтора часа назад человек вышел на площадку из купэ. В купэ было уютно, светло, тепло. На диване сидел сорокалетний доктор. Сорокалетний доктор вел с человеком в кожаной куртке, - товарищем Борисом, едущим по служебной командировке из Смольного, - пьяные, долгие, бестолковые, русские разговоры. II. Разговоры - пьяные, долгие, бестолковые, русские, о Революции, о мужиках, о попах, о хлебе насущном. За окном - ночь. Поезд идет глухо и быстро. За окном идут снежные поля в бледных плащах. В купэ ровен свет электричества. В ровном свете все ровно и мягко зыблется. Слова доктора Николаева пьяны и искренни, а жесты не ровны и быстры. Доктора Николаева беспокоит ошибочка. - Ошибочка в революции нашей, так выражается доктор Николаев. - Их-хе-хе, ошибочка, говорю вам, непременно ошибочка произошла в революции нашей... - Какая? какая? Говорите же толком. И товарищ Борис, едущий по служебной командировке из Смольного, покойно смотрит на доктора. Доктор не отвечает. Доктор беззвучно шевелит губами и бессмысленно смотрит в пол. Товарищу Борису хочется спать. Поезд идет глухо и быстро. Спросил доктор: - В Москву? Товарищ Борис открывает глаза. Доктор перегнулся к нему с дивана и смотрит в упор. Странный взгляд... Глаза - узкие и острые, как новое перо, и наполнены искрами. Товарищ Борис умышленно сидит неподвижно: фигура откинута на спинку дивана, плечи - распяты. - Не в Москву... Ответ сух и отдаленно насмешлив. Товарищ Борис опять закрывает глаза. Доктор же вдруг становится весел. Лицо глупеет. - А куда? "Бесцеремонен, однако", мелькает у товарища Бориса. Не раскрывая глаз, отвечает:

- В Поволжье. - И я в Поволжье, - еще веселее заявляет доктор. - Чему радуетесь? - спрашивает Борис, открывая глаза опять и разглядывая доктора внимательнее и с усмешкой. Усмешка та не над доктором: над самим собой. "Чего я трачу с ним время? работать или спать?" - думает товарищ Борис и косится на свой портфель, лежащий сбоку. - Революция его с'ела... интеллигент... слякоть". Доктор, хихикая, прерывает: - Чему радуюсь?.. не радуюсь, любезный товарищ, а скорблю, скорблю... Об ошибочке вашей скорблю... Их-хе-хе... ошибочка... Молчание. - Та-та-та, - выстукивают колеса. Холодный свет электричества падает на четырехугольную лысину доктора. Четырехугольная лысина раскачивается в холодном свете, по-пьяному, близко-близко перед глазами товарища Бориса. Товарищ Борис не может спать: маячит белым блеском четырехугольная лысина, в тени - узкие и острые, как новое перо, глаза, уши нудит бормотанье: "ошибочка, ошибочка-с". И товарищ Борис злится. Товарищ Борис с досадой восклицает: - Да какая же ошибочка? Будете толком говорить или нет? Доктор бормочет мелким голосом: - Ай-яй-яй, узнать хочется... Приятно, весьма приятно поговорить... Какая?! вдруг свирепеет доктор. - О, мудрецы с минусом! Архитекторы мировые! Самим надо знать, самим... - Не знаем, - вяло перебивает товарищ Борис и встает с решительным видом, приготовляясь спать. На лице доктора изображается страх. Кроме страха, товарища Бориса поражает какой-то странный разброд в выражении отдельных черт. Товарищ Борис крепко стоит перед доктором, расправляя крутые каменные плечи. Лицо покойно и выражает сонную скуку. Доктора же взгляд - лихорадочен, пьян, неподвижен. Вдруг доктор замахал руками, беспокойно завозился на диване. - Да стойте же, стойте! Экая вы горячка! Поверьте, три года искал эту ошибочку... Вы вот сердитесь, не верите. А сердце болит. Чуяло оно, есть, есть ошибочка... Румянец ярче вспыхивает на докторских щеках. Притягивает яркий румянец. Товарищ Борис уставился в этот румянец. Поймав себя на этом, переводит глаза товарищ Борис в глаза доктора и прерывает очень сухо: - Вы пьяны, доктор. Доктор осекается и садится. Доктор с'ежил худые плечи и зыблется в ровном свете электричества. Грудь у него - клетка для воробья, обтянутая ветошью. Товарищ Борис курит - напротив - и думает: "маньяк, что ли? Чорт знает! Какая ошибочка?" - неприятное ощущение бежит по спине и плечам товарища Бориса. У него рафинированный мозг марксиста и ощущение вдвое неприятнее. Товарищ Борис сердито расправляет каменные плечи. Он много крупнее доктора, - грудь, руки, плечи - все оковано кожаной курткой. Доктор все еще молчит, - сутулый и тощий. Наконец, говорит тихо, без хихиканья, как долбит: - Пьян? Верно, пьян! А только не мог бы я сказать другому так же. Русский я, жалею человека. А вы вот не такой. Вы все не такие... А впрочем, не от силы это, а от слабости вашей. Товарищ Борис молчит. Ему не хочется задавать доктору никакого вопроса. Ждет, когда доктор скажет сам. Доктор же, не дождавшись ответа, весело хихикает и кладет свои руки кошачьим движением, как лапы, на колени товарища Бориса. - Пьян? да?.. А как вы, дорогой товарищ, предполагаете? Революция совершилась в России какая? Ккклассовая, рррабочая? прролетарская? Скажите-ка... Мысль доктора ясна. Товарищ Борис ловит ее мгновенно и невольно усмехается. С усмешкой и отвечает: - Так, так... А знаете, доктор, то, что вы думаете - ерунда. Доктор прискакивает на диване и раздраженно шипит: - Ерунда!.. Хорошо-с, очень хорошо сказали. Только разрешите не поверить: по обязательству-с это сказано! Должны были! Наперед мне известно! Да-с! Разрешите наивно осведомиться: сколько годочков имеете за плечами? Товарищ Борис строит серьезное лицо, отвечает: - Годочков - двадцать восемь. - Двадцать восемь! - лихорадочно кричит доктор. - Двадцать восемь, а за моими сорок! Не в осуждение подчеркиваю. Нет! Обязательство понятнее. Пьян? ерунда? Жестокие вы, страшные! И хоть бы от силы, а то ведь от слабости. От слабости, от слабости обязаны вы принять свою революцию, как рабочую! Обязаны! И одобряю. Чувствую, понимаю, что уперлись лбом в ошибочку... тпру... жалею... вот... ...голос доктора стал срываться... - ...для внуков, внуков... Революция не рабочей покажется. Мужицким духом будет пахнуть... сорок лет... историческая перспектива... жалею... Доктор задыхался. Ловил руками воздух. Товарищ Борис выждал время, спросил: - Мужицким духом? - Да, да, мужицким духом! Темным! Беспросветным!.. Ой-ой, вредный душок! Задохнется социалистическая пролетарская. И вы задохнетесь! Поэтому и жалею вас и люблю. Подохнете - приду на могилу и поклонюсь вам. Тогда и жестокость оправдаю. С умилением, со слезами вспомню, как бросили в лицо: пьян! ерунда!.. А сейчас ненавижу, ненавижу! Россию мою, родную, русскую Россию за собой в петлю тянете. Зачем же, зачем, скажите?! Зачем? Пусть она нелепа, печальна, темна. Но вы душу ее, русскую душу, перестраиваете на чужой лад! Машина - вместо сердца! Механика - вместо святого трепета! А это гибель! Смерть! Понимаете ли, гибель! Смерть! Издыхающую Европу исцеляете Россией... ненавижу... Знаете, что я бы сделал? - Знаю, - холодно говорит товарищ Борис, шевеля только губами. - Я... я снес бы вашу Москву... все, все, и Кремль, и даже Василия Блаженного. Вырезал бы это механическое сердце и пятьсот бы тысяч крестов поставил. А на крестах вас бы распял, пятьсот тысяч человек... всех до единого... И надпись бы сделал, видимую всем странам, планетам даже: "Здесь распяты пятьсот тысяч Христов новых, ошибочку маленькую совершившие, - знаете, ту самую, что две тысячи лет назад была совершена, - и дальше: приидите народы и поклонитесь". И знаю: пришли бы и поклонились. И я бы пришел первый. Поклонились бы все неоправдавшейся мечте своей тысячелетней... Ведь не может, не может она оправдаться во веки-веков! Не верую я! Не в природе это человека и вещей... Поезд идет глухо и быстро. За окном бледными шеренгами в бледных плащах идут ночные поля. Товарищ Борис выдавливает: - Изложите вашу теорию... ошибочку то-есть. - Агааа! Знал! Глаза, глаза у вас взыскующие! - торжествующе кричит доктор. - Да позвольте же, разрешите... - Не позволю! Не разрешу! Глаза, глаза у вас взыскующие! Еще вчера видел, когда вошли. Живая душа, думаю, в кожаной куртке. Обрадовался страшно! Поверите ли, три года гложет сердце ошибочка не высказанная. Больно. Горит здесь... III. Изложение доктора Николаева. - Стойте! Минутку! - сказал доктор. Доктор снял с сетки плетеную дорожную корзину и достал полбутылки содовой. - Прохладительного не требуется после жаркого разговора? - спросил он, мягко и виновато улыбаясь. - Рассказывайте, - сухо сказал товарищ Борис, не принимая улыбки. Доктор, тяжело вздыхая и фыркая, высасывал содовую прямо из горлышка. Высосав, опять вздохнул. - Это вам как угодно-с, - начал доктор, - а только русский я, и как русский люблю русскую революцию. Был и я в семнадцатом году в партии, а в восемнадцатом ушел... не прерывайте, трезв я теперь. А рассказываю потому, что слышу за кожаной курткой русского. Ну вот, и я русский, и по русскому люблю революцию. Вы тоже любите... То-есть не только вот вы, товарищ... простите... фамилия..., а все, пятьсот тысяч человек. А только боюсь я вашей любви, боюсь за Россию. Подменить хотите чем-то, то-есть Россию подменить... да, да, не возражайте. Не национализм это. Это индивидуальность моя русская, индивидуальность народа, если хотите. Русский я, и никогда не забуду, что мы первые творим всечеловеческую революцию. Первые! Первые! - доктор взвизгнул. - Первые осознали в ней величие духа человеческого. Осознали и поверили в него. И не один, а все, пятьсот тысяч человек. Люблю за это и преклоняюсь. Только маленькая трагедийка здесь скрыта. Малюсенькая! Младенцы мы неразумные среди других народов, а Европа - старый, дошлый волк. Европе нужна не революция, а научный социализм, производственные отношения, прибыли, убытки, рента, коммерция, может быть, театр, искусство... все, все, но только не то, чем горим мы, русские. Мы ведь, их-хе-хе, хлопочем насчет братства народов, социального равенства... Фу, чорт, святые ослы какие!..