Гийом Аполлинер - Т. 3. Несобранные рассказы. О художниках и писателях: статьи; литературные портреты и зарисовки

• Название: Т. 3. Несобранные рассказы. О художниках и писателях: статьи; литературные портреты и зарисовки
• Автор: Гийом Аполлинер
• Жанр: Критика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-4224-0217-5

Гийом Аполлинер (1880–1918) — одно из самых значительных имен в истории европейской литературы. Ему выпала судьба завершить классический период французской поэзии и открыть горизонты «нового лирического сознания». Блестящий прозаик, теоретик искусства, историк литературы, критик, журналист, драматург — каждая область его творчества стала достоянием культуры XX века.

В составе первого в России Собрания сочинений Аполлинера впервые в таком объеме приводятся образцы его художественной и литературной критики, прежде всего отдельные работы о Пикассо, о художниках-кубистах, о поэтах-современниках.

В третий том Собрания сочинений вошли рассказы разных лет, критические очерки и статьи автора.

---

Издатель улыбнулся Флере, потрогал рукопись, раскрыл, и, надо же, первое слово, попавшееся ему на глаза, было именно то, в котором в одной из газет, где обсуждались раскопки г-жи Дьелафуа[114], типографы сделали прелестнейшую опечатку.

— Раскопки, сударь! — вскричал издатель, захлопывая рукопись. — Распопки… Ступайте, сударь, ступайте!

В «старинном доме на углу улицы Бюси» проживает также г-н Морис Кремниц[115], который привлек к себе большой интерес, опубликовав под инициалами М. К. в сборнике «Стихи и проза» великолепное стихотворение «Годовщина», посвященное памяти Жана Мореаса[116].

Поэт Морис Кремниц уже давно по собственной воле не обнародует свои произведения. Это милейший человек, который совершенно не стремится к славе. Поэты, его друзья, питают величайшее доверие к его безупречному вкусу, и хотя его мнение отнюдь не является приговором, тот, кто обратился за ним, полностью его принимает и подчиняется. Власть эта, которую он использует с чрезвычайной сдержанностью и в очень узком кругу, неожиданно поставила его в особое положение, какого он не искал и какое накладывает на него огромную ответственность.

В мирное время г-н Морис Кремниц, большой любитель пеших походов, каждый год отправлялся пешком знакомиться с какой-нибудь провинцией, где он еще не бывал. Он не обременял себя багажом, с крепким посохом он путешествовал и останавливался, когда и где хотел, не связывая себя никаким расписанием.

Как-то неподалеку от Монтро два жандарма остановили его на дороге и потребовали предъявить документы.

Г-н Морис Кремниц порылся в кармане и нашел только читательский билет Национальной библиотеки. Жандармы тщательно изучили его, и один из них осведомился:

— Значит, вы там работаете?

После утвердительного ответа г-на Кремница он заметил:

— Видать, ваши хозяева не больно-то много вам платят, раз вы не можете даже купить билет на поезд.

Г-н Морис Кремниц, которого новые поколения почти не знают, хотя они не забыли ни Андре Жида, ни Поля Фарга[117], пошел в армию в самом начале войны.

Я встретил его в Ницце, он был в форме пехотинца.

Кремниц жил жизнью своей пехотной части. Виделись мы в кафе всего несколько минут, и он сразу же нашел, что мой артиллерийский мундир лучше, чем его, пехотинца. Мне даже стало немножко стыдно, и когда мы попрощались, я выходил пятясь, чтобы звон моих шпор окончательно не добил этого славного и достойного человека.

Во время своего военного обучения я встречал в Ницце и Ниме и других литераторов, ставших солдатами. Встретился и с драматургом Огюстом Ашомом, пребывавшим в чине капрала в полку территориальных войск. Он расквартировался на скетинг-ринге и с безмятежным видом, завернувшись в шинель, спал на оркестровой эстраде; сейчас он спит в палатке. В казарме артиллерийской части, где я завершал свое «обучение», моя койка соседствовала с койкой капрала и поэта Рене Бертье, члена тулонской литературной группы «Грани». Я читал его стихи, и, на мой взгляд, он один из лучших поэтов своего поколения. Сейчас он младший лейтенант артиллерии. Этот поэт вдобавок еще и первоклассный ученый, и его полезным для человечества изобретениям нет числа.

В Ниме я также повстречался с Лео Ларгье, который неоднократно имел возможность бывать в доме № 1 по улице Бурбон-ле-Шато и который опубликовал прекрасную книгу о войне «Разорванное время».

В 1915 г. в первое воскресенье марта я обедал в ресторанчике «Грий», и вдруг пехотный капрал встал из-за стола, подошел ко мне и прочел строфу из «Песни злосчастного в любви».

Я был ошеломлен. Второй канонир-ездовой не привык к тому, чтобы ему читали его стихи. Я смотрел на капрала и не узнавал его. Высокий, лицом похож на бритого Виктора Гюго, а еще больше на Бальзака.

— Я — Лео Ларгье[118], — сказал он мне. — Здравствуйте, Гийом Аполлинер.

Мы расстались только вечером, когда настала пора возвращаться в казарму. И в этот день, и в последующие мы разговаривали вовсе не о войне, потому что солдаты о ней никогда не говорят, а о флоре Нима, частью которой жасмин, вопреки Мореасу, отнюдь не является. Иногда любезный г-н Бертен, управляющий делами префектуры, доставлял нам удовольствие веселой беседой и остроумной эрудицией. Трубный голос Лео Ларгье доминировал на наших собеседованиях, и я до сих пор слышу раскаты хохота, с каким он сообщил нам имя и фамилию одного солдата из его роты: Феррагют Сиприак.

В одно из воскресений Ларгье сводил нас с г-ном Бертеном к своему другу, художнику Сентюрье, чьи рисунки по чистоте сравнимы с рисунками Деспио[119]. Сентюрье живет отшельником, он никому не известен и в своей безвестности наслаждается солнечным югом. Внешне очень моложавый, хотя уже перешагнул возраст обязательной военной службы, он обладает крепким сложением и много работает, а в его доме, кроме собственных его произведений, я увидел художественные сокровища, о каких и подозревать не мог.

Там я увидел совершенно необыкновенный поясной портрет Стендаля, на котором он изображен анфас. Спокойное, чуть хитроватое лицо. У художника Сентюрье[120] я впервые увидел Альфреда де Мюссе. После того как я увидел его портрет, написанный Рикаром, все остальные мне кажутся неестественными. Мюссе представлен на нем в профиль. Ларгье не отходил от этого портрета, и Сентюрье пообещал сделать после войны копию для него. Есть там также прекрасный портрет Мане, тоже работы Рикара. А еще мы видели у Сентюрье «Карла I в детстве»[121] Ван Дейка, несколько портретов и миниатюр Изабе, одного Эль Греко, эскизы Буше, великолепного Латура, две работы Юбера Робера, несколько Монтичелли, маленький натюрморт Сезанна и проч. и проч.

На следующий день я уже не смог повидаться с Ларгье. Он отправился в учебный лагерь, а оттуда в чине капрала санитарной службы на фронт. Во время битвы в Шампани мы были недалеко друг от друга, но повстречаться нам не случилось. Он был ранен, и встретились мы во время одного из его увольнений в город, и именно на улице Бурбон-ле-Шато, в том самом «старинном доме», воспетом г-ном Фернаном Флере.

НОЭЛИ С УЛИЦЫ БЮСИ

До войны у нас был обычай в ночь с 24 на 25 декабря заглянуть на улицу Бюси, любимую улицу поэтов моего поколения. Однажды мы, то есть Андре Сальмон, Морис Кремниц, Рене Дализ и я, отмечали Рождество в соседнем кабачке. Мы слушали там ноэли. Я стенографировал слова. То были ноэли из разных регионов Франции.

Пожалуй, ноэли относятся к самым любопытным памятникам нашей народной и религиозной поэзии. Но в любом случае они, наверное, наилучшим образом отражают душу и нравы той провинции, откуда они происходят. Первый ноэль, который я записал, спел подмастерье парикмахера, уроженец Бурк-ан-Бре.

Конечно, ноэли из Бурка — это не ноэли времен войны.

Раблезианское перечисление яств в них контрастирует со строгими ограничениями сурового времени, в котором мы живем.

Только-только в город Бурк — Принесли благую весть, — Барабан ударил вдруг, — Мол, за стол мы можем сесть. — Были рябчики, бекасы, — Зайцы и перепела, — И еще много чего, — Были жирные колбасы — И еще много чего, — Чтоб отметить Рождество.

Притащил индейку Гог, — Фаршированную утку — И говядины кусок — Для хорошего рагу. — С праздником поздравить нас — С ним пришла его жена, — Черных кровяных колбас — Нам нажарила она, — И покуда жив я буду, — Я их вкуса не забуду.

А хозяин «Бон Эколь», — Тот принес на блюде кнели — Из телятины отменной, — И чтоб их со вкусом ели, — Он из пряностей и трав — Наготовил к ним приправ — И добавил три горшочка — Все с горчицею ядреной, — К этим кнелям три горшочка — Все с горчицей из Дижона.

Чуть известие о пире — Принесли в кафе «Сен-Жак», — В тот же миг велел хозяин — Затопить вовсю очаг, — А потом на вертел в ряд — Нанизать пяток цыплят; — Получилось просто чудо, — Чуть попробуешь и вмиг, — Потому что это чудо, — Можешь проглотить язык.

Ну, а повар из «Экю», — Услыхав про пир горой, — Сахара на три экю — С белой замесил мукой, — Сладкое испек печенье, — Не печенье, объеденье; — Дам спроси или детей, — Ничего на целом свете — Ни для дам, ни для детей — Не отыщется вкусней.

Нерен выставил на стол — Пять говяжьих языков, — Ливерную колбасу, — Что белее облаков, — Доброе свое вино, — Что я пью давным-давно, — И коль будет Божья воля, — Пить до самой Пасхи буду, — Коли Божья будет воля, — Пить его я буду вволю.