Майкл Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

• Название: Эйфельхайм: город-призрак
• Автор: Майкл Флинн
• Издательство: ACT : Астрель-СПб
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-065784-1, 978-5-9725-1739-8

Несколько веков назад в Германии вдруг бесследно исчез маленький городок Эйфельхайм. Историк Том Шверин и его подруга Шерон, которая занимается исследованиями в области физики, пытаются раскрыть тайну города-призрака и расшифровать изображения странных существ, встречающиеся на витражах и в средневековых манускриптах. Возможно ли, что в XIV веке Германию посетили представители внеземной цивилизации? Не их ли визит вызвал эпидемию чумы, которая захлестнула всю Европу?

«Этот насыщенный, провокационный роман, полный ярких исторических деталей, юмора и размышлений о прошлом и будущем человечества доставит читателям истинное наслаждение».

Entertainment Weekly

«Для тех, кто ценит умную научную фантастику высшей пробы».

Kirkus Reviews

---

— Возможно, их сбило с толку сжатие времени, — предположил Ганс.

— Как! Время можно отжимать, как виноград? — Дитриха это одновременно изумило и позабавило. Он даже чмокнул губами в улыбке на манер крэнков, ставя чашу для святого причастия в сервант и запирая его. — Если время можно «сжать», то, значит, оно сущее, на которое можно действовать, а сущее состоит из объекта и положения в пространстве. Движимый предмет меняет свое положение, сначала он здесь, затем он там; то здесь, то там. — Дитрих помахал туда-сюда рукой. — Движения суть четыре вида: субстанциальное, например, когда полено обращается пеплом; изменение качества, когда яблоко созревает от зеленого к красному; изменение количества, когда тело растет или уменьшается; и изменение местоположения, которое мы называем «локальное движение». Очевидно, что для того, чтобы время «сжалось» — было длинным, стало коротким, — должно произойти изменение количества и отсюда движение времени. Но время — мера движения в изменяемых предметах и не может измерять себя само.

Ганс не согласился:

— Дух перемещается так же быстро, как и движение света, когда нет воздуха. На таких скоростях время бежит быстрее, и то, что для Христа-духа моргнуть, для вас — многие годы, Так что ваши тринадцать столетий могут казаться ему лишь несколькими днями. Мы называем это сжатием времени.

Дитрих с минуту обдумывал предположение:

— Я допускаю два вида длительности: tempus[162] для подлунного мира и aeternia[163] для небес. Но вечность не является временем, равно как и время — не часть вечности, ибо не может быть времени без изменения, для которого требуется начало и конец, а у вечности нет ни того ни другого. Сверх того, движение является свойством изменяемых сущностей, тогда как свет — свойство огня. Но одно свойство не может быть присуще другому, ибо тогда второе свойство должно быть сущностью, а мы не должны увеличивать число сущностей без нужды. Таким образом, свет не может быть движением.

Ганс поскрежетал руками:

— Но свет является вечностью. Он представляет собой волну, подобно ряби на мельничном пруду.

Дитрих рассмеялся остроте крэнка:

— Рябь на воде является не вечностью, а свойством воды, вызванным ветром, рыбой или брошенным в воду камнем. Что является средой, в которой свет «разбегается кругами»?

Ганс ответил:

— Такой среды нет. Наши философы доказали, что…

— Может ли быть рябь без воды? — вновь рассмеялся Дитрих.

— Хорошо, — сказал Ганс. — Свет только подобен ряби, но состоит из… очень маленьких тел.

— Частиц, — подсказал нужное слово Дитрих. — Но, если бы свет состоял из частиц — утверждение, вытекающее из того, что «рябь пробегает не в среде», — их тельца воздействовали бы на наше осязание.

Ганс всплеснул руками:

— С этим нельзя поспорить. — Он медленно потер ладонями, но из-за меховых варежек скрежета никто не услышал. — Когда «домовой» переводит «движение» или «дух», — сказал он наконец, — значение терминов на крэнкском, которые я слышу, может отличаться от немецких терминов, которые произносишь ты. Для меня в «движении» находится падающая скала, а не горящее полено. Когда я говорю это, нажимая определенный символ на говорящей голове, я освобождаю дух из накопительных цилиндров и так оживляю предмет, я знаю, что я сказал, но не то, что ты услышал. Ты закончил мыть? Хорошо. Давай вернемся к огню в доме. Здесь для меня слишком холодно.

Пока Дитрих натягивал на себя накидку и от холода запахивал потуже воротник, крэнк продолжил:

— Однако ты говорил правду. Время действительно неотделимо от движения — длительность зависит от степени движения — и время имеет свое начало и конец. Наши философы сделали вывод, что время началось тогда, когда соприкоснулись этот и иной миры. — Ганс хлопнул руками для наглядности. — То было начало всего. Придет день, они снова хлопнут, и все начнется заново.

Дитрих согласно кивнул:

— Наш мир и впрямь возник при соприкосновении с иным; хотя говорить о «хлопке ладонями» — значит использовать всего лишь метафору для того, что суть чистый дух. Но чтобы сжать что-либо, на него должна давить какая-то сила, поскольку нет движения там, где нет движителя. Как мы можем давить на время?

Ганс открыл церковные врата и изготовился в несколько прыжков по холоду достичь пастората.

— Вернее сказать, — ответил он уклончиво, — что время давит на нас.

* * *

Обычаи манора требовали, чтобы во время церковных праздников герр Манфред устроил жителям деревни пир в замке, и потому, согласно вайстюмеру, он отобрал определенные хозяйства из списка манора. Для Оберхохвальда традиционным числом было двенадцать, в память о двенадцати апостолах. Те, кто подобно Фолькмару и Клаусу владели несколькими мансами, сидели со своими женами подле господина и ели-пили с господских приборов. Батраки тоже были приглашены, хотя приносили с собой собственные скатерти, чаши и деревянные подносы.

Гюнтер выставил голову сыра, пиво, натертую горчицей свинину, рябчиков, сосиски и колбасы, а также тушеных цыплят. Манфред велел барону Гроссвальду выставить для соплеменников угощение из своих запасов. Charitas была противна натуре крэнков, и большинство того, что выставил Увалень, было немецкой пищей, дополненной только небольшими порциями особой крэнковской провизии. Дитрих приписал мизерные порции присущему Гроссвальду эгоизму.

На пиру Петер Рейнхаузен, миннезингер Манфреда, исполнил отрывок из «Книги героев», выбрав историю, в которой отряд рыцарей короля Дитриха напал на розовый сад вероломного карлика Лаурина, чтобы спасти сестру Дитлиба, их товарища. Один из подмастерьев Петера играл на виоле, тогда как второй отбивал ритм на небольшом тамбуре. Спустя какое-то время Дитрих заметил, что гости-крэнки пощелкивают своими челюстями в такт лютне. Именно так незаметно проявлялась их человеческая сущность, и он покаялся перед Господом, что когда-то держал их всего лишь за животных.

После пира крестьяне могли забрать домой всю оставшуюся пищу, какая только могла поместиться в их салфетках. Лангерман принес для этих целей особенно большую тряпицу.

— Стол господина уставлен плодами моего труда, — объяснил батрак, когда почувствовал на себе взгляд Дитриха, — так что я лишь забираю назад немного из того, что однажды было моим. — Никел явно преувеличивал, ибо особым трудолюбием не отличался; самому же Дитриху такая расчетливость была не по нутру.

Затем слуги сдвинули столы с середины зала, чтобы расчистить место для танцев. Дитрих отметил, как крэнки и оберхохвальдцы медленно разделились по углам, словно вода и масло, налитые в один сосуд. Некоторые, например Фолькмар Бауэр, избегали странных созданий и посматривали на них со злобой, смешанной со страхом.

Мастер Петер заиграл музыку для танца, и хохвальдцы разбились по парам: Фолькмар и Клаус со своими женами, Ойген с Кунигундой, выступая в такт, тогда как прочие гости взирали на это со стороны, столпившись у камина.

Манфред повернулся к знатным крэнкам, стоявшим подле него: Гроссвальду, Скребуну и Пастушке, которая была майером пилигримов.

— Есть одна история о танцах на всенощную в замке Альтхорнберг, — сказал он, указывая широким жестом на наполненные до краев вином Krautstrunk[164], за чью рифленую поверхность пьющим было надежней взяться, нежели за гладкое стекло. — В разгар веселья некоторые танцоры обули освященные хлеба как башмаки. Ну, осквернение хлеба вызвало Божий гнев, так что разразилась гроза. Служанка пыталась остановить танцы, но Альтхорнберг счел гром за Божье одобрение и приказал танцорам продолжать, на что молния спалила замок. Только одна служанка уцелела — и иногда в эти дни ее видят на дорогах вокруг Штайнбиса.

Дитрих парировал историей о монастыре озера Титизее.

— Никто не допускался туда за исключением прекрасных наследниц, занимавших очень высокое положение благодаря своему богатству. Однажды ночью, когда за окнами бушевала гроза, а в монастыре набирала ход хмельная пирушка, в ворота раздался стук, и сестры отправили ответить самую молодую из послушниц. Выглянув наружу, она увидала утомленного с дороги старика, который молил приютить его на ночь. Чистая сердцем, она попросила матушку настоятельницу оказать радушие путнику, но та лишь подняла тост за его здоровье и отослала прочь. В ту же ночь дождь затопил долину, и весь монастырь ушел под воду, за исключением юной послушницы, которую спасла лодка, управляемая старым пилигримом. И так было положено начало озеру Титизее.

— Так оно и было? — спросила Пастушка.